Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции

[Мурочка 2]

Странная все – таки штука наша жизнь! Никогда не знаешь, что же тебя ждет за следующим поворотом: боль или счастье, слезы или радость. И в жизни каждого человека наступает период, когда хочется вернуться назад, чтобы исправить совершенные ошибки, изменить всё. Все хотят повернуть время вспять. Все, но не я….
Я посмотрела в окно: солнце, ярко-голубое небо, шум листвы и пение птиц…. Казалось, что природа ликует, радуется наступившей весне. А вместе с ней радовалась и я. Меня не смущала слякоть и грязь, ведь главное – это сам процесс долгожданного пробуждения, новая жизнь…. Только мне совсем не хотелось начинать всё заново, не хотелось даже пытаться что-то построить, добиться чего-то в своей никчемной жизни. Я не хочу ничего менять, я уже совершенно ничего не хочу,…разве что смерти. Я посмотрела в узенькое окошко и сощурилась от ярких лучей солнца, пробивавшихся через прутья решетки. Смотрела и завидовала птицам, парившим высоко в небе. Как же мне хотелось быть на их месте! Я молила Господа приблизить конец моей ничего не стоившей жизни. Вот только он не торопился избавить меня от этой каторги, от этих кошмаров и от этой нескончаемой боли. Он наказывал меня за тот день, за тот поступок, о котором я за последующие три года никогда не сожалела….
Все было бы хорошо, если бы не ты! Всё, начиная с нашего знакомства, было каким-то наваждением. Сначала безумные свидания, удовольствие и счастье, безрассудство и сумасшествие. Впервые в жизни я не следовала всем правилам, которые моя дорогая маменька вдалбливала мне с самого детства. Впервые в жизни я плюнула на то, что скажут люди. Меня совершенно не волновало мнение окружающих, я стала жить для себя, в своё удовольствие. Я забывала обо всем на свете, когда была с тобой, всё просто переставало существовать. Время как будто неудержимо бежало вперед, а когда мы расставались всего лишь на несколько часов, оно замирало и тянулось бесконечно медленно. Впервые в жизни я была счастлива как никогда, и ради этого счастья я пошла наперекор всему: властной и деспотичной матери, считавшей меня своей собственностью, тихому и рассеянному отцу, безоговорочно ей подчинявшемуся, этическим правилам и общественным нормам. Узнав истинную радость жизни, я стала ненавидеть все установленные законы. Ради тебя я ушла от всего этого. Ради тебя я поставила на карту абсолютно всё, что имела в свои 18 лет. В моей жизни всегда светило солнце, и я бы никогда не подумала, что это когда-нибудь закончится, и солнце сменится бурей. И ещё бы меньше поверила, что эту бурю принесет моя лучшая подруга. Помню ясно и четко тот день, когда моя жизнь потеряла всякий смысл. Всё было до ужаса банально! Меня с учебы рано отпустили, и я решила сделать тебе сюрприз. Господи, какая же наивная дура! Всем же доподлинно известно, чем обычно заканчиваются подобные неожиданные визиты. Только я вот не верила, что и со мной может такое случится. Я ни на миг не сомневалась в твоей верности, и уж никак не ожидала увидеть с тобой в одной постели свою лучшую подругу. Сердце сжали тиски, и, поборов желание устроить скандал, попытку во всем разобраться, я ушла так же тихо, как и явилась. Я не помню, сколько я бродила по улицам, как на меня кричали водители машин и как меня увозила скорая помощь. Когда я очнулась, рядом на краюшке больничной койки сидел ты. А затем пришла она…. И посыпались упреки в невнимательности и рассеянности. Я даже не слушала ни одного из вас, лишь переводила взгляд с одного на другого, силясь понять, в чем же я провинилась, за что мне такое разочарование. Я ненавидела обоих! В этой ненависти и пробежали те две недели, и я не сомневалась, что все это время ты провел с ней. Из больницы я летела на крыльях,…на крыльях мести. Я помню её лицо, страх в её глазах и оцепенение рук, которыми она держала рукоятку ножа, торчащего из её груди. Она смотрела на меня, а жизнь постепенно убывала из ее тела. Каждый вздох давался ее с трудом, губы беззвучно шевелились и в глазах немой вопрос. Она тянула ко мне окровавленную руку, прося помощи. А я лишь села на диван напротив, равнодушно наблюдая за ее предсмертными муками. Я не жалела о своем безразличие и во мне ничего не шевельнулось. Я отомстила ей за свою боль, за свое потерянное счастье. Испустив последний вздох, ее голова упала на пол, а взор был по-прежнему направлен на меня. Только жизнь из них ушла, остались лишь застывшие слезы. Слезы боли и беспомощности….
А потом был суд, тюрьма и срок…. Ты так ни разу и не пришел навестить меня. Но я тебя и не осуждала. Ни одного письма, ни одной строчки, ни одной передачи…. Я жила здесь в одиночестве. Хотя вряд ли моё существование можно назвать жизнью! Хотелось лишь покоя, тишины и смерти. Именно в смерти я видела свое избавление. Избавление от ночных кошмаров, от душевной пустоты и одиночества….
Инет

Сообщение отредактировал ССесовка - 1.12.2008, 10:54

[Марго]

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне... Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
инет

[NordZone]

ШОКОЛАДНАЯ КАНФЕТА.......

Я недолго побыла единственным ребёнком в семье. Всего-то четыре года. Я даже понять этого не успела. Однажды у мамы вдруг появился живот. Он рос и шевелился. Был большой и круглый. Мама предлагала мне его потрогать, а я боялась. Мама ещё сердилась почему-то…
А потом наступила осень. Бабушка нарядила меня в бордовый костюмчик со слонёнком на нагрудном кармашке, и повезла куда-то на автобусе. Потом мы с ней долго куда-то шли-шли-шли, пока не дошли до большого дома. Я подумала, что мы к кому-то в гости едем. Бабушка часто брала меня с собой в гости… Но в дом мы так и не зашли. Бабушка встала под окнами, неуверенно посмотрела на окна, и крикнула:
- Таня!
Я тоже хотела крикнуть, но почему-то застеснялась. Может быть, потому что на мне был мальчишечий костюм? Он мне не нравился. Из-за моей короткой стрижки и этого костюма меня постоянно принимали за мальчика. А я очень хотела, чтобы у меня были длинные косы. До пола. Как у Снегурочки. Но меня почему-то всегда коротко стригли, и не спрашивали чего я хочу. А я хотела ещё юбочку из марли, с пришитыми к ней блестящими бусинками, как у Насти Архиповой из нашей группы, и белые ботиночки от коньков… Я всю зиму просила папу снять с коньков лезвия, и отдать мне ботиночки. Лезвия их только портят ведь.
Белые ботиночки, с большим квадратным каблуком…
Я была бы самая красивая. А в этом дурацком костюме мне было неуютно и стыдно.
Бабушка ещё раз позвала Таню, и вдруг схватила меня за плечи, и начала подталкивать вперёд, приговаривая:
- Ты головёнку-то подними. Мамку видишь? Во-о-он она, в окошко смотрит!
Голову я подняла, но маму не увидела. А бабушка уже снова кричала:
- Танюша, молочко-то есть?
- Нет, мам, не пришло пока… - Отвечал откуда-то мамин голос. Я силилась понять откуда он идёт – и не понимала. Стало очень обидно.
- Где мама? – Я подёргала бабушку за руку.
- Высоко она, Лидуша. – Бабушка чмокнула меня в макушку. – Не тяни шейку, не увидишь. А на руки мне тебя взять тяжело.
- Зачем мы тут? - Я насупилась.
- Сестричку твою приехали проведать. – Бабушка улыбнулась, но как-то грустно, одними губами только.
- Это магазин? – Я внимательно ещё раз посмотрела на дом. Мне говорили, что сестричку мне купят в магазине. Странные люди: даже меня не позвали, чтобы я тоже выбрала…
- Можно и так сказать. – Бабушка крепко взяла меня за руку, снова подняла голову, и крикнула: - Танюш, я там тебе передачку уже отдала, молочка пей побольше. Поцелуй от нас Машеньку!
Так я поняла, что мою новую сестру зовут Маша. Это мне не понравилось. У меня уже была одна кукла Маша. А я хотела Джульетту…
Так в нашем доме появился маленький. Маша была беспокойной и всё время плакала. Играть мне с ней не разрешали.
А однажды мама собрала все мои вещи и игрушки в большую сумку, взяла меня за руку, и отвела к бабушке. Я любила гостить у бабушки. Там всегда было тихо, можно было сколько угодно смотреть цветной телевизор, а дедушка разрешал мне пускать в ванной мыльные пузыри.
Я возилась в комнате со своими игрушками, рассаживая кукол по углам, и слышала, как на кухне бабушка разговаривает с мамой.
- Не любишь ты её, Таня. – Вдруг тихо сказала бабушка. Она очень тихо сказала, а я почему-то, вот, услышала. Куклу Колю забыла посадить на диван, и подошла к двери.
- Мам, не говори глупостей! – Это уже моя мама бабушке отвечает. – Мне просто тяжело сразу с двумя. Машеньке только месяц, я устала как собака. А тут ещё Лидка под ногами путается… И ты сама обещала мне помогать!
- А зачем второго рожала? – Ещё тише спросила бабушка.
- Славик мальчика хотел! – Как-то отчаянно выкрикнула мама, и вдруг всхлипнула: - Ну, пускай она у тебя месячишко поживёт, а? Я хоть передохну. Её шмотки и игрушки я привезла. Вот деньги на неё.
Что-то зашуршало и звякнуло.
- Убери. – Снова очень тихо сказала бабушка. – Мы не бедствуем. Деду пенсию платят хорошую. Заказы дают. Прокормим, не бойся.
- Конфет ей не давайте. – Снова сказала мама, а я зажмурилась. Почему мне не давать конфет? Я же хорошо себя веду. Хорошим детям конфеты можно.
- Уходи, Таня. Кормление пропустишь. – Опять бабушка говорит. – Ты хоть позванивай иногда. Ребёнок скучать будет.
- Позвоню. - Мама сказала это, уже выходя с кухни, а я тихонько отбежала от двери, чтобы никто не понял, что я подслушиваю.
Мама зашла в комнату, поцеловала меня в щёку, и сказала:
- Не скучай, мы с папой в субботу к тебе придём.
Я кивнула, но почему-то не поверила…
Когда мама ушла, ко мне подошла бабушка, села на диван, и похлопала по нему, рядом с собой:
- Иди ко мне…
Я села рядом с бабушкой, и тихо спросила:
- А мне ведь можно конфеты?
Бабушка почему-то сморщилась вся, губами так пожевала, отвернулась, рукой по лицу провела быстро, и ответила:
- После обеда только. Ты что, всё слышала?
Я повернулась к бабушке спиной, и соседоточенно принялась надевать на куклу Колю клетчатые шортики. Бабушка вздохнула:
- Пойдём пирожков напечём. С капустой. Будешь мне помогать тесто месить?
Я тут же отложила Колю, и кинулась на кухню. Дома мама никогда не пекла пирожков. А мне нравилось трогать руками большой тёплый белый шар теста, и слушать как бабушка говорит: «Не нажимай на него так сильно. Тесто – оно же живое, оно дышит. Ему больно. Ты погладь его, помни чуть-чуть, поговори с ним. Тесто не любит спешки»
Весь вечер мы пекли с бабушкой пирожки, а дедушка сидел в комнате, и сочинял стихи. Он всегда сочиняет стихи про войну. У него целая тетрадка этих стихов. Про войну и про Псков. Псков – это дедушкин родной город, он мне рассказывал. Там есть река Великая, и дедушкина школа. Он иногда ездит туда, встречается с друзьями. Они все уже старенькие, друзья эти. И тоже приезжают в Псков. Наверное, там им дедушка читает свои стихи.
Когда уже стемнело, бабушка накрыла в комнате журнальный столик, принесла туда пирожки и розеточки с вареньем, а я, вымытая бабушкиными руками, чистая и разомлевшая, залезла с ногами в кресло, и смотрела «Спокойной ночи, малыши». О том, что я обиделась на маму я уже забыла. И сейчас вдруг начала скучать…
Я тихо пробралась на кухню, и села у окна. Видно было фонарь и деревья. И дорожку ещё. По которой должна была в субботу придти мама. Я слышала как бабушка меня зовёт и ищет, и почему-то молчала, и тёрлась носом о стекло.
Обнаружил меня дедушка. Он вошёл на кухню, скрипя протезом, включил свет, и вытащил меня из-под подоконника. Посадил на стул, и сказал:
- Мама придёт в субботу. Обязательно придёт. Ты мне веришь?
Я кивнула, но в носу всё равно щипало.
- Завтра будем пускать пузыри. – Дедушка погладил меня по голове, и поцеловал в макушку. – А ещё я расскажу тебе о том, как наш полк разбомбили под самым Берлином. Хочешь?
- Хочу…
- Тогда пойдём в кроватку. Ты ляжешь под одеялко, а я с тобой рядом посижу. Пойдём, пойдём…
И я пошла. И, засыпая на чистой-чистой простыне, пахнущей почему-то сиренью, я думала о маме и конфетах.
А мама в субботу так и не приехала…

***

Зазвонил телефон. Я посмотрела на определитель, и подняла трубку:
- Да, мам?
- Ты сегодня во сколько дома будешь?
Я посмотрела на часы, пожала плечами, словно это могли видеть на том конце трубки, и ответила:
- Не знаю. До шести я буду в офисе. Потом у меня подработка будет. Это часов до десяти. В одиннадцать заскочу домой, переоденусь, и в кафе. У меня сегодня ночная смена.
- Постарайся зайти в семь. Тут тебя дома сюрприз ждёт. Неприятный.
Мама всегда умела тактично разговаривать с людьми.
- Какой? Скажи лучше сразу.
- С ребёнком всё в порядке, он в садике. Володя приходил…
Я крепко закусила губу. Вовка ушёл от меня четыре месяца назад. Ушёл, не оставив даже записки. Где он жил – я не знала. Пыталась его искать, но он хорошо обрубил все концы… А я просто спросить хотела – почему?
- Что он сказал? Он вернулся? – Руки задрожали.
- Он исковое заявление принёс, и повестку в суд… На развод он подал.
- Почему?! – Другие вопросы в голову не лезли.
- По кочану. – Огрызнулась мама. – Твой муж, у него и спрашивай. От хороших баб мужья не уходят, я тебе уже говорила! А ты всё с подружками своими у подъезда торчала! Муж дома сидит, а она с девками трепется!
- Я с ребёнком гуляла… - Глаза защипало, но матери этого показать нельзя. – Я ж с коляской во дворе…
- Вот и сиди себе дальше с коляской! А мужику нужна баба, для которой муж важнее коляски! За что боролась – на то и напоролась.
- Да пошла ты! – Я не выдержала, и бросила трубку.
Значит, развод. Значит, всё. Значит, баба у Вовки теперь новая… За что, Господи, ну за что, а?
Снова зазвонил телефон. Я, не глядя на определитель, нажала на кнопку «Ответ», и рявкнула:
- Что тебе ещё надо?!
- Лидуш… - В трубке бабушкин голос. – Ты ко мне зайди после работки, ладно? Я уже всё знаю…
- Бабушка-а-а-а… - Я заревела в голос, не стесняясь, - Бабушка-а-а, за что он так?
- Не плачь, не надо… Всё в жизни бывает. Все проходит. У тебя ребёночек растёт. Ну, сама подумай: разве ж всё так плохо? Кому повезло больше: тебе или Володе? У Володи новая женщина, к ней привыкнуть нужно, пообтереться… А у тебя твоя кровиночка осталась. Каким его воспитаешь – таким и будет. И весь целиком только твой. Ты приходи ко мне вечерком. Приходи обязательно.
На подработку я в тот день так и не пошла. Провалялась у бабушки пластом. Иногда выла, иногда затихала. Бабушка не суетилась. Она деловито капала в рюмочку корвалол, одними губами считая капли, и сидела у моего изголовья, приговаривая:
- Попей, попей. Потом поспи. Утро вечера мудренее. Не ты первая, не ты последняя. Мать твоя дважды замужем была, тётка твоя тоже… А Володя… Что Володя? Знаешь, как люди говорят? «Первым куском не наелся – второй поперёк горла встанет». А даст Бог, всё у Вовы хорошо выйдет…
- Бабушка?! – Я рывком села на кровати, краем глаза увидев в зеркале своё опухшее красное лицо: - Ты ему, козлятине этой вонючей, ещё счастья желаешь?! Вот спасибо!
- Ляг, ляг.. – Бабушка положила руку на моё плечо. – Ляг, и послушай: не желай Володе зла, не надо. Видно, не судьба вам просто вместе жить. Бывает, Господь половинки путает… Сложится всё у Володи – хороший знак. И ты скоро найдёшь. Не злись только, нехорошо это.
Я с воем рухнула на подушку, и снова заревела…

***
Нервы на пределе. Плакать уже нет сил. Дышать больно. Воздух, пропитанный запахами лекарств, разъедает лёгкие, и от него першит в горле…
- Лида, судно принеси!
Слышу голос мамы, доносящийся из бабушкиной комнаты, бегу в туалет за судном, и несусь с ним к бабушке.
- Не надо, Лидуша… - Бабушка лежит лицом к стене. Через ситцевую ночнушку просвечивает позвоночник. Закусываю губу, и сильно зажимаю пальцами нос. Чтобы не всхлипнуть. – Не нужно судна. Прости меня…
- За что, бабуль? – Стараюсь говорить бодро, а сама радуюсь, что она моего лица не видит…
- За то, что работы тебе прибавила. Лежу тут бревном, а ты, бедная, маешься…
- Бабушка… - Я села возле кровати на корточки, и уткнулась носом в бабушкину спину. – Разве ж мне тяжело? Ты со мной сколько возилась, сколько пелёнок за мной перестирала? Теперь моя очередь.
- Так мне в радость было… - Тяжело ответила бабушка, и попросила: - Переверни меня, пожалуйста.
Кидаю на пол судно, оно падает с грохотом… С большой осторожностью начинаю перекладывать бабушку на другой бок. Ей больно. Мне тоже. Я уже реву, не сдерживаясь.
В комнату входит моя мама. От неё пахнет табаком и валерьянкой.
- Давай, помогу. А ты иди, покури, если хочешь.
Благодарно киваю маме, хватаю сигареты, и выбегаю на лестницу. У мусоропровода с пластмассовым ведром стоит Марья Николаевна, бабулина соседка и подружка.
- Ну, как она? – Марья Николаевна, ставит ведро на пол, и тяжело опирается на перила.
- Умирает… - Сигарета в пальцах ломается, достаю вторую. – Не могу я больше, Господи… Не могу! Уж лучше б я за неё так мучилась! За что ей это, Марья Николаевна?
- Ты, Лидок, как увидишь, что рядом уже всё – подолби в потолок шваброй. Говорят, так душа легче отходит, без мук…
Первая мысль – возмутиться. И за ней – тут же вторая:
- Спасибо… Подолблю. Не могу больше смотреть, не могу!
Слёзы капают на сигарету, и она шипит, а потом гаснет. Бросаю окурок в баночку из-под сайры, и снова иду к бабушке.
Бабушка лежит на кровати ко мне лицом, и молчит. Только смотрит так… Как лицо с иконы.
Падаю на колени, и прижимаюсь щекой к высохшей бабушкиной руке:
- Бабушка, не надо… Не надо, пожалуйста! Не делай этого! – Слёзы катятся градом, нос заложило.
- Тебе, Лидуша, квартира отойдёт. Дедушка так давно хотел. Не станет меня – сделай тут ремонтик, хорошо? Туалет мне уж больно хотелось отремонтировать, плиточку положить, светильничек красивый повесить…
- Не на-а-адо…
- Под кроватью коробочку найдёшь, в ней бинтик эластичный. Как умру – ты мне челюсть-то подвяжи. А то так и похоронят, с открытым ртом.
- Переста-а-ань!
- А в шкафу медальончик лежит. Мне на памятник. Я давно уж заказала. Уж проследи, чтобы его на памятник прикрепили…
- Ы-ы-ы-ы-ы-а-а-а-а-а…
- Иди домой, Лидок. Мама тут останется. А ты иди, отдохни. И так зелёная вся…
По стенке ползу к двери. В кармане звонит телефон. Беру трубку и молчу.
- Чо молчишь? – Вовкин голос. – Алло, говорю!
- Чего тебе? – Всхлипываю.
- Завтра двадцать восьмое, не забудь. Бутырский суд, два часа дня. Не опаздывай.
- Вовкаа-а-а-а… Бабушка умирает… Пожалуйста, перенеси дату развода, а? Я щас просто не могу…
- А я потом не могу. Не еби мне мозг, ладно? Это ж как ключи от машины, которую ты продал. Вроде, и есть они, а машины-то уже нет. Всё. Так что не цепляйся за этот штамп, пользы тебе от него?
- Не сейчас, Вов… Не могу.
- Можешь. Завтра в два дня.
Убираю трубку в карман, и сползаю вниз по стенке…

… «Не плачь, так получилось, что судьба нам не дала с тобой быть вместе, где раньше я была?» - Пела магнитола в машине таксиста, а я глотала слёзы.
Всё. Вот и избавились от ненужных ключей. Теперь у Вовки всё будет хорошо. А у меня – вряд ли…
«Только ты, хоть ты и был плохой… Мои мечты – в них до сих пор ты мой…»
- А можно попросить сменить кассету? Ваша Буланова сейчас не в тему. Я десять минут назад развелась с мужем.
Таксист понимающе кивнул, и включил радио.
«Милый друг, ушедший в вечное плаванье, свежий холмик меж других бугорков… Помолись обо мне в райской гавани, чтобы не было больше других маяков…»
- Остановите машину. Пожалуйста.
Я расплатилась с таксистом, и побрела по улице пешком. Полезла за сигаретами – оказалось, их нет. То ли потеряла, то ли забыла как пачку пустую выкинула. Захожу в магазинчик у дороги.
- Пачку «Явы золотой» и зажигалку.
Взгляд пробегает по витрине, и я спрашиваю:
- А конфеты вон те у вас вкусные?
- Какие?
- А во-о-он те.
- У нас всё вкусное, берите.
- Дайте мне полкило.
Выхожу на улицу, и тут же разворачиваю фантик. Жадно ем шоколад. С каким-то остервенением. И снова иду вперёд.
Вот и бабушкин дом. Поднимаюсь на лифте на четвёртый этаж, звоню в дверь.
Открывает мама. Не давая ей ничего сказать – протягиваю через порог ладонь, на которой лежит конфета:
- Я хочу, чтобы бабушка её съела. Пусть она её съест. Знаешь, я вспомнила, как ты мне в детстве запрещала есть конфеты, а бабушка мне всё равно их давала… Я тоже хочу дать бабушке конфету.
Мама молчит, и смотрит на меня. Глаза у неё красные, опухшие.
- Что?! – Я ору, сама того не замечая, и конфета дрожит на ладони. – Что ты на меня так смотришь?! Я принесла бабушке конфету!
- Она умерла… - Мама сказала это бесцветным голосом, и села на пороге двери. Прямо на пол. – Десять минут назад. Сейчас машина приедет…
Наступаю на мать ногой, и влетаю в комнату. Бабушку уже накрыли простынёй. Откидываю её, и начинаю засовывать в мёртвую бабушкину руку конфету.
- Возьми, возьми, ну пожалуйства! Я же никогда не приносила тебе конфет! Я не могла опоздать! Я… Я с Вовкой в суде была, ба! Я оттуда на такси ехала! Я только в магазин зашла… Ну, возьми, ручкой возьми, бабушка!!!
Шоколад тонким червяком вылез из-под обёртки, и испачкал чистую-чистую простыню, которая почему-то пахла сиренью…

***
Я не люблю конфеты.
Шоколад люблю, торты люблю, пирожные тоже, особенно корзиночки.
А конфеты не ем никогда.
Мне дарят их коробками, я принимаю подарки, улыбаясь, и горячо благодаря, а потом убираю коробку в шкаф. Чтобы поставить её гостям, к чаю…
И никто из них никогда не спросил меня, почему я не ем конфеты.
Никто.
И никогда.
(Инет)

Сообщение отредактировал ССесовка - 16.12.2008, 10:18

[NordZone]

ПАПА

Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой. Да только времени, вот, всё как-то не было. А, может, и было. Только к разговору я была не готова.
Я всегда представляла, что сяду я напротив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду… Я к окошку отвернусь молча. И услышу за спиной щелчок зажигалки, и дымом запахнет сигаретным… Я тоже закурю. Я с шестнадцати лет курю, папа… Ты не знал? Догадывался, наверное. Ты у меня боксёр бывший, у тебя нос столько раз сломан-переломан, что ты и запахи давно различать разучился… А я пользовалась этим. Сколько раз я приходила домой с блестящими глазами, насквозь пропитанная табачным дымом, а ты не замечал… А замечал ли ты меня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я знаю. Вы с мамой даже имя ему уже придумали - Максимка. А родилась я… Первый блин комом, да? Наверное. Поэтому через четыре с половиной года на свет появилась Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда была, не помню ничего? Помню, пап. Не всё, конечно, а вот помню что-то. Помню, как плакал ты, положив на рычаги телефона трубку, сразу после звонка в роддом. Плакал, и пил водку. А потом ты молиться начал. По-настоящему. Вот как попы в церкви читают что-то такое, нараспев, так и ты… Я так не умею. Хотя всегда хотела научится. Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, папа… Может, ты бы меня и научил, если бы я попросила. А я ведь так и не попросила. Просить не умею. Как и ты. Ты молился и плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что, наверное, случилось что-то очень важное. И не ошиблась.
Машка стала для тебя сыном. Тем самым Максимкой… Твоим Максимкой. Ты возился с ней с пелёнок, ты воспитывал её как мальчика, и это ты водил её семь лет подряд в секцию карате. Ты ей кимоно шил сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты выкройки делал на бумаге-миллиметровке, а потом кроил, и шил. Руками. Своими руками…
Я завидовала Машке, папа. Очень завидовала. И вовсе не тому, что у неё было всё: лучшие игрушки, новая одежда… Нет, я завидовала тому, что у неё был ты. А у меня тебя не было. А ты мне был нужен, пап. Очень нужен. Мне тоже хотелось быть твоим сыном. Я и грушу эту твою самодельную ногами пинала, и на шпагат садилась со слезами – и всё только для того, чтобы быть как Максим. Или, хотя бы, как Машка… Не вышло из меня каратистки. Какая из меня каратистка, да, пап? Самому смешно, наверное… Зато я музыку любила. Хотела научиться играть на пианино. Маше тогда года три ведь было? С деньгами, помню, было туго. А я очень хотела играть на пианино… И ты купил мне инструмент. В долги влез, но купил. И сам пёр полутонную махину к нам на второй этаж… У тебя спина потом болела долго, помнишь? Нет? А я помню, вот. Сколько я в музыкальной школе проучилась? Года два? Или три? Совсем из памяти стёрлось. Мне так стыдно тогда было, пап… Так стыдно, что я была плохой ученицей, и у меня не было таланта, и пианино мне остопиздело уже на втором году учёбы… Прости меня.
Знаешь, мне тогда казалось, что ты совсем меня не любишь. Это я сейчас понимаю, что ты воспитывал меня так, как надо. И мне, спустя многие-многие годы, очень пригодилось оно, воспитание твоё. Ты учил меня не врать. Ты меня сильно и больно наказывал. Именно за враньё. А врать я любила, что скрывать-то? Ты никогда не ругал меня за плохие отметки, или за порванную куртку… Ты просто смотрел. Смотрел так, что я потом очень боялась получить в школе двойку. И ведь не наказывал ты меня за это никогда. Ты смотрел. И во взгляде твоём злости не было. И не было раздражения. Там было разочарование. Во мне. Как в дочери. Или как в сыне? Не знаешь? Молчишь? Ну, я не стану лезть к тебе в душу.
А помнишь, как мы с тобой клеили модель парусника? Ты давал мне в руки каждую деталь, и говорил: «Вот это, дочка, мидель шпангоут, а это – бимс..», а я запоминала всё, и мне очень интересно было вот так сидеть с тобой вечерами, и клеить наш парусник. Ты потом игру ещё такую придумал, помнишь? Будто бы в нашем с тобой кораблике живут маленькие человечки. И они выходят только по ночам. Мы с тобой крошили хлебушек на палубу, а утром я первым делом бежала проверять – всё ли съели человечки? Уж не знаю, во сколько ты вставал, чтобы убрать крошки, но я караулила парусник всю ночь, а к утру на палубе было чисто…
А ещё ты всегда учил меня быть сильной. Учил меня стоять за себя. Драться меня учил. И я научилась. Может, не совсем так, как ты объяснял, но научилась. Зато я разучилась плакать… Может, оно и к лучшему. Ведь мужчины не плачут, верно, пап? Вспомни-ка, сколько раз в жизни ты за меня заступался? Не помнишь? А я помню. Два раза. Первый раз, когда мне было десять лет, и меня побил мальчишка из моего класса. Может, я б и сдачи ему б дала, как ты меня учил, но он меня по животу ударил, а живот защищать ты меня не научил почему-то… И я впервые в жизни прибежала домой в слезах. И ты пошёл за меня заступаться. Помню, как отвёл ты в сторону этого, сразу зассавшего, мальчика, и сказал ему что-то коротко. А потом развернулся, и ушёл. Так я и не знаю до сих пор, что же такое ты ему сказал, что он до девятого класса со мной не разговаривал.
И второй раз помню. Мне тринадцать было. А в школу к нам новый учитель физики пришёл. Молодой, чуть за двадцать. Он у нас в подъезде на лестнице сидел, меня ждал, цветы мне дарил, и духи дорогие, французские… И я тогда сильно обиделась на тебя, папа, когда ты пришёл в школу, и на глазах у всего класса ударил Сергея Ивановича, и побелевшими губами процедил: «Ещё раз, хоть пальцем…» Не понимала я тогда ни-че-го… Вот и все два раза. А сколько потом этих раз могло бы быть, и не сосчитать… Только к тому времени я научилась защищать себя сама. Плохо, неумело, по-девчачьи… Но зато сама. А ты видел всё, и понимал. И синяки мои видел, и шрамы на моих запястьях. И никогда ничего не спрашивал. И я знаю, почему. Ты ждал, что я попрошу тебя о помощи. Наверное, ты очень этого ждал… А я, вот, так больше и не попросила… У тебя были дела поважнее, я же понимала. Ты растил Машку. Свою… Своего… Всё-таки, наверное, сына. А я растила своего сына. Одна, без мужа растила. И учила его не врать. И наказывала строго за враньё. Поэтому он у меня рано разучился плакать.
А потом Машка выросла. И я выросла. И даже твой внук – тоже вырос. И вот тебе, пап, уже пятьдесят четыре. И мне двадцать девять. И Машке двадцать пять. Только где она, Машка твоя? Максимка твоя? Где? Ты знаешь, что она стесняется тебя, знаешь? Ей стыдно, что её отец – простой мужик, без образования, чинов и наград. Ей стыдно за твои кроссовки, купленные на распродаже, стыдно за твои татуировки. А мне – мне не стыдно, ясно?! Мне похуй на образование твоё, на награды, которых тебе не дало государство, и на чины, которых ты никогда не выслужишь. И я люблю твои татуировки. Каждую из них знаю и люблю. И ты никогда не называл их «ошибками молодости», как любят говорить многие. Ты тоже их любишь.
Я не Машка. И я не Максим. И, наверное, мы с тобой когда-то давно просто упустили что-то очень важное… Зато я знаю о твоей мечте, папа. Я знаю о твоём слабом месте. Ты никогда не видел моря… Никогда. Помнишь, как в фильме «Достучаться до небес»? «Пойми, что на небесах только и говорят что о Море, как оно бесконечно прекрасно, о закате который они видели, о том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым как кровь, и почувствовали, что Море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь догорал уже в глубине. А ты, что ты им скажешь, ведь ты ни разу не был на Море, там наверху тебя окрестят лохом…»
Ты никогда не был на море. А всё потому, что ты слишком, слишком его любишь… Мы с твоей племянницей хотели тебя отвезти туда, на песчаный берег, а ты не пошёл. Ты сказал нам: «Я там останусь. Я уже никогда не вернусь обратно. Я там умру…»
Знаешь, пап, а давай поедем на море вдвоём, а? Только ты и я… И никого больше не возьмём с собой. Пусть они все остануться там, не знаю где, но где-то за спиной… Машка, Максим этот ваш… Оставим их дома. И уедем, папа. Туда, где Море, Ты и Я… И, если захочешь, мы останемся там вместе. Навсегда. Я даже умру с тобой рядом, если тебе не захочется сделать это в одиночестве…
Я хочу придти с тобой на берег, вечером, на закате… Хочу на тёплый песок сесть, и к тебе прижаться крепко-крепко. И на ушко тебе сказать: «Папка, ты ещё будешь мной гордиться, правда-правда. Может, не прав ты был где-то, может, я где-то не права была, а всё-таки, у меня глаза твоей мамы…» И улыбнусь. И щекой мокрой, солёной, о бороду твою потрусь, жёсткую… Ты помнишь свою маму? Наверное, смутно. Тебе четыре года было, когда мамы твоей не стало… Только фотографии старые остались, чёрно-белые, почти жёлтые от старости… Там женщина. И у неё глаза мои. Хотя, скорее, это у меня – её... А ты только недавно это заметил… Да пустое это всё, пап. Глаза, волосы… Неважно это всё. Я ведь что сказать тебе хотела всегда, только так и не собралась с духом…
Я люблю тебя, папа.
И не отворачивайся, не нужно. Ты плачь, пап, не стесняйся. Я же видела как ты плачешь, тогда, давно, когда Маша родилась… И никому не рассказала. Значит, мне можно доверять. Ты… Ты просто достань свой большой коричневый носовой платок, и прижми его к глазам, как тогда…
И ещё…
Пап, научи меня молиться. По-настоящему. Как попы в церкви, нараспев. Только чтобы я плакала при этом, как ты…
А летом мы с тобой обязательно поедем на Море.
И тебе совсем необязательно умирать.
Потому что…
«…Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с Моря, и веришь, что свободен ты, и жизнь лишь началась…»

(торнет)

Сообщение отредактировал NordZone - 19.12.2008, 23:03

[koma]

ЗАОЧНИЦА
Фильштинский И.М.

Вселение Мишки в барак сопровождалось шумом, выкриками и матом надзирателя. Мишка качал права, что-то доказывал, ссылался на какие-то пункты правил содержания заключенных в исправительно-трудовых лагерях и инструкции ГУ Лага. На все эти Мишкины вопли надзиратель неизменно отвечал: «Вот посажу на пятнадцать суток в ШИЗО, будешь знать законы». — «Не имеете права,— кричал Мишка,— есть инструкция ГУ Лага за номером... о правилах помещения заключенных в штрафные изоляторы», В конце концов, то ли восхищенный Мишкиной юридической осведомленностью, то ли сочтя ниже своего достоинства продолжать спор с каким-то зека, надзиратель замолк, и Мишка был водворен на нижние нары у входа в барак, где на время угомонился.
Мишка был, как он выражался, «питерский». Наш лагпункт, подобно Ноеву ковчегу, содержал, как говорится, «всякой твари по паре», но город на Неве поставлял сюда, пожалуй, наибольшее число своих граждан. Возможно, сказывалась относительная близость Ленинграда и удобство транспортировки зека из города в Архангельскую область по железной дороге. Впрочем, надо отдать должное широкодушию диспетчерской службы ГУЛага, транспортные расходы эту организацию никогда не останавливали. Были случаи, когда за неделю до окончания срока заключенного из центральных районов этапировали на Дальний Восток, а если находили это нужным, отправляли на этап и по воздуху.
Судьба Мишки была несколько необычной. Делец, всю жизнь работавший хозяйственником, прорабом, завхозом и на других должностях, которые при отсутствии щепетильности могут приносить их обладателю немалый доход, и неоднократно судимый за различного рода хищения, он на этот раз залетел по пятьдесят восьмой статье. Вообще-то уголовникам и проворовавшимся хозяйственникам политическую статью давали нечасто. Все они рассматривались в качестве согрешивших «друзей народа», которые, в отличие от политических преступников, так называемых фашистов, могли, а согласно трудам разных теоретиков, и должны были «стать на путь исправления». Для того чтобы оскоромиться и схватить пятьдесят восьмую статью, они должны были совершить нечто необычное. Уголовники часто отпускали в адрес властей такие шуточки, за которые наш брат мог легко сработать новый срок. Однако им все сходило с рук, и в деле угнетения политических они у лагерного начальства играли роль первых помощников.
Мишка сумел пробиться в «политики» главным образом из-за своей совершенно патологической болтливости. Сев в очередной раз за мошенничество, он получил пятьдесят восьмую статью уже в лагере в результате своих яростных полемик с надзором по всякому поводу. Желая избавиться от досаждавшего ей крикуна, администрация намотала ему новый срок через суд.
С того момента как Мишка появился в бараке, он непрерывно говорил, мало заботясь о том, слушает его кто-либо или нет. В сферу его разносторонних интересов входило все: экономическое состояние страны, ее история, культура, политическое положение. В общем потоке его речи все это подавалось весьма неожиданно, в весьма субъективной интерпретации, и часто, при всей моей снисходительности, не вызывало у меня сочувствия. Однако это Мишку не останавливало, мое общество почему-то казалось ему особенно привлекательным. Не ожидая особого приглашения, он, усевшись возле меня на нары, пускался в долгие рассуждения и, произнося свой бесконечный монолог, полагал, что обменивается со мной мнениями. «Люблю поговорить с интеллигентным человеком»,— говорил он при этом без тени юмора.
Мишка был убежденным сторонником свободного общества, но свободу при этом понимал весьма своеобразно. Он считал, что люди должны обогащаться, для чего следует расхищать государственную собственность, чем он, собственно, на протяжении всей своей жизни и занимался. «Не воруйте у людей,— кричал он на весь барак,— крадите у государства. Государство богатое, у него на всех хватит».
Будучи человеком с широкими экономическими интересами, Мишка задался целью выяснить, выгодна ли государству и обществу охватывавшая всю страну система так называемых исправительно-трудовых лагерей, и доказывал всем и каждому, что государство несет от них одни лишь убытки. Упреждая теоретические выкладки зарубежных и наших отечественных «зеленых», он с цифрами в руках объяснял, что природные ресурсы в стране не бесконечны и что вскоре, как он кричал, и жрать будет нечего, и гвоздя нельзя будет найти, чтобы доску прибить.
Не был чужд Мишка и проблем моральной ответственности. Самым большим преступлением он считал донос на казнокрадов и хозяйственных жуликов. Таких доносчиков, по его мнению, нужно было убивать. Всех же остальных нарушителей правопорядка он призывал после совершения первого проступка отпускать, а после повторного не отправлять ни в какие лагеря, а без промедления казнить. К ним он относил тех преступников, которые, как он говорил, посягают на личность: хулиганов, воров, грабителей и убийц.
Но главной темой Мишкиных откровенностей была, как он сам выражался, проблема прекрасного пола. Вообще, отношение к женщинам старых лагерников было весьма противоречиво, в их разожженном длительным воздержанием воображении женщина рисовалась либо чистой, почти неземной непорочной девой, либо закоренелой, погрязшей в грехе распутницей, только и мечтающей о том, как бы изменить попавшему в беду мужу или возлюбленному. Мишка в своих представлениях умудрялся сочетать эти две полярные точки зрения.
На стене, над головой Мишки, висела доска, покрытая стеклом, под которым в живописном беспорядке были размещены женские фотографии. Была у Мишки и специальная папка, где грудами лежали фотографии и вырезки из газет и журналов с изображениями женщин разного возраста, по тем или иным причинам не удостоившихся места на главном Мишкином иконостасе.
В те мрачные и тоскливые годы газеты и журналы были полны скучными рассказами о сельских и городских ударницах, прославленных свинарках, доярках и фабричных работницах, выполнявших и перевыполнявших всевозможные планы и программы. Ловкие журналисты изощрялись в разыскании подобных тружениц села и города, кропали о них и об их достижениях стандартные статьи, часто сопровождая их фотографиями героинь. Мишка знал, по каким дням в КВЧ (культурно-воспитательная часть) обычно приносили газеты, прибегал за ними первый и, опережая курильщиков, выдирал из них нужный ему материал.
Получив необходимые сведения, Мишка сочинял первое письмо. Текст его был более или менее однотипным, но обращения тонко различались в зависимости от социального уровня адресата. «Дорогая Клава (или Клавдия Павловна),— писал он.— Я узнал из газеты о твоих (Ваших) трудовых подвигах и очень хотел бы с тобой (Вами) познакомиться. Твоя (Ваша) фотография мне очень понравилась. Мне сорок лет. Если ты (Вы) не возражаешь,
напиши мне по адресу (следовал номер нашего почтового ящика). Михаил».
Обычно корреспондентки, увидев Мишкин адрес, принимали его за военнослужащего и присылали ответ. Если они сообщали, что у них есть муж. Мишка, как он говорил, списывал их в брак. Но если ответ его удовлетворял, следовало новое письмо, которое, как он считал, должно было «надорвать душу» всякой женщины. Это был трогательный рассказ о молодом неопытном человеке, совершившем ошибку, приведшую его в тюрьму, о его раскаянии и о страстном желании порвать с прошлым и впредь вести праведную жизнь. Автор предавался размышлениям о грустной доле обманутого женой человека и где-то, между прочим, намекал, что сидеть ему в тюрьме осталось недолго, что он вот-вот должен освободиться и мечтает создать прочную семью. А взглянув на фотографию своей корреспондентки, он понял, что это и есть та спутница жизни, которая уготована ему судьбой. Если на письмо приходил ответ, то это, по словам Мишки, означало, что баба на крючке.
В послевоенные годы было много обездоленных женщин, но среди корреспонденток Мишки оказывались и сердобольные, которые просто жалели несчастненького, сбившегося с пути «преступничка» и готовы были ему помочь.
Как и на все в жизни, у Мишки насчет его похождений была своя особая теория. «Я же благодетель,— орал он на весь барак,— они же одиноки и этого дела никогда не видят. А я — мужчина в соку, я многое могу. А ведь женщине что главное — чтоб ее любили, и она чувствовала, что нужна. А здесь страдалец за правду, как не посочувствовать и не помочь бедняге?! Ведь и они там, на воле, все воруют, что ж, она не понимает? А потом женюсь я или не женюсь — дело десятое, а пока она и помечтать может. Да за одно счастье помечтать она должна мне ножки целовать». Как видим. Мишка в своем деле был одновременно и философ, и психолог, и поэт.
Как и в прошлой жизни казнокрада-хозяйственника, Мишка и тут проявлял большую аккуратность в ведении дела. Учет всем дамам сердца велся очень строгий, для чего существовала особая тетрадь. Мишка не делал секрета из своих занятий и охотно показывал свое делопроизводство всем, кто хотел. Каждое письмо фиксировалось, и сюда же заносились все сведения о возлюбленной и тексты писем. Это было необходимо для того, чтобы не попасть впросак, что было бы губительно для дела: рыбка — по словам Мишки — сорвалась бы с крючка. Тронутая Мишкиными настойчивыми просьбами, возлюбленная обычно присылала ему фотографию, которая занимала почетное место под стеклом на стене. Надо отдать должное Мишкиной деликатности, он никогда не просил первым о присылке чего-либо материального, но требовал проявления возвышенных чувств и в своих письмах часто жаловался на холодок в посланиях возлюбленной. «Все придет в свое время»,— говорил Мишка, сообщая о своих делах сочувствовавшим ему нетерпеливым соседям по бараку. И время это наступало. В бараке появлялся надзиратель и приглашал Мишку вечером в служебное помещение, где ему выдавалась посылка с дарами от очередной возлюбленной. «Мне много не надо,— говорил Мишка,— две-три посылки в месяц я всегда получу». Присылку даров Мишка умело регулировал и, демонстрируя перед дамами сердца свою скромность, иногда просил его посылками не баловать, что вызывало, естественно, еще большее уважение к страдальцу и отправку новых посылок. Мишка не был скрягой и охотно делился присланным с друзьями в бараке. «Ешь, ешь,— говорил он,— она еще пришлет!»
Кульминационным моментом каждой любовной интриги Мишки, ее итогом и желанным завершением был приезд его корреспондентки в лагерь на любовное свидание. Мероприятие это подготовлялось исподволь, надежды женщин систематически разжигались письмами с выражением роковой страсти и клятвами жениться
сразу же после освобождения. Под напором пламенных призывов Мишки удержаться от рокового шага было нелегко, и, в конце концов, следовало согласие на встречу, после чего Мишка вступал в переговоры о семейном свидании с кем-нибудь из надзирателей. Такие свидания разрешались только близким родственникам. Но красноречивый Мишка умел убедить надзор, что приезжает невеста. «Что-то часто к тебе невесты приезжают,— говорили надзиратели,— и все разные»,— но, предвкушая мзду за свой либерализм, давали возлюбленным возможность остаться наедине в комнате свидания на пару часов. С таких свиданий Мишка возвращался радостным, умиротворенным и до поздней ночи делился со своими соседями по нарам впечатлениями от встречи. Излишние натуралистические детали ничуть не шокировали присутствующих, которые жаждали все новых и новых подробностей, шумно сопереживая со счастливчиком. Разумеется, со свидания приносился обычно большой мешок со снедью, разными домашними пирогами и закусками, так что все вокруг были вдвойне довольны.

Однажды летом, в воскресенье вечером, когда на улице было еще относительно светло, я, тогда уже бесконвойный, быстро шел по деревянному настилу (тротуары в северных поселках еще и поныне делаются из досок или бревен) на завод и по дороге встретил женщину, лицо которой показалось мне знакомым. Чисто автоматически я поздоровался, и она, не без некоторого удивления, ответила на мое приветствие. Женщина отошла уже на значительное расстояние, когда я вспомнил, где ее видел, — на Мишкином иконостасе. Я догнал ее и спросил:

— Вы приехали к Михаилу?

— Да,— ответила она, вопросительно на меня посмотрев.

— Я пойду его предупредить. Возвратившись в зону, я застал Мишку за сочинением очередного письма.

— Вот эта женщина к тебе приехала,— я ткнул пальцем в фотографию.

— Не может быть, она мне ничего не писала.

— Тем не менее, я только что с ней говорил.
Мишка разволновался. Как потом выяснилось, он в это время ожидал приезда одной заочницы, и незапланированный приезд другой женщины мог привести к катастрофе. Однако все обошлось. Приехавшая оказалась сорокалетней бухгалтершей из Вологды, давно лишившейся мужа и жившей с двумя детьми. Житейски опытная, она сама, без помощи Мишки, организовала свидание, и через несколько часов Мишку вызвали на вахту, откуда он спустя некоторое время возвратился, нагруженный обильными приношениями. Я был признан важным звеном состоявшейся встречи, и, как я ни отбивался, мне была выделена особая часть даров.

— Ты нас обидишь, меня и Александру Ивановну,— говорил полностью вошедший в роль жениха Мишка.

Прошло много лет с амнистиями и реабилитациями.
Как-то осенью я приехал в командировку в Ленинград и шел по Дворцовой набережной, мимо Эрмитажа, по направлению к Ленинградскому отделению Института востоковедения, когда со мной поравнялся хорошо одетый человек, в дорогом демисезонном пальто, сквозь вырез которого выглядывал модный пестрый галстук, и красивой фетровой шляпе с пижонски загнутыми полями. Неожиданно он кинулся ко мне, обнял и принялся взасос целовать.

— Мишка,— оторопело крикнул я.

— Был Мишка, а теперь Михаил Георгиевич,— с некоторой долей юмора, но не без достоинства ответил он.

Несмотря на сопротивление, я был втиснут в стоящую за углом машину, украшенную внутри всякими подвесками, плюшевым мишкой со светящимися глазами и другими многочисленными атрибутами современного мещанского быта. Мишка привез меня в богато обставленную квартиру, центральное место в которой


занимали «горки» — шкафы, где под стеклом во множестве стояли хрустальные изделия всех фасонов и назначений. Тут я невольно вспомнил Мишкин иконостас. Но более всего меня поразила жена Мишки — ею оказалась та самая бухгалтерша из Вологды, которую много лет тому назад я встретил близ нашего лагеря. Александра Ивановна раздобрела, и с лица ее не сходила веселая улыбка сытой, ухоженной и чуть-чуть самодовольной женщины. Пока Мишка бегал за шампанским, она ввела меня в курс семейной жизни.

— Михаил Георгиевич очень изменился. Сперва думал баловать, по бабам бегать, да и на работе хапнуть, что плохо лежит,— опять бы в лагерь загремел. Я ведь все это знаю, когда-то и сама сидела. Все это я порушила, порядок навела. Теперь он на моем моральном бюджете. Живем хорошо, он состоит по хозяйству на большом текстильном предприятии. Так что, если что надо из тряпья, — пожалуйста, сделаем. Дом, как видите,— полная чаша. У нас машина, дача на взморье. Мои дети вышли в люди: сын во флоте — офицер, дочь диссертацию пишет.

Александра Ивановна с гордостью посмотрела на меня.

— Переделала человека, теперь он у меня по струнке ходит!

Вечером Мишка отправился меня провожать.

— Поначалу было мне с ней трудно, женщина она сильная, ломала меня крепко. Ну, с бабами я, конечно, завязал сразу, да и возраст уж не тот. А вот с делами,— тут Мишка хитро улыбнулся,— она ведь битая и раньше в этом разбиралась, не зря сидела. Бухгалтер. С ней всегда посоветуешься, скажет, как надо. В общем, живем хорошо, денег хватает, навар есть, но все чисто, не подкопаешься. Я доволен, и другого мне не надо.

Я смотрел на Мишку и думал о том, сколь великую преобразующую роль играет женщина в судьбе нашего брата.

[ALBA]

koma Дата 23.12.2008, 16:46
Я смотрел на Мишку и думал о том, сколь великую преобразующую роль играет женщина в судьбе нашего брата.


Много тысяч лет среди горной породы залегал в глубине скалы большой, красивый алмаз. Время шло: дожди и сильный ветер постепенно год за годом стачивали камни, и вот однажды от скалы отвалилась огромная глыба и обнажила красивейший, сверкающий алмаз.
Он переливался на солнце, сияя своими заостренными краями.
Проходившие мимо люди смотрели на него и восклицали:
- Посмотрите, какая красота! Какой чудесный черный алмаз! Как завораживает глубина, таящаяся в его прозрачном, темном теле! Невозможно оторвать глаз от его волшебных искр под солнечными лучами.
Алмаз, после векового лежания в глубине породы и вдруг оказавшийся на ярком свете, лежал и думал:
- Оказывается мир – это не тьма, а свет. Оказывается, я могу нравиться. Люди говорят, что я черный алмаз. Вот это да! - алмаз не мог прийти в себя от такого нового себя. – Интересно, а это хорошо, что я черный алмаз, а не какой-нибудь другой камень?
И алмаз стал слушать, что говорят люди про него еще.
- Да! – продолжали восхищаться люди. – Алмаз шикарный, но, к сожалению, он черный. Поэтому вряд ли будет пользоваться успехом и популярностью. Сейчас в моде светлые бриллианты. Поэтому, даже после огранки, он не сможет стать шедевром.
- Вот как, - расстраивался алмаз, - значит я не совсем нормальный. Да еще о какой-то огранке говорят. Что это такое?
Он снова слушал прохожих.
- Интересно, подошел бы мне в мое ожерелье бриллиант из этого камушка? – как-то вслух размышляла подошедшая женщина. Она поднесла к алмазу руку, на которой в изящной оправе из белого золота сверкал небольшой, но красивый бриллиант. – Пожалуй, да. Если поместить его в центр, чтобы на его фоне другие смотрелись еще ярче.
- Надо же было этой глыбе отвалиться! – начал разочаровываться в своей жизни алмаз. – Оказалось, что я не такой уж и красивый, и вообще черный. Ну и ладно, - обидевшись на всех, загрустил алмаз, - буду черным, и слушать никого больше не буду.
Через какое-то время к алмазу пришел необычный человек. Он тоже сначала восхитился величиной алмаза, а потом сказал, что вряд ли он черный.
- Как это я не черный? – мысленно возмутился алмаз. – Все, значит, видят во мне черный свет, а вы сомневаетесь. Тоже мне умник. И что это вы делаете?
Алмаз почувствовал нечто, чего раньше не чувствовал. Человек стал аккуратно отделять от него остатки обычной породы. Алмазу было неприятно, он внутренне сопротивлялся, но ничего поделать не мог. Постепенно человек очистил алмаз.
- Ну вот, как я и подозревал! Алмаз лежал на черном угле, поэтому сквозь него и просвечивала тьма. На самом деле он – самый настоящий белый алмаз. После огранки он станет одним из самых великолепных бриллиантов.
Алмаз почувствовал, что родился заново. Оказывается, он не только не черный, он еще и лучше многих белых! Почему же только этому человеку стало видно, что он такой?
- Я хочу быть с вами! Вы мне так понравились! Возьмите меня к себе! – безмолвно кричал алмаз.
Тем временем человек бережно взял камень, завернул в мягкую тряпочку и понес с собой.
Он пришел домой, выложил алмаз на стол, достал ювелирные инструменты. И снова алмаз почувствовал, что с ним что-то делают. Снова над ним работали внимательные и заботливые руки. Иногда было больно, но алмаз уже знал, что этим рукам можно доверять. И он терпел.
..Ювелир посмотрел на красивейший бриллиант. Он поместил его в золотую оправу великолепного кольца.
- Да, именно таким я тебя и видел, - улыбнулся человек.
Теперь для алмаза начиналась совершенно другая жизнь.
***
Неподдельное внимание и любовь способны не только заметить в черном алмазе будущий бриллиант, но и сотворить с ним это чудо. Человек – тот же алмаз, с которым настоящая любовь творит чудеса. Только не забывайте, что человек одновременно еще и ювелир

[Бона]

Жил-был мальчик с ужасным характером. Его отец дал ему мешочек с гвоздями и сказал забивать по гвоздю в садовую ограду каждый раз, когда он будет терять терпение и с кем-то ссориться. В первый день мальчик забил 37 гвоздей. В течение следующих недель он старался сдерживаться, и количество забитых гвоздей уменьшалось день ото дня. Оказалось, что сдерживаться легче, чем забивать гвозди... Наконец наступил день, когда мальчик не забил в ограду ни одного гвоздя. Тогда он пошел к своему отцу и сказал об этом. И отец сказал ему вытаскивать по одному гвоздю из ограды за каждый день, в который он не потеряет терпения. Дни шли за днями, и, наконец, мальчик смог сказать отцу, что он вытащил из ограды все гвозди. Отец привел сына к ограде и сказал: "Сын мой, ты хорошо вел себя, но посмотри на эти дыры в ограде. Она больше никогда не будет такой, как раньше. Когда ты с кем-то ссоришься и говоришь вещи, которые могут сделать больно, ты наносишь собеседнику рану вроде этой. Ты можешь вонзить в человека нож, а потом его вытащить, но рана все равно останется..." Неважно, сколько раз ты будешь просить прощения, рана останется. Душевная рана приносит столько же боли, сколько телесная.

Эта притча родилась на севере Индии. Суеверен ты или нет, потрать несколько минут на то, чтобы перечитать ее несколько раз. Она содержит несколько посланий душе. Давай людям больше, чем они ждут от тебя, и делай так со всеми. Когда говоришь "я люблю тебя", говори это серьезно. Когда говоришь "мне очень жаль", смотри человеку в глаза. Не смейся над чужими мечтами. Ты можешь получить много душевных ран, но это единственный способ прожить свою жизнь. Не суди людей по их близким. Говори медленно, но думай быстро. Если тебе задают вопрос, на который тебе не хочется отвечать, улыбнись и спроси: "Почему ты хочешь это узнать?" Помни, что величайшая любовь и величайший успех несут очень большую опасность. Когда ты проигрываешь и теряешь многое, не потеряй урока. Помни о триаде: уважение к себе, уважение к другим, ответственность за свои поступки. Не позволяй маленькому безразличию разрушить большую дружбу. Улыбайся, когда говоришь по телефону. Тот, кто тебе звонит, почувствует это по твоему голосу. Читай между строк. Помни: иногда не получить что-то, чего ты очень хочешь - это тоже удача.

Инет

[NordZone]

КЛОН (Лидия Раевская)
Расказ понравился....грусно......только очень......

Когда он вернулся с кладбища, на улице уже стемнело.
«Как тогда, год назад. Тоже темно было. В ноябре темнеет рано»
Он механически посмотрел в окно.
Чернота
Черным-черно. За окном. В доме. И в сердце…
«Как на пожарище. Только что гарью не пахнет. За год запах выветрился. Хотя, какой год? Таню хоронили – уже ничего на месте аварии не осталось. Ни пятнышка…»
Таня-Таня-Танечка…
«Время, говорят, лечит… Да ни черта оно не лечит! Год прошёл, год! А легче и не стало. И станет ли?»
Он щёлкнул выключателем на стене, и за окном стало ещё чернее.
Со стены ему улыбалась Таня.
Обхватив плечи руками, он с минуту смотрел на плоскую фотографию в траурной рамке, потом снова щёлкнул выключателем, и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

***
- Константин Сергеевич… - полный мужчина в белом халате постучал кончиком шариковой ручки по лакированной столешнице, - вы отдаёте себе отчёт в своей просьбе?
- Это не просьба. Это заказ услуги.
Доктор ему не нравился. Было в нём что-то такое неуловимо-скользкое…
- В перечне услуг, предоставляемых нашей клиникой, ваша не указана. Вы должны понимать…
- Дайте мне вашу авторучку. Пожалуйста.
Каждое слово ему приходилось из себя выжимать. Он готовился к этому разговору. Он долго к этому шёл. И решение принято. У всего есть своя цена. А он – он готов платить две. Три цены.
«Сломается Айболит. Рано или поздно – но сломается»
Доктор взглянул на ручку, которой он нервно барабанил по столу, и сморщился, словно только что осознав, что он себя выдал.
«Нервничает. Это хорошо»
Он взял протянутую ручку, поднял глаза, и взглядом спросил разрешения оторвать листок с бумажного блока.
Айболит кивнул.
На листке бумаги с логотипом клиники, он медленно вывел цифру.
Доктор судорожно сглотнул, но отказ уже читался во взгляде.
«Всё как надо. Надо паузу выдержать. Только не пережать бы…»
Истекли положенные секунды.
Врач откинулся назад, распрямив плечи, и сказал:
- Дорогой Константин…
«Сейчас!»
Он стиснул зубы, покрепче схватил авторучку, норовившую выскользнуть из вдруг вспотевшей руки, и дописал к цифре ещё один нолик.
Айболит вздрогнул, и зачем-то оглянулся по сторонам.
«Вот так вот. Всего один ноль. Ноль. Ничего. Пустота. Абсолютный ноль. И сейчас он мне скажет…»
- Константин, - голос врача опустился почти до шёпота, - можно без отчества?
- Можно.
Третья фраза за всё то время, что он провёл в этом кабинете. И это не просто фраза. Это клич победителя.
- Константин, я полагаю, мы могли бы с вами придти к какому-то, обоюдоустраивающему нас консенсусу, правильно? Правильно. – Врач подбирал слова, а левый глаз его мелко дёргался. «Нервы у мужика ни к чёрту. Потянет ли?», - Со своей стороны я вам гарантирую, что сделаю всё возможное, хотя вы должны понимать, что стопроцентной гарантии вам никто не даст. А услуга не из дешёвых. Плюс, сами понимаете, чем нам с вами всё это грозит обернуться в случае утечки информации…
«Боится мужик. Перестраховывается. Минздрав предупреждает…»
- Утечки не будет. Информируйте меня о каждом своём шаге. О каждом движении. Об остальном я позабочусь. Просто работайте. Просто делайте своё дело. Пусть вас не отвлекают такие мелочи.
Говорить короткими фразами научил его отец. Когда-то давным-давно. Он тогда ещё что-то говорил про то, что мозг человека лучше воспринимает короткие рубленые фразы. Как приказы.
С тех пор много лет прошло, а привычка осталась. И, справедливости ради, заметить нужно, что не такая уж и плохая привычка.
Айболит посмотрел ему прямо в глаза.
Он выдержал этот взгляд.
И не просто выдержал. Он даже успел по ниточке этой, той что натянулась между ними, ещё многое сказать…
Доктор моргнул.
«Готов. Вот что ноль животворящий делает»
Почему-то захотелось неудержимо расхохотаться. На пол упасть захотелось. Валяться по ковру, и хохотать, дрыгая ногами, и сбивая серебряные статуэтки-призы, выставленные в ряд на столе у Айболита.
Он подавил в себе идиотское желание, и коротко, по-отцовски, спросил:
- Когда начнёте?
Врач хрустнул шеей, и ответил куда-то вбок:
- Через неделю.
Он поднялся из-за стола, оперевшись на влажные ладони, и скомкал в руке бумажку с написанной цифрой:
- Позвоните мне, когда всё будет готово.
Молчание в ответ.
- Илья Васильевич? Вы меня слышите?
Айболит сжал губы в нитку, а потом глубоко и шумно выдохнул:
- Я вам позвоню.
Вежливый кивок, и уже такое привычное тихое и осторожное прикрывание двери за собой…

***

Экран ноутбука отбрасывал голубые отблески на Костино лицо, а глаза Кости в тысячный раз пробегали по уже выученным наизусть строчкам из Википедии.

«Клонирование (англ. cloning ) — в самом общем значении — точное воспроизведение какого-либо объекта любое требуемое количество раз.
Клонирование животных возможно с помощью экспериментальных манипуляций с яйцеклетками (ооцитами) и ядрами соматических клеток млекопитающих. В окончательном виде проблема клонирования животных была решена группой Яна Вильмута в 1997, когда родилась овца по кличке Долли — первое млекопитающее, полученное из ядра взрослой соматической клетки.
Появление технологии клонирования животных вызвало не только большой научный интерес, но и привлекло внимание крупного бизнеса во многих странах. Подобные работы ведутся и в России, но целенаправленной программы исследований не существует. В целом технология клонирования животных ещё находится в стадия развития. У большого числа полученных таким образом организмов наблюдаются различные патологии, приводящие к внутриутробной гибели или гибели сразу после рождения» (с)

Лицо Кости болезненно морщилось, когда он в очередной раз натыкался глазами на последнюю фразу.
«Гибель сразу после рождения…»
Гибель.
Гибель…
Одно только слово это вызывало у Кости ярость, и сила какая-то, странная, непонятная, скрючивала его пальцы.
«Один гандон два раза не рвётся. Двум смертям не бывать, а одной не миновать»
Колоритный русский язык. Многогранный фольклор. Как не верти – а смысл один…
«Обратной дороги нет»
Костя щёлкнул мышкой, закрывая окно Википедии, и перевёл взгляд на стену.
Со стены ему по-прежнему улыбалась Таня.
- Потерпи, родная, подожди… - Костя чувствовал, как лицо его растягивается в жалком подобии улыбки, и силился проглотить горький ком, колом стоящий в горле. Горький и колючий. Колючий как морской ёж. Танечка два года назад наступила на такого на пляже, когда они с ней отдыхали… Где, кстати, они тогда отдыхали? Забылось уже… - Скоро, Танечка, скоро, родная… Подожди немножко. И я… Подожду… И мы снова будем рядышком, да? Да, Танюшка?
И – не выдержал.
И заклокотало что-то в горле.
И плечи затряслись.

…В соседнем доме зажёгся свет. Молодая женщина в голубом пеньюаре влетела в тёмную спальню, и затеребила лежащего на кровати мужчину:
- Коля, ты слышишь? Где это так орут?! Где мы, вообще, живём?! Я не в первый раз слышу этот вой! Ну что ты молчишь? Сделай же что-нибудь, у меня мороз по коже!
Откинулось одеяло, и волосатая рука грубо толкнула женщину в грудь:
- Завали ебало, истеричка. Ночь на дворе. Я щас тебе что-нибудь сделаю – тоже выть будешь. Две недели минимум. Это Костя, сосед мой. У него в прошлом году жена в аварии погибла. Сгорела заживо. На его же глазах. Тут любой завоет. Так что пиздуй обратно в ванную, и продолжай класть примочки на свою симпатичную рожу. И меня не буди. Всё.
Женщина всхлипнула, прижала руки к груди, выбежала из спальни, и громко хлопнула дверью.
Свет в доме погас…

***
Звонок раздался ровно через десять дней.
- Константин?
- Десять дней уже прошло. Нехорошо. Здравствуйте, Илья Васильевич.
- Извините. Здравствуйте, Костя. У нас всё готово.
«Вот оно. Началось. Господи, спаси, сохрани, помоги…»
- Это хорошая новость. Куда я могу подъехать?
- Приезжайте туда, где мы с вами были в прошлый раз, помните? А оттуда уедем вместе.
«Молодец. Конспирацию блюдёт»
- Буду у вас… - быстрый взгляд на хрустальный циферблат, - через час, час десять.
- Жду вас.
Отбой.
Он посмотрел на стену. Как всегда. Таня ободряюще улыбалась.
- Ну вот… - сказал он, и замолчал. Ему всегда было трудно разговаривать с Таниным портетом. Словно не один находился, словно его слышит кто-то третий. Потом прокашлялся, и добавил: - Сейчас поеду, маленькая. Ну, туда, к Айболиту этому, я тебе рассказывал, помнишь?
Таня молчала и улыбалась.
- Немножко осталось, Танечка. Ты мне только помоги, родная. Ты же всё видишь… Я делаю всё что могу. Мне только удача нужна. Только удача. Попроси там, наверху… Не знаю, кто там у вас главный… В общем, ты попроси, чтоб у Костика Власова всё получилось, ладно?
Таня молчала. И улыбалась.
Он сделал шаг к портрету, словно стремясь поцеловать его, но тут же отступил, и вытер впотевший лоб.
- Молись там за меня, малыш. Это нужно нам обоим. Я в тебя верю.
Часы показывали десять часов утра.

- Вы задержались, Костя.
- Вы тоже. На три дня. Для меня это очень много…
- Костя, сегодня у нас очень важный день. И для вас, и для меня. Давайте не будем начинать его с разговоров на повышенных тонах?
- Вы правы. Извините. Это нервы.
- Понимаю. Теперь слушайте меня внимательно: сейчас вы спуститесь вниз, подойдёте к администратору, и скажете: «Илья Васильевич направил меня к Вербицкому. Где я могу его найти?» Администратор даст вам листок с адресом. Поезжайте туда. Я поеду вслед за вами, через десять минут. У входа встретимся. Вы меня поняли?
- Вполне.
- Тогда до встречи.
На электронных часах, висящих над дверью кабинета было одиннадцать тридцать шесть.


…Когда Костя вернулся домой, за окном уже было темно.
«Как тогда, год назад… В ноябре темнеет так рано…»
Он щёлкнул выключателем, и привычно посмотрел на стену.
И вздрогнул.
Танечки не было.
Сначала он не понял, на какую-то долю секунды в нём возникла паника, которая тут же трансформировалась в первобытный, суеверный ужас, когда он увидел на полу осколки стекла.
«Как так?! Не могла она упасть, не могла никак! Портрет на четырёх саморезах держался, не на гвозде хлипком!»
Ещё не веря своим глазам, он кинулся к осколкам, и лихорадочно стал сгребать их ладонями. Боли от порезов Костя не чувствовал.
На глянцевую щёку Тани упала капля крови, и потекла вниз…

В доме напротив на три секунды зажёгся, и быстро погас свет…

***
Второй звонок от Айболита раздался через две недели.
- Костя?
- Да? – ответ прозвучал вопросительно.
- Первая стадия прошла удачно.
Напряжение, державшее его в своих тисках четырнадцать дней, вдруг как-то отпустило его, выйдя через поры кожи как воздух из воздушного шарика.
- Я… Я… Я рад…
«Рад. Да какое там к чёрту рад?! Я в восторге! Господи, я счастлив! Пусть это только начало, пусть. Но теперь шансы возросли»
- Я тоже рад, поверьте.
- От меня ещё что-то требуется? Говорите прямо. Если неудобно говорить по телефону, я могу подъехать к вам туда, где мы с вами были в последний раз. Вы ведь там?
Сухое покашливание в трубке.
- Нет, сейчас там находится очень ограниченное число людей, и в моём присутствии нет необходимости. После удачного завершения первой стадии должно пройти ещё минимум две недели. Вы слышите меня? Минимум. Пока от вас ничего не требуется. Ждите звонка.
«Танечка, всё будет хорошо. Я постараюсь. И ты постарайся. Всё должно получиться…»

… И полетели дни и недели.
Костя механически, как робот, просыпался, чистил зубы, надевал костюм и пальто, и ездил на работу.
Десятки встреч и совещаний он проводил на автомате, а потом устало садился за руль, и несся туда, где целый день ждала его в одиночестве Таня.
Таня в новой рамке.
Иногда раздавались звонки с телефона, номер которого не определялся, и голос Айболита сухо, но с плохо скрываемой радостью, сообщал, что «Всё идёт хорошо». И тогда становилось легче. И с каждым таким звонком росла уверенность, что всё действительно идёт хорошо.
Идёт и закончится хорошо.
Теперь, когда Костя возвращался домой, за окном ещё было светло.
Ноябрь с запахом гари отступал всё дальше и дальше…
Приближая долгожданный июль.

***
За окном летний дождь смывал в канализацию остатки июньского тополиного пуха.
Он сидел за столом, и рисовал на листе бумаги маленькую девочку в платье с оборочками, и с двумя косичками.
В дверь постучали.
Он вздрогнул, и поспешно убрал рисунок в ящик стола.
- Входите.
Дверь распахнулась.
- Ко-о-стик… - раздалось с порога, и, распространяя вокруг себя горький запах духов, в кабинет вошла молодая женщина, - Ко-о-остик… Я тебе звоню третий день, а ты не берёшь трубку. Что такое? Мы с тобой поссорились? Я что-то упустила?
- Здравствуй, Аня. – Поздоровался, и одновременно попытался увернуться от поцелуя в щёку. Не успел.
Девушка улыбнулась, поигрывая ямочками на щеках, и бесцеремонно уселась на край стола:
- Что такое? Ты не рад меня видеть? Ты огорчаешь меня, Косточка.
Косточка. Когда-то ему даже нравилось это прозвище. Так его называла только Аня. Гсподи, сколько ж лет прошло с тех пор? Хотя, и не так уж много… Шесть. Или семь. В общем, меньше десяти это точно. Танечки у него тогда ещё не было.
С трудом поборов в себе желание спихнуть Аню со стола, он улыбнулся:
- Очень рад. Очень. Давно тебя не видел. Знаешь, я занят был очень. Работа-работа-работа. Может, и пропустил твой звонок, не обижайся.
Аня улыбнулась ещё шире, и кокетливо поболтала в воздухе ножкой, обутой в красную лаковую туфельку.
- Не оправдывайся, Костик. Таким мужчинам как ты – оправдываться не к лицу. Ты же всегда был таким… Уверенным в себе. Что с тобой?
- Ань, ты же знаешь…
Улыбка девушки стала вдруг скептической:
- Костя, полтора года прошло. Пол-то-ра. Год траура ты выдержал, молодец. Долго ещё бобылем ходить будешь? Тебе всего тридцать семь. Жизнь продолжается, Костя. Ты в последний раз когда отдыхал? Когда ездил куда-то? Что ты как улитка сидишь в своей раковине, и носа не кажешь? Мертвое – мертвым, живое – живым. На Тане твоей свет клином не сошёлся…

…Он даже не понял, каким образом его рука оказалась на Анином горле.
Он остановился только тогда, когда она захрипела.
- Блядь! – То ли выругался, то ли констастатировал факт, и, сжав руку в кулак, подошёл к окну, упёрся лбом в стекло, и свободной рукой ослабил узел галстука. Глубоко задышал.
Потом обернулся.
Аня сидела на полу, держась руками за горло, и кашляла.
Он молча наблюдал за тем, как меняет цвет её лицо. С красного на молочно-белый.
Кашель утих.
- Всё? – Спросил он, и его щека нервно дёрнулась.
Аня медленно поднялась с пола, не сводя с него глаз. В её взгляде читалась целая гамма чувств. От страха до презрения.
- Тебе надо лечиться, Костя. Ты реально поехал головой. Тебе нельзя находиться в обществе нормальных людей.
- Так не находись. В моём обществе. Я тебя не звал.
Видно было, что шок уже позади. Анины щёки стали розоветь.
- Мне говорили, что ты после её смерти с катушек съехал. Я не верила. Я, наверное, одна только и не верила…
- А теперь?
- Теперь? – Аня посмотрела в окно, и задумалась, поглаживая своё горло, - А теперь верю. Ты стал другим, Костя. С тобой страшно.
- Страшно? Вот и не звони. И всем тем, другим, тоже передай, что Власов съехал с катушек. Власов страшным стал! У-у-у-у-у-у! – он взвыл, и поднял над головой руки, - Страшно? То-то же. Вот пойди, и расскажи всем. Быстро!
Аня посмотрела на него с жалостью:
- Никому я ничего не скажу. Потому что… А это уже и неважно почему. Прощай, Косточка. И старайся держать себя в руках. В следующий раз на моём месте может оказаться не тот человек… Дурак ты.
Он не стал провожать Аню глазами. И одновременно со звуком захлопывающейся двери раздался звонок.
Номер не определён.
Трясущимися руками он схватил трубку, и постарался выровнять дыхание:
- Слушаю.
- Костя, три недели беременности. Пока всё хорошо.
У него перехватило дыхание, и он схватился рукой за горло.
Как Аня.
- Костя, вы меня слышите?
Он сглотнул слюну, и хрипло ответил:
- Да. Я вас слышу. Спасибо.
В трубке возникла пауза. Словно на том конце раздумывали: положить трубку сейчас, или добавить к сказанному ещё что-то. Потом раздался голос:
- Если вам интересно посмотреть на результаты УЗИ, можете приехать через час по известному вам адресу.
Не успев даже обдумать ответ, его язык самопроизвольно выпалил:
- Я еду!
- Хорошо. Ждём вас.
Отбой.
Часы показывали два часа дня.

***

На деревянном кресте лежали жёлтые листья. Жёлтые-желтые. Чистые, без единого пятнышка.
«У тебя сарафан такой был, помнишь? Жёлтый. Ты в нём как девочка была… Маленькая»
Рука не поднималась почему-то взять – и смахнуть эти листья на землю.
«Пусть лежат. Красиво»
Памятник пока не ставили. Место, говорят, плохое, глинистое. Земля долго оседает. Второй год песком поднимаем каждые полгода. А всё как не приеду – крест в землю уходит по самую табличку…
Фотографию тоже бы заменить нужно. Эта выцвела за лето. Глаза у неё карие были. Как у Бэмби из диснеевского мультика. А на фотографии серые. Это от солнышка. Выгорели…
- Ну вот… Пришёл я, Тань…
И молчу стою.
Странно всё как-то. Как не к ней пришёл. Слова приходится выдумывать-выдавливать. А совсем недавно – сами откуда-то рвались… Может, оно так и надо. Может, и к лучшему это.
Я молчу, и она молчит. Только листья жёлтые лежат на кресте как солнечные зайчики.
- Тань, ты прости меня, прости…Мне тяжело говорить, но сказать надо… Я, наверное, в последний раз прихожу, Тань. Я не бросаю тебя, нет. За тобой тут присмотрят, я уж договорился. Скоро, совсем скоро мы с тобой снова будем вместе. Рядом, как раньше. И я не хочу даже вспоминать… Чёрт… В марте ты уже… Уже… Как это назвать-то, Господи? Вернёшься. Маленькая Танечка. Девочка с карими глазами… Мы же оба этого хотели. И у нас всё получилось. Назови это как хочешь: чудо, Божья помощь, неимоверная удача… Без разницы. Главное, что всё почти получилось.
Я оторвал взгляд от листьев-зайчиков, и посмотрел ей прямо в глаза. Таня смотрела на меня серьёзно. Хотя, может, и показалось. Может, и не смотрела она на меня вовсе. Или не на меня смотрела. Я выдавил из себя улыбку. Такую, которую выдавливают из себя родственники неизлечимо больного человека, скрывая от него диагноз:
- А я уже видел её… То есть тебя. Маленькая она.. Ты, то есть, такая… Ещё не видно ничего толком, а сердечко бьётся быстро-быстро… Ты не скучай тут, ладно? Присмотрят за тобой, одну не оставят. Ты пойми только: я не от тебя, я от воспоминаний тех уйти пытаюсь. Ни к чему нам они теперь. Новая жизнь впереди. С нуля. Ты… Ты не обижайся, родная…
Таня молчала.
Я подождал немного. Чего? Не знаю. Может, знака какого-то… Что поняла, что услышала, что отпустила с миром…
И почему-то всё это время смотрел на листья. Они лежали на месте. Не упали, не слетели, ничего…
- Прощай, Танюшка.
Развернулся, прикрыл за собой дверку оградки, и торопливо зашагал к выходу.
И только когда заводил машину, вспомнил, что в первый раз, почти за два года, что сюда езжу, я не погладил на прощание Танину фотографию…

… В Центральный Детский Мир он вошёл быстрым шагом, и тут же остановился.
«Господи, сколько ж лет я сюда не заходил, а? Двадцать? Да нет, больше, наверное. А часы, часы тут остались? Где они?»
Повертел головой, прошёл вперёд через современные автоматические турникеты, и поднял голову вверх. Огромные часы показвали без одной минуты час.
«Если они до сих пор работают – это будет просто чудо. Надо желание загадать, пока время есть. Если ровно в час дня из часов начнут выезжать игрушки, тогда…»
Загадать он ничего не успел, потому что часы вдруг ожили, дверки распахнулись, и из них медленно стали выезжать Кот в Сапогах, Заяц, Петух, Лиса…
Глаза заслезились от яркого света. Или не от света? Почему-то в голове всплыли яркие воспоминания: вот его, маленького такого, мама ведёт за руку в секцию детского трикотажа (его тогда очень пугало это незнакомое странное слово), а он отчаянно упирается, и требует купить красный паровозик… Мама сердится, бранится, а он упирается и плачет. А потом они с мамой стояли вот тут, прямо на этом самом месте, и смотрели, как из волшебных часов выезжают сказочно красивые игрушки. А потом снова уезжают обратно в часы. Мама тоже тогда смотрела на это с таким восторгом… А он прижимал к груди коричневый бумажный свёрток с паровозиком, и ел мороженое в вафельном стаканчике…
За Лисой захлопнулась дверка до следующего часа, а он, не скрывая улыбки, направился искать по этажам детскую коляску…

***

Теперь счёт шёл на дни. Костя не находил себе места. Айболит не звонил, и это очень пугало и настораживало. Костя успокаивал себя, что, наверное, всё идёт хорошо. Иначе, Айболит бы позвонил.
Он уже не знал, чего боится больше: звонка или неизвестности. Ночью клал телефон под подушку, и долго не мог уснуть. Иногда ему снилось, что звонит телефон, и он просыпался, и долго кричал в трубку «Алло! Говорите!» - пока до него не доходило, что звонок – это плод его воображения.
«Как бы не сойти с ума. Вот смешно получится: Таня домой приедет, а я тут сижу на полу, и из валенка стреляю. Обхохотаться можно. Так нельзя. Мы почти до конца дошли. Таблеток попить каких-нибудь, что ли?»
Иногда, когда совсем не спалось, Костя поднимался на второй этаж, и осторожно входил в будущую Танину комнату.
Под небесно-голубым балдахином стояла белая резная кроватка. Чуть поодаль – комод и пеленальный столик. Манеж в углу. И много-много кукол. Таня не любила розовый цвет. Говорила, что в розовом ходят только болонки и их хозяйки…
Костя улыбался каждый раз, когда вспоминал, как он выбирал эту мебель и одежду. Его тогда спросили: «Кого ждёте? Мальчика или девочку?», а он, не задумываясь ляпнул: «Таню!»
Молодая продавшица засмеялась, и подумала, наверное, что у будущего папы от радости крышу снесло. И тут же притащила ворох розового атласа и кружев. «Только не розовое!» - запротестовал. И, после долгих споров с продавщицей (удивительно, но она не вызывала раздражения), купил гору всевозможных детских вещей голубого цвета. Танечкиного любимого.
«Вот тут ты будешь жить. Пока не подрастёшь. А потом видно будет…»
Странно, но ему не приходило в голову, а что будет потом, когда Таня вырастет из этой кроватки? Хотя, ничего странного. Она ещё даже не появилась на свет…

Как всегда бывает, когда чего-то очень долго ждёшь, всё приходит и случается тогда, когда ты достигаешь крайней степени ожидания, граничащей с отчаянием.
Звонок раздался ночью.
Костя вскочил, и закричал в трубку:
- Алло! Говорите!
И вместо привычной тишины, после которой приходила какая-то детская обида, он услышал голос Айболита:
- Два килограмма, девятьсот пятьдесят граммов. Пятьдесят сантиметров. Здорова.
Вначале Костя ничего не понял. Что там в граммах? Кто здоров? Откуда эти цифры?
Через десять секунд до него дошёл смысл сказанного, и он подскочил на кровати:
- Родилась?!
Айболит хихикнул:
- Обычно спрашивают по-другому: «Родила?», но в вашем случае…
- Тихо. Молчите. Ничего не говорите!
«Вот! Вот оно! Всё!!! Таня! Танечка! Господи, миленький, спасибо тебе, спасибо, родной! Так… Стоп. Дыши, Власов, дыши глубже… Вот так…»
- Хотите приехать? – осведомился Айболит.
- Уже еду!
«Танюша, я еду! Через час я буду с тобой. Навсегда. На всю жизнь. И я тебя больше никому не отдам!»
Забыв на неубранной кровати телефон, очки, и один носок, Костя вылетел на улицу, и помчался к гаражу…

- Здравствуйте, Костя, – Айболит улыбался, но глаза его оставались серьёзными, а взгляд – настороженным, - примите мои поздравления. Мы с вами сделали то, что не делал ещё никто. Но об этом мы с вами поговорим позже. Хотите на неё взглянуть?
Рот пересох настолько, что ответить-то что-то не предоставлялось возможным. И он просто кивнул. Три раза.
«Тьфу, как китайский болван… Фигня. Неважно. Сейчас…»
- Не шумите только. Ночь на дворе, роженицы и дети спят. Постарайтесь сдерживать эмоции, хотя, поверьте, я вас по-человечески более чем понимаю.
Айболит толкнул стеклянную дверь за своей спиной, и бесшумно зашагал по длинному коридору. Костя на ватных ногах шёл за ним.
Дойдя до самого конца коридора, они свернули налево, и Айболит остановился у одной из дверей:
- Вот сюда. Очень прошу: соблюдайте тишину.
Костя беспомощно оглянулся, и трижды размашисто перекрестился.
Айболит терпеливо ждал.
И тогда он вошёл…
В пластиком корытце лежала она.
Таня.
Его Таня.
Красное личико с опухшими веками недовольно морщилось в не по размеру большом чепчике.
Костя закрыл своё лицо руками, а потом снова взглянул на Таню через раздвинутые пальцы.
- Танечка…
И зашатался.
Айболит, видимо, был к этому готов, поэтому подставил молодому папе (?) своё плечо, и помог дойти до кресла в углу.
- Так лучше?
Кивок в ответ.
- Воды?
Снова кивок.
Журчание воды, наливаемой в стакан.
«Таня… Танечка.. Маленькая ты моя девочка… Ты только живи, Танюша, ты живи только! Господи, я столько месяцев боялся, что ничего не получится, а теперь боюсь ещё больше. Второй раз я тебя потерять уже не смогу…»
- Выпейте.
Вода полилась по подбородку на белый халат, и он беспомощно посмотрел на врача.
- Ничего. Вот салфетка. В соседней палате вам постелили. Вам сейчас нужно поспать, согласны? Завтра вы сможете мыслить трезво. На сегодня, думаю, достаточно. Ещё раз будете смотреть?
- Буду.
Голос был хриплым, как у больного ангиной, но на это никто внимания не обращал.
Он встал, вытер тыльной стороной ладони подбородок, и снова подошёл к кроватке. Таня спала, хмуря во сне редкие тёмные бровки.
- Спи, Танечка, спи, моя девочка… Я тут, я рядом… ты зови меня, если что вдруг понадобится – я сразу прибегу. Договорились?
Айболит за плечом сухо кашлянул:
- Костя, идите отдыхать. О ней позаботятся, не волнуйтесь.
Часы на стене показывали четыре часа утра…

***

- Костя, мы с вами взрослые люди, верно? – Айболит массировал виски. Разговор продолжался второй час. – Вы рисковали огромными деньгами, и многим ещё. Мы тоже. Считайте, что вместе мы сделали невозможное. Вы понимаете, что я должен…
- Сколько?
Голова болела. К этому разговору я готов не был.
- Ну снова-здорово… Не в деньгах дело, Костя…
- А в чём? Вам слава нужна, известность?
Пауза. Айболит сморщился.
- Если хотите – да. Ничего подобного ещё не делал никто. Понимаете? Никто! Миллиарды были выброшены на эксперементы, и за всю историю человечества... Костя, вы только вникните: че-ло-ве-чест-ва – не было ни одного удачного результата.
- А овечка эта? Как её.. Долли?
- Не смешите меня, Костя. Не было никакой Долли. И Вильмут этот застрелился в конце концов. Хотя, я в это тоже не особо верю. Вы эту Долли видели? И я нет. А Таню мы с вами видели собственными глазами. Конечно, ещё минимум год она будет жить в клинике под постоянным наблюдением. Я не хочу ничего сказать, но…
- Не надо. Я вас понял. Значит, ещё целый год… Господи, дай мне сил.
- Год у нас ещё есть. На то, чтобы придти к какому-то компромиссу. Пойтиме, я не могу об этом умолчать.
- А как же конспирация и нарушение законов?
Последний козырь. Слабенький, но вдруг?
Айболит хмыкнул:
- Победетелей не судят.
Я тоже засмеялся каким-то истеричным смехом:
- Ха! А я тогда кто, получается? Вы – победитель, вас не судят. А я кто? Вы считаете, что я на всё это пошёл ради того, чтоб потом неизвестно сколько сидеть? А Таня как?
Доктор захрустел пальцами:
- С вами всё будет в порядке. Я уверен. Вас многие знают, вы не последний человек в нашем городе, да и саму историю мы преподнесём так, что даже у законченного циника не будет ни одного аргумента против вас. И ничего даже придумывать не надо. У нас ещё год впереди. Год. Время есть. В общем, я поставил вас в известность, вы обдумайте позже всё, что я вам сказал, и когда вы будете готовы вернуться к этому разговору – мы с вами продолжим.
«Сам дурак. Должен был предусмотреть. Должен. Ладно, время ещё есть. Или падишах умрёт, или осёл сдохнет»
- Я вас понял. Одна только просьба: я могу перевезти в палату кроватку из дома?
Айболит прищурился, решая: это окончание разговора, или смена темы – и ответил:
- Разумеется.

…Прошёл год.
- С днём рождения, Танюша!
Маленькая девочка в белом платье сидела на огромном плюшевом медведе, и теребила его за уши. Карие глаза светились как два солнечных зайчика.
«Где-то я уже это видел… Что-то похожее. На зайчиков. Не помню…»
- Торт будешь? Твой любимый, с клубникой.
- Дя!
И смеётся, голову запрокинув… Танечка моя… Так вот ты какой была. Совсем не изменилась, честное слово.
- Давай, я тебе сейчас кусочек в тарелку положу. Ты тут кушать будешь?
-Дя!
- Тогда кушай, а Костя на пять минут отойдёт в туалет, хорошо?
- Писить?
Смешная…
- Писить. Скоро вернусь.
Он спустился на первый этаж, не забыв прикрыть за собой дверь, и посмотрел на большие часы, стоящие на камине.
Ровно час.
«Ну? Ну же? Где звонок?!»
Телефон в кармане его брюк завибрировал в час десять.
- Ну?
- Готово.
- Точно?
- Верняк.
- Тогда до завтра.
«Ну, Слава Богу. Одной проблемой меньше стало»
Он убрал телефон обратно в карман, и, весело насвистывая, поднялся на второй этаж.

… С большого плазменного экрана, вечером следующего дня, красивая журналистка, похожая на ту продавщицу из Детского Мира, бесстрастно вещала:
- Вчера днём около своего дома был убит выстрелом в голову известный врач, доктор наук, Илья Портнов. По предварительной версии, убийство могло быть заказано родственниками какого-нибудь умершего пациента Портнова. Версия отрабатывается сотрудниками органов милиции.
Он протянул руку к экрану, и щёлкнул пультом.
«Я же говорил: или падишах умрёт, или осёл подохнет»

***
- Таня, ты спишь?
Он тихо приоткрыл дверь в комнату. Под ней пробивалась полоска света. Значит, не спала.
- Нет, Кость, заходи.
Теперь Тане было семнадцать. А ему пятьдесят пять.
Она сидела на кровати, скрестив ноги, и листала какой-то журнал.
Костя подошёл, и сел на краешек кровати.
- Танюш, что тебя беспокоит, а? Ты только скажи…
Таня подняла на него большие карие глаза.
- С чего ты взял, что меня что-то беспокоит?
Он крякнул, по-дедовски:
- А что ж, по-твоему, я слепой, я не вижу? Ходит по дому как тень, как в воду опущенная…
Девушка отвернула голову, открыв взгляду родинку на шее. Ту самую… Он так любил её целовать… Смешно вспомнить, но когда-то давным-давно, он говорил Тане «Я всё тебе прощу… Даже измену, тьфу-тьфу-тьфу… Одного простить не смогу: если кто-то, кроме меня, эту родинку ещё поцелует… Это – только для меня» Таня смеялась тогда, запрокинув голову: «Костя, не смеши меня, дурачок!» - и подставляла родинку под его жадные губы.
Он отвёл взляд от Таниной шеи, и повторил вопрос:
- Так что случилось?
Таня продолжала смотреть куда-то на стену:
- Ничего… Костя, почему я никуда не могу выйти? Я же людей никаких, кроме тебя, и Марины Алексеевны не вижу…
Костя снял очки, протёр стёкла пальцами, и механически сунул дужку в рот:
- Танечка, детка, ты же всё знаешь не хуже меня. Я сто раз тебе рассказывал про твою болезнь, про то, что тебе нельзя выходить на улицу, показывал твою медицинскую карту… У тебя редкая форма аллергии. Этот дом я строил только для тебя: тут есть всё: и бассейн с морской водой, и зимний сад, и…
- Костя, я девушка. – Вдруг громко и с нажимом сказала Таня, и посмотрела на него в упор. – Мне замуж выходить когда-то надо? Детей рожать надо? Ты знаешь, я очень благодарна тебе за то, что ты взял меня в свой дом, когда погибли мои родители, что вырастил меня, деньги огромные тратишь на моё лечение и обучение.. Но скажи мне прямо: это у меня на всю жизнь? Аллергия эта ваша…
Эту фразу она выпалила на одном дыхании, и сейчас ждала от него ответа. А он… Он видел только родинку на шее. Коричневую родинку. И голубую пульсирующую вену.
- Танюша…
«Сейчас. Сейчас надо сказать. Как? Чёрт, репетировал-репетировал, а теперь всё из башки старой вылетело…»
- Танюша… А… А я? Я ж тебе неродной отец… Да, я старше, зато ты меня знаешь как облупленного. И я тебя люблю, Танечка… Если бы ты знала только, как я тебя люблю…
Танины зрачки расширились:
- Ты?! Ты?! Костя, ты что несёшь?! Ты же меня пеленал, горшки за мной выносил, косички заплетал… Ты шутишь?
Родинка на шее. Коричневая родинка. Рядом с голубой венкой… Танечка…
Он наклонился вперёд, и коснулся губами Таниной шеи.
- Я люблю тебя, Танечка… Я всегда любил тебя… Я жил для тебя.. Ради тебя… Я никому тебя не отдам, никому, Танечка моя…
- Ты что?! – завизжала Таня, царапая его лицо, когда он упал на неё всем телом, и стал расстёгивать её пижаму, - Не надо, Костя!!! Пожалуйста!!!
- Тихо, маленькая, тихо… Ты сейчас всё вспомнишь… Тело твоё меня должно вспомнить, как иначе? Это же я, Костик твой…
Таня уже не кричала. Она лежала поперёк кровати, и хрипло всхлипывала, когда Костя целовал её грудь и живот. Коротко вскрикнула только один раз, и тут же закусила губу.
- Ну.. Ну давай же, вспоминай! Ну! Ну! Давай!
С каждым движением Костя пытался завести какой-то механизм внутри неё. Заставить его снова работать…
Таня безвольно лежала, и часто дышала через нос, крепко сжав губы.
На пятой минуте Костя почувствовал, как обмякло его тело внутри неё.
Ничего не произошло.
Механизм не запустился.
Он посмотряел на Танино лицо. Глаза её были закрыты, губы сжаты, щёки – мокрые от слёз.
Коричневая родинка на шее мелко дрожала.
Он встал, застегнул брюки, и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.
В подвале дома было тепло и сухо. Костя прошёл по коридору до конца, достал из кармана ключ, и открыл дверь.
В эту комнату он не заходил уже лет десять. С тех пор как построил этот дом.
Он зажёг свет, вошёл в комнату и сказал:
- Вот я и пришёл к тебе…
Со стены на него смотрела и улыбалась Таня.
ЕГО Таня…

***
- Всё, поехали. Сегодня не день, а чорт-те что. С шести утра на ногах. И не надоело им всем помирать? О людях бы подумали!
Два человека в голубых халатах выходили из дверей большого кирпичного дома, и торопливо шли к ожидающей их у ворот машине.
- Да не гони. Наше дело маленькое: приехали, констатировали, уехали. Работа непыльная. А с этими пусть менты возятся.
- Ну, сейчас журналюги понаползут изо всех щелей как тараканы, шум поднимут… Хуясе, два трупа в доме: мэр и дочка его. Инфаркт и суицид. Поди теперь, разберись что там да как…
- А нам-то что? Мы свою работу сделали. А до журналюг с ментами мне, знаешь ли, как-то…
- Щас выборы, значит, новые будут…
- Коростелёва, поди, пропихивать начнут.
- А что его пропихивать? Он так и так бы на следующий год мэром бы стал. Ничего нового.
- Это точно. Обедать будем сегодня или как?
- А сколько времени-то?
Часы показывали два часа дня.

Сообщение отредактировал NordZone - 13.1.2009, 16:32

[NordZone]

- Алло! Алло-о-о-о! Да, я. Привет, а кто это? Кто? Что? Вот мне делать больше нехуй, щас начну угадывать… Чегоо-о-о? Какое, блять, Тольятти, чо я там забы… Тольятти? Женя? Женя, ты? Господи, Женя-я-я-я! Ты где? Ты как? Ты откуда телефон… А, ну да. Что? Плохо слышно… Я? У меня всё замечательно, да. Конечно. Замужем, да. Спасибо.

(Да, десять раз я замужем. И ещё раз десять там буду. Вот только хуй я тебе расскажу, чтоб не радовался).

…Дети? А как же, двое, да… Да вот так. Девочка, два годика, и три месяца. Похожа? Конечно, на меня. Нет, такая же глупая. А так – копия папа. Вылитая. Под копирку прям. Он-то? На седьмом небе от щастья. Всю жизнь мечтал.

(Гыгыгы. Он вообще не в курсе, что у него дочь есть. Да и про меня, в общем-то, три года не вспоминает. Сука)

…Нет, он щас на работе.

(На бабе он щас, скорее всего. Ничего другого он делать не умеет. Не, ещё детей умеет делать. И съёбывать. И съё-о-о-обывать…)

…Да, трудится, не покладая рук, трудоголик наш.

(Не покладая хуя он трудится. В поте лица)

…Что, Жень? А, он это… Нефтяник. Эти… Буровые скважины буравит, ага. Вернее, руководит там… Буравит прям без передыху. Нефть качает. С утра до вечера.

(Щас спалюсь, щас спалюсь)

…Живём? Да всё там же… То есть, тьфу, блин. Живём за городом, конечно. Да уж года четыре…

(Спалилась, дура. За городом она живёт. Во дворце с павлинами. В графском имении, блять)

…Конечно, хорошо. И дети всегда на свежем воздухе, и подальше от пыли городской…

(Пиздаболка старая. Дети у меня свежий воздух в последний раз в детской поликлинике, в кабинете физиотерапии нюхали, после коклюша и ларинготрахеита. Их аж вштырило с непривычки, бедолаг)

…И для меня полезно. Я прям лет десять скинула, честное слово. Да брось… Ха-ха-ха, ты мне льстишь, как всегда.

(Да, красавица писаная. Волос нет, зубов нет. Как повылезали-повыпадали, пока я Полинкой беременная ходила – так и живу. В поликлинику нашу ходила – они мне там посчитали, во сколько мне новые зубы обойдутся… Дешевле умереть. Стараюсь не улыбаться. Люди ж вокруг ни в чём не виноваты, зачем им лишний стресс?)

…На «Одноклассниках»? А это что такое? Сайт? А, не-е-е-е… У меня и компа-то нету…

(БЛЯЯЯЯЯ!!!)

…Не, вернее, три ноута где-то валяются, но с ними дети играют, да. Знаешь, я вообще
Интернетом не увлекаюсь. Муж нервничает. Конечно, ревнует. Что? Фотографию? Ой, Жень, ты знаешь, это всё у мужа, это щас ему звонить нужно, искать… По почте? Жень, я сто лет писем не писала, и даже не знаю где тут у нас почта поблизости…

(Фотографию ему показать. Чтоб он там у себя в Тольятти охуел, и в кому впал)

…Что? Плохо слышно очень… У тебя «Билайн»? «МТС»? А чо как из жопы? Да, вот так лучше слышно. Да что мы всё обо мне, да обо мне.. Давай о тебе. Рассказывай-рассказывай, ну?

(Ну, давай, Евгеша, расскажи мне про свой говнозавод с говножигулями, я про него уже пять лет ничего не слышала)

…Ушёл с завода? А что так? Конечно, дядю нахуй, на дядю работать… Куда? А, своё дело? Ну, молодец… А чо за дело? Медицина?! Да ты ж не врач! Ну, да, вообще-то… И как? Слушай, ты молоток… А кабинетов там сколько? А стоматология есть? А то я беззу…

(Ёптваю, дура!)

…Говорю, я тут недавно себе все зубы на импланты заменила, удобная вещь, кстати. А у вас там как с этим? Блин, не ожидала я от тебя, если честно. Ты ж таким мальчиком был хорошим. Ха-ха-ха! Нет, я в том плане, что тихий-скромный, и, уж прости, маменькин сыночек до мозга костей. Как вспомню… Да, представь себе. Помню. Всё помню…
Правда? Остались фотки? Блин, а я всё потеряла… Зоопарк? С жирафом-то? У меня там были очень выразительные глаза, да. От него воняло жутко. На Ваганьково? Нет, не ездила. Вот как с тобой там к Владимир Семёнычу ходили – так с тех пор…

(Пять лет. Пять лет всего прошло, а такое ощущение, что пятьдесят. Сколько Женьке тогда было? Двадцать два? Двадцать три? Чота около этого. Красивый мальчик был. Очень красивый. Но, сука, мелкий и неперспективный. Да ещё хуйпайми откуда. Но как же я тогда к тебе привязалась, если б ты знал… Нет, не любила, конечно. За что тебя любить-то было? За красивые глаза? За твои восемнадцать сантиметров? За твои песни под гитару? «Где мы жили? Как мы жили? Улыбаясь и печалясь… Мы сегодня позабыли, потому что повстречались…» Щас разревусь, блять)

…А в личной жизни как?

(Ну? Ну? Ты ж не женился, правда?)

…Женился? Поздравляю…

(Твою мать… Тьфу. Как всегда)

…Давно? Два года? Умница моя. А детишки есть? Сынуля? Сколько ему? Ой, какой маленький ещё! На кого похож? Ну, значит, такой же красивый будет. Я знаю, что говорю, не спорь. Жена хорошая? Ну, дай вам Бог…

(Конечно, хорошая. Ещё б она плохая была. Такого мужика себе отхапала. Как минимум, не дура)

…Я так рада за тебя, Женька, так рада… Как хорошо, что ты не потерял мой телефон.

(Чтоб ты провалился, сволочь. Нахуй ты мне позвонил, урод? Мне и так хоть в петлю лезь – с работы сократили, Полинка опять болеет, Славику в школу бабло надо сдавать на Новый Год, а в кошельке пятьсот рублей, и два бакса «на щастье». Придётся нам всем в одну комнату перебираться, а вторую буду сдавать какой-нибудь студентке. А тут ты на мою голову. «Я владелец частной клиники, у меня дом, у меня кабриолет, у меня унитаз золотой». Хуле ж у тебя всего этого пять лет назад не было, а? Прожил у меня полгода на моей шее, а у меня, между прочим, кроме тебя, ещё сын был семилетний, и зарплата нихуя не директорская. Про твою зарплату вообще молчу. Три копейки раз в три года. А потом ты к мамочке свалил. К мамочке, в Тольятти. Ну, как же, как же, маме там без Женечки плохо, а Ирочка тут и без Женечки проживёт. Поебались, пора и честь знать. Упырь, блять)

…Что? Жень, давай без этого… Жень… Погоди… Стоп. Я тебя не выгоняла! Ты сам уехал! К маме! К мамочке упиздил! Забыл? А вот давай не будем валить с больной головы на здоро… А что я должна была сделать? Встать у двери, и орать «Только через мой труп»? Да нахуй оно мне надо?! Да что ты мне щас прям в глаза врёшь! «Я тебя любил…» Любил бы – не уехал! Что ты мне этим абортом тычешь, сука?! Мне рожать надо было? От тебя? От тебя, сопли зелёной? И опять на своём горбу всех тащить? Да пошёл ты в… И кто тебе такое право дал – за меня решать? Что для меня лучше, что хуже… Ты, сопляк… Нет, не реву! Нет, не истерика! Да, у меня всё в полном порядке! А ты… А ты иди нахуй, сволочь! И никогда мне не звони больше! И… И не звони, да. А то я мужу всё расскажу, он тебе такую скважину пробурит! Всё!

У-у-у-у-у-у… Ну, за что мне это, а? Ведь жила ж себе спокойно, никого не трогала… Нет, блять, надо было ему позвонить! «Я тебя люблю»… Если так – то почему уехал? Почему решил, что я достойна большего? Ко мне что, олигархи в очередь стояли?! Да у меня, кроме тебя, идиота, ничего хорошего больше в жизни не было! «Я не хотел тебе портить жизнь…» Не хотел, а испортил, дурак! Ведь всё могло бы быть по-другому, всё могло бы быть по-другому… Всё могло бы быть по-другому-у-у-у-у-у…

***

- Алло? Алло, Ир, это ты? Привет. Это я… Не узнала? А ты угадай! Тихо-тихо, не ругайся. Это Женя, из Тольятти… Как ты, девочка? Плохо слышно? Я щас к окну подойду… Так лучше? Ну, как ты там? Всё хорошо? Замуж-то не выскочила? А… Поздравляю…

(Так и знал. Ясен хуй, она замужем. Может, уже и не в первый раз. Надо было раньше звонить. Мудило)

…Второго-то не родила ещё? Как? А кого? Девочка… Это хорошо, когда девочка… А на кого похожа? На тебя? Значит, такая же красивая… На папу? Повезло папке вашему… Он рад?

(Ещё бы он был не рад... Если б ты мне дочь тогда родила… Я бы и тебя, и Славку забрал бы с собой. У нас тут дом хороший, воздух свежий, огород свой… На заводе платят нормально, хватило бы. Но ты ж привыкла всё и всегда решать сама. Дура. Дура ты набитая, Ира)

… А где щас-то супруг? Может, я не вовремя позвонил? Ах, на работе… Деньги зарабатывает? А кто он у нас? В смысле, у вас… Нефть?

(Молодца. Не растерялась. Я же знал, что всё так и будет. Только отойти нужно, место освободить… Ирка всегда мечтала о шубе. О пушистой какой-то шубе, и похуй из кого, лишь бы пушистая была. Вот что за мечта у нормального человека, а? Мне эта шуба спать, сука, не давала. Где я её возьму? Теперь у неё наверняка есть эта пушистая шуба…)

… Повезло тебе с мужем, рад за тебя. А живёте вы всё там же? За городом? Ну, конечно… Коттедж, да? Это хорошо. А куда тебе десять лет скидывать? На второклассницу хочешь быть похожа? Ты всегда была красавицей, всегда… Слушай, а ты на «Одноклассниках» есть? На сайте «Одноклассники»? Нет? Жаль. Очень хотел посмотреть и на тебя, и на Славика, и на дочурку твою…

(Добавить её мужа, что ли? «На дочку твою, на папаньку её…» Да пошёл он на хуй. Нефтяник. Бурильщик. Стопудово жирная тварь в галстуке. И Ирка рядом… Тему переводит, паразитка. Отвечает настороженно. Телефон у неё на прослушке, что ли?)

… Я-то? У меня тоже всё в порядке. С завода я ушёл… Да… Ловить нам нечего. Опять же, завод – это всю жизнь на дядю работать. Вот пусть на дядю кто-то другой пашет. Я решил сам попробовать, дельце небольшое открыл… Медицинский центр. Небольшой, на пять специалистов. Для начала. А мне зачем врачом быть? В общем, потихонечку растём, да… Домик себе прикупил, машину взял новую, вроде, не хуже других живём…

(Блять, и чо я про медицину брякнул? Щас она меня как спросит о чём-нибудь, а я буду плавать как сперма в керосине… Она ж сама медик… Не мог пиздануть про строительство, что ли? Кирпич там, силикатный-облицовочный, керамзит-бетон-цемент… Съезжать надо с темы, пока не попалили)

… Ты меня ещё помнишь, оказывается? Знаешь, я тут в столе у себя разбирался, ну, в бумагах… Нашёл наши старые фотки. Там, где мы в зоопарке. Я, ты, и Славик… Ты ещё с жирафом рядом стоишь, и у тебя там такие глаза… Кстати, а ты на Ваганьковское кладбище не ездила? У Высоцкого в июле годовщина смерти была, и день рождения в январе…

(Помню, как я всегда мечтал приехать в Москву, и сходить на могилу к Владимиру Семёнычу. Всё представлял, как я подойду к нему, положу сигаретку у памятника, и скажу ему тихо-тихо: «Пусть земля тебе будет пухом, Володя»… Один только раз там и побывал. С тобой. Я ему сигаретку положил, а ты – десять гвоздик. Долго так стояли… Потом домой вернулись, и я за гитарой полез… И пел тебе потом, надрывая горло, силясь захрипеть: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте плеть. Но что-то кони мне попались привередливые, и дожить не успел, мне допеть не успеть…»
А потом, специально для тебя, твою любимую… «Где мы жили? Как мы жили? Улыбаясь и печалясь… Мы сегодня позабыли, потому что повстречались… Навсегда…»
И тогда ты плакала. К окошку отворачивалась, чтобы я не видел слёз твоих, а плечики тряслись… Маленькая девочка, которая мечтала о принце, а встретила меня…)

… В личной жизни? Всё хорошо. Всё прекрасно. Женился.

(Вот тебе, хуем по лбу. Ты замуж вышла, а я женился. У тебя дочка, ну и у меня дочка. Нет, пусть у меня будет сын. У тебя муж нефтяник? А у меня тогда жена фотомодель. Хотя, пусть лучше будет адвокат. Нет, оставлю модель. Если спросит)

…Да, два года назад. Сынулька у нас растёт. Ему девять месяцев. Вылитый я. Вы-ли-тый. Гордость моя… Кто красивый? Я? Это ты ещё жену мою не видела. Вот она – да, красавица. Хорошая жена. Умная, красивая, хозяйственная…

(По-моему, переборщил. Что-то у неё голос изменился, а это дурной знак. Щас или нахуй пошлёт, или трубку положит. Пока не разосрались окончательно, щас быстро всё выскажу, и успокоюсь. И пусть она дальше живёт со своим нефтяником-бурильщиком, и пусть шубы носит хоть в сортире, и пусть ещё детей рожает – пусть. Главное, успеть ей сказать…)

…Ир, я очень по тебе скучаю… Чёрт. Блин. Подожди, Ир. Да дай ты мне сказать, наконец! Когда ты меня выгнала… Не ори! Ты сама сказала «Вали на свой говнозавод, даю тебе пять минут на сборы - а потом упиздишь у меня экспрессом с пятого этажа, через балкон!» Я бы сам никогда не уехал, дура! Я тебя любил! И уехал я только потому, что не хотел тебе жизнь ломать! Что? Что ты со мной видела? Что я тебе мог дать? Хуй да кеды?! Ты… Ты ж о шубе мечтала, о пушистой там какой-то блять шубе! А где я тебе её возьму, шубу эту твою? Я просто хотел, чтобы ты её не ждала год, два или три. Я хотел, чтобы она у тебя появилась раньше, дура… И зачем ты аборт сделала, а? Кто тебя просил? Нахуй ты это сделала, овца, Господи прости… Не ори на меня, истеричка! И перестань реветь! Ты, вон, икаешь уже… Наоралась до истерики? Ты пойми, я ж как лучше хотел… Это же самое трудное – отпустить того, кого любишь, чтобы он был счастлив… Со мной тебе ничего не светило! Со мной у тебя был бы дом в деревне, огород на сорок соток, и моя заводская зарплата с премиальными на двадцать третье блять февраля! Эй, ты чего? С тобой там всё в порядке, Ир? Ира! Ты меня слышишь?!

Всё. Вот и поговорили. Вот и позвонил блять. Узнал как дела. Излил посильно. Довёл девку до истерики, мудло. Щас муж её приедет – а она в соплях вся. Начёт расспрашивать – посруться ведь. Она ж ему правды не скажет, она ненавидит, когда к ней с расспросами лезут. Зато меня отпустило. Как двадцать кило разом скинул. Всё у неё хорошо. Семья, муж, дети. И шуба, конечно. Наверняка, даже не одна. И все – пушистые. Как она мечтала… Вот и слава Богу. Конечно, не надо было со своими соплями лезть, «я соскучился, я любил»… Теперь она себя винить будет, она ж такая. Но, главное, теперь я точно знаю, что поступил тогда правильно. Если б я не уехал – всё могло бы быть по-другому. Совсем по-другому. И Ирке это могло бы не понравится…

[NordZone]

Амнистия

Анна Аркан

Дверь в камеру открылась, но надзиратель на пороге не появился. Вместо него в камеру вошло трое осужденных.
- Командир! – закричал пожилой заключенный, – куда ты хату набиваешь? Нас и так уже шесть человек. Задохнемся.
Но стоящий за дверью, ничего не ответив, молча захлопнул дверь.
- Беспредельщики, - бормотал сокамерник. – Откуда, братки? С какого отряда?
- Не имеет значения, - ответил самый рослый и вынул из-за пояса огромный нож. Зловеще сверкнула сталь, в камере повисла гробовая тишина.
Евгений понял: эти трое пришли по его душу, что тут же подтвердилось.
- Кто Даньшин? – спросил верзила.
- Я, - тихо ответил Евгений.
Двое тут же подскочили и скрутили ему руки. Верзила с ножом предупредил остальных:
- Кто вякнет, вырву на х… язык. Ясно?
Все промолчали. Молчание – знак согласия.
- Вы что, хотите меня убить? – хладнокровно спросил Даньшин. Он сам удивился, что не испытывал ни малейшего страха.
- Посмотрим, - ответил главный в троице. – Свяжите его.
Помощники верзилы крепко связали Даньшину руки за спиной.
- Ноги, - приказал верзила.
Связанный Евгений беспомощно валялся на полу. Верзила подошел, большим и средним пальцем левой руки сильно нажал на щеки, а правой запихнул в открывшийся рот какую-то тряпку. Затем повернул его на живот.
- Снимай штаны, - приказал верзила одному из помощников, тот выполнил команду. Верзила передал нож одному из вошедших, спустил вместе с трусами штаны, предварительно достав из кармана тюбик с каким-то кремом, встал над Даньшиным на колени и раздвинул ему ягодицы.
Даньшин замычал, попытался ударить насильника ногами по спине, но сопротивление было бесполезно. Сокамерники молча наблюдали за происходящим.
- Давай, давай, Женечка, поизвивайся, мне это нравится, - шептал верзила. – Это меня возбуждает. Подмахивай, моя девочка, еще, ещё… Моя милая….
Острая боль пронзила Даньшина, он потерял сознание. Когда пришел в себя, насильников в камере уже не было, сокамерники развязали ему руки и ноги, вынули изо рта кляп. Он лежал на полу со спущенными штанами. Первая мысль, посетившая его:
- Это конец! Теперь уже точно. Все кончено. Но я не уйду один.
Он сел на пол, взял тряпку, которая недавно была кляпом, вытер у себя между ног, надел штаны. Посмотрев на сокамерников, спросил:
- Вы видели этот беспредел?
Никто не ответил.
- Сегодня вы не заступились за меня, - продолжил Даньшин, - завтра никто не заступится за вас. Бог вам судья.
Затем он сел на пол у двери и заплакал.

***

Вернулся Даньшин в отряд уже не на свое место. Главный в «гареме» осужденный - Нерчин, по кличке «Эдит Пиаф» (за картавость), выделил ему спальное место на втором ярусе у входа в отряд, где располагались опущенные.
- Добро пожаловать в наш курятник, Даньшин, - нараспев сказал Нерчин. – Ты это… сильно не гони. И в гареме жить можно. Все мы когда-то были мужиками, а вон наша Серафима, он вообще блатным был, и ничего, прижился у нас. Он на тюрьме в прессхату попал. Что поделаешь. Арестантская жизнь непредсказуема. Сегодня пальцы веером, завтра очко порвали.
- Хватит демагогии! – зарычал Даньшин
- Ты это, Жень, - тихо сказал Нерчин. – веди себя спокойно. Мы же не виновны в твоем горе. Мы все через это прошли. Я тоже когда-то хотел руки на себя наложить, а ничего, привык. Только не надо здесь ни на кого рычать. Ты понял, о чем я говорю?
- Понял, извини, - ответил Даньшин. - Я еще как во сне, не осознал.
- Обживайся. Не гони. Достоинство, оно вот здесь, - Нерчин приложил ладонь к сердцу. - И «петух» может быть достойным, если «петухом» его сделали по беспределу. Ты же не за кусок маргарина и пайку хлеба задницу подставил. Тебя изнасиловали?
- Да.
- Держись теперь, что поделаешь. Смотри, по привычке не хватайся за мужицкие вещи и не заходи к ним в проход, побьют. А так нас и ударить западло. Просто так никто не обидит. Все наладится, Женя, не гони.

***

У дневального на тумбочке затрещал телефон. Через несколько секунд он выкрикнул в спальное помещение:
- Осужденный Даньшин, к ДПНК!
В помещении дежурного его ожидала сотрудница спецчасти.
- Вот, распишитесь, Даньшин, здесь, - она ткнула пальцем, - что уведомлены.
- Что это? – спросил Евгений.
- Читайте. Жена подала на развод. Какой год сидите?
- Пятый.
- Она еще долго продержалась. Обычно на втором, максимум, на третьем году такие бумаги носим.
Даньшин ничего не ответил, лишь спросил у дежурного офицера:
- Разрешите идти, гражданин начальник?
- Иди-иди, Даньшин. Не бери в голову, выйдешь, еще женишься, - пытался подбодрить офицер.
- Еще выйти надо, - буркнул Даньшин и покинул помещение.
Ночью он не мог уснуть, думал о Наталье, о дочери: «Почему все так произошло? Рассуждал о чести, о достоинстве, а теперь лежу среди пидоров. Где твои честь и достоинство? Кому они нужны? Не захотел стукануть на Жучкову, она же тебя и развела с женой. Распустил нюни перед Мажухно, мусолил ему про совесть, где теперь эта совесть? Где грань, которую нельзя переходить в этих дурацких рассуждениях о совести, чести и достоинстве?».
Утром начальник отряда объявил фамилии осужденных, которые не идут на работу в промзону, а остаются в жилой зоне, так как сегодня их дела будут рассматриваться на предмет применения Указа об амнистии. Принятие решения должно производиться в присутствии осужденного.
Ближе к обеду завхоз приказал оставшимся в жилой зоне построиться. Даньшин, несмотря на свой рост, плелся позади строя – опущенные всегда идут сзади.
В кабинете замполита заседала комиссия. Вызывали по списку. Лица осужденных, которым сократили оставшиеся срока, сияли, они поздравляли друг друга. Но были и те, кто не попал под Указ, среди них оказался и Даньшин.
- Мы рассмотрели ваше личное дело, осужденный Даньшин, и пришли к выводу, что амнистированию вы не подлежите, - произнес, словно, приговор, председательствующий. Возглавлял комиссию сотрудник прокуратуры.
- Все ясно! – сказал Даньшин и, не дожидаясь ответа, вышел из кабинета. Через несколько минут вышел из кабинета Стальмак, отсидевший два раза в ПКТ, имевший несчетное количество взысканий, на его лице сияла улыбка.
- Четыре года долой! – едва не закричал осужденный. – Вот это подарочек!
На указе от 18 июня 1987 года администрация колоний по всему Союзу погрела руки основательно. Прокурор, который принимал окончательное решение, смотрел не на человека, а на его личное дело. Личные дела подчищались, постановления о поощрении, в том числе и задним числом, вклеивались, работа кипела. Какой прокурор может проверить эти тонны макулатуры? Фактически применять или не применять Указ решала администрация колонии, прокурор только подписывал соответствующий документ.
Не одному Даньшину сломали жизнь, не одного осужденного склонили к стукачеству. Слишком высокой была цена для заключенного. Даже лишний день тягостно прожить в неволе, а здесь речь шла о годах. Конечно, таких, как Даньшин, было немного, можно сказать, единицы. Большая часть осужденных принимала условия оперативников, режимников и других начальников, шла у них на поводу, и свобода выкупалась за «30 серебряников».
Вечером того же дня Даньшин, уединившись, сидел за отрядом и думал о своей сломанной жизни. Уже стемнело, скоро объявят вечернюю поверку, а там и отбой. Неожиданно в противоположном углу, что-то ярко сверкнуло. Евгений заметил склонившуюся фигуру, он догадался, там кто-то, что-то прячет. Через минуту, буквально в двух шагах, мимо него прошел осужденный Каурдаков, но из-за лунного света навстречу, он не заметил Евгения.
Когда Каурдаков исчез за входной дверью в отряд, Даньшин быстро подобрался к тому месту, где только что был Каурдаков. Прямо под забором он нащупал камень, отодвинув, нашел в углублении сверток. Даньшин развернул его и увидел два охотничьих ножа. Не раздумывая, он сунул один нож за пояс, а другой, завернув, положил на место.
«Ночью шмонать не будут, а с утра я найду ему применение», - решил Даньшин.
Ночью он аккуратно положил нож под простыню и проспал до утра.

Работа в квартире шла полным ходом. «Точка» вспоминалась, как страшный сон. Под диспетчерами работалось спокойнее, поскольку те всегда предупреждали, что едет новый клиент или постоянный. Если клиент был из числа постоянников, встреча происходила без отрицательных эмоций. Ежели приезжал совершенно новый, то недалеко от дома, в котором расположилась их квартира, находилась машина с охранниками (так их называли девушки), которые могли в любую минуту прийти на помощь, достаточно было часто помигать светом на кухне или в спальне. По договоренности охрана не совались в квартиру, если нагрянули менты.
С милицией девчонки решали все вопросы сами, предварительно с помощью условного сигнала поставив «однополчан» в известность о том, что в квартире находится милиция. В каждой квартире были свои «маяки». Здесь, к примеру, если пришли менты, нужно было убрать с подоконника в кухне вазу и выключить свет. Наружные наблюдатели понимали, что происходит. За месяц работы девчонок однажды посетили менты (не считая «друга» участкового), от которых откупились без особого труда. Дважды пытались «выставить» грабители, но ребята вовремя звонили в дверь и вежливо провожали любителей легкой наживы. Через месяц и участковый объявил, что «зарплату» за молчание он теперь будет получать вне квартиры (видимо, руководство конторы приняло меры), а в квартиру наведываться будет, только предварительно созвонившись с девчонками.
У девушек стали появляться постоянники. Одним из таких постоянников стал Борис Моисеевич Кант, грузный мужчина пятидесяти лет. Он разошелся с женой три года назад, и с тех пор регулярно, примерно два-три раза в месяц пользовался услугами проституток. Бывшая жена была его ровесницей и к сорока пяти годам словно взбесилась: если раньше просто намекала, то теперь стала настойчиво требовать секса, причем каждый вечер, а при отказе закатывала истерику. Она обвиняла Бориса Моисеевича в том, что он, негодяй, испортил ей жизнь, а она, еще молодая и интересная женщина, не хочет умереть в пятьдесят лет неудовлетворенной старухой. Элла Марковна с каждым днем требовала от мужа все больше и больше денег.
Вокруг нее постоянно крутились какие-то проходимцы, называющие себя народными целителями, косметологами, которые делали ей уколы, примочки, растирания и массажи. Среди них были и консультанты с какими-то порошками для похудания. Иными словами, бывшую сговорчивую супругу Эллочку подменили. Ей казалось, что она буквально за последние год-два ужасно постарела и поэтому уговаривала Бориса Моисеевича выделить ей неимоверную (по мнению мужа) сумму на пластическую операцию. Муж отказался оплатить, как он считал, никчемную и пустую операцию, и тогда Элла Марковна заявила, что подает на развод. Муж не стал ее отговаривать, решив, что развод пойдет им обоим только на пользу. В пятьдесят лет секс мужчине, конечно, необходим. Но если заниматься им каждый день – это явный перебор, а вот два-три раза в месяц – вполне приемлемо и приятно.
Борис Моисеевич в последнее время обращался за сексуальными услугами только в интим-клуб «Московские девчонки». Здесь чувствовалась жесткая рука администрации. Девушки были дисциплинированны, не жаловались на хозяев, вымогая чаевые. Кант походил по разным конторам и насмотрелся всякого. Были и такие случаи, когда девушка открывала входную дверь и падала у порога мертвецки пьяной, в другой квартире, проститутка, лежа рядом с ним в постели, нюхала кокаин. В квартирах же, принадлежащих «Московским девчонкам» всегда был порядок, чистое постельное белье, сухие полотенца. По мнению Бориса Моисеевича, этой «конторой» руководили умные люди, старавшиеся предусмотреть все тонкости сексуального бизнеса, чтобы ни в коем случае не причинять клиенту дискомфорта. Избалованным клиентам это, конечно, не могло не нравиться, и поэтому постоянники у «Московских девчонок» не переводились.
Постоянные клиенты – это достояние любой фирмы, а фирмы по оказанию сексуальных услуг тем более. Нового клиента убедить приехать на квартиру к девушке, чтобы заняться с ней сексом, бывает очень даже не просто. Часто мужчины жалуются, что, приехав на квартиру к проститутке, встречают там девушку, существенно отличающуюся от той, которую описывал диспетчер или от той, которая красовалась на страницах журнала. В «Московских девчонках» старались исключать такие недоразумения. Девушка, работающая в интим-клубе, без разрешения администрации не имела права даже перекрашивать волосы в другой цвет. Перекрашивать можно, но обязательно предварительно поставив руководство в известность, чтобы диспетчер точно знал, что за девушка находится на квартире (блондинка, рыжая, брюнетка), и чтобы сразу после парикмахерской сделать новые фотографии для размещения новой рекламы.
Организаторы интим-клуба стремились к тому, чтобы клиент, побывав раз в одной из их квартир, доверял фирме и обращался к ним снова и снова. Там, где девчонки-проститутки, пытались работать индивидуально, почти всегда царил бардак. Право слово, где нет контроля, там нет дисциплины и порядка.

***

Катя встретила толстячка Канта на пороге и, радостно всплеснув перед грудью ладошками, воскликнула:
- Боренька, миленький, мы уже по тебе соскучились.
Это не было фамильярностью со стороны Кати, еще в первый раз Борис Моисеевич попросил называть его Борей и строго на «ты».
- Здравствуй, дорогая! – расплылся в улыбке Кант. – Ох, и врешь, проказница. – он погрозил указательным пальцем и, обняв девушку, поцеловал ее в лоб.
- Я серьезно говорю, - щебетала Катя, провожая гостя на кухню, - таких ласковых и добрых мужчин на свете мало, потому мы тебя и полюбили с первого раза.
- Хорошо, хорошо. Что у вас за новенькая подружка? – поинтересовался Борис Моисеевич.
Катя и Галя, работая с Кантом первый раз, не сказали ему, что с ними живет еще одна девушка (Лола в это время была на выезде), и вот теперь решили разыграть небольшой спектакль, будто бы к ним пришла работать новенькая девочка, которой всего 17 лет. Лола выглядела очень молодо, хотя на самом деле ей исполнился 21 год.
Катя, обняв гостя, потянулась к нему и прошептала на ухо:
- Скажу по секрету, нашей новенькой подружке Лолке всего 17 лет. Ты же, помнишь, просил девочку помоложе. И вообще, Лолка еще не работала, ты будешь у нее первым. Очень сладенькая девочка.
- Она девственница? – удивился Кант.
- Нет, я не о том, - поправилась Катя. – В смысле первым, кто вот так, ну, ты понял….
- Вай-вай-вай! - запричитал Борис Моисеевич, его дыхание участилось, щеки зарделись, на лбу выступили капельки пота. – Так зови подружек, где они? – облизывая пересохшие губы, потребовал гость.
Через минуту на кухню вошли Галина и Лолита. Галина поздоровалась с Кантом, как со старым знакомым, тот привстал и поцеловал ее в щечку, а Лолита, изображая саму невинность, стала на пороге и дрожащим голосом произнесла:
- Здрасьте.
- Боже мой, какая прелесть! Иди ко мне, девочка, - Кант поманил Лолу пальцем. – Садись вот сюда.
Катя, отвернувшись от Бориса Моисеевича, подмигнула Лоле в знак того, что их спектакль принят и Лоле удалась роль несовершеннолетней, начинающей проститутки.
Мысль о том, что Лоле всего семнадцать лет, видимо, так сильно возбудила гостя, что тот не сводил с нее глаз. Знал бы Борис Моисеевич, сколько мужчин уже пользовались «невинным» телом.
Катя хлопотала за чайником, разливая по чашкам кипяток и заварку, а Борис Моисеевич мысленно строил сценарий приближающегося разврата.
- Так, девочки, - распорядилась Катя, - готовьте постель, разогревайтесь, мы скоро с Борей к вам присоединимся.
Борис Моисеевич от услышанных слов вспотел. Катя, проводив подружек в спальню, запрыгнула к нему на колени и, пропустив руку между ног, тихо произнесла:
- Боренька, миленький, чтобы диспетчер не ругалась, давай решим сразу финансовый вопрос, я отзвонюсь, и мы готовы, - Катя закатила глаза от ожидаемого удовольствия, - к потрясающемуся сексу. Ты всех нас берешь? На часик-два? Может скидочку попросить у диспетчера? – хитрила Катя.
- Давайте на пару часиков с тремя, - выдохнул Кант.
- Прекрасненько. Это шестьсот долларов.
- Может, за пятьсот? – решил поторговаться гость, скорее по привычке.
- Попробую убедить диспетчера, - ответила Катя, - иди пока, прими душ.
После того, как гость прошел в ванную, Катя набрала номер диспетчера:
- Ало! Клиент созрел!
- Развели на двоих? – спросила трубка.
- Обижаешь, гражданин начальник, - пошутила Катя, - на троих и на два часа.
- Молодцы! – похвалила диспетчер. – Деньги взяли?
- Пока нет! Пошёл в душ. Он скидку просит, - доложила Катя.
- Сколько?
- Сто баксов, но, думаю, и шестьсот легко заплатит. Мы разыграли, словно Лолите семнадцать лет. Он подзапал.
- Хорошо, Катя, - сказала диспетчер, - сориентируешься сама. Сначала скажи, что диспетчер запретил за пятьсот, потому что на Лолиту много звонков, ее в любой момент могут пригласить на выезд. Если вдруг упрется, сделай скидку, типа на свой страх и риск.
- Все поняла, - Катя заметила, что толстячок выходит из ванной, и продолжила разговор с диспетчером, подыгрывая под ее указания. – Прямо сейчас? Нет-нет. Боря остается с тремя. Да, конечно. Лола ему тоже очень понравилась. – Катя прикрыла рукой трубку и, обращаясь к гостю, сказала, - Лолку хотят вызвать на выезд! Оставляем?
- Конечно, оставляем, - развел руками Кант.
- Але! В общем, мы втроем остаемся с Борисом, - сказала Катя и положила трубку.
- Что там такое? – спросил гость.
- Диспетчер говорит, какие скидки. Лолу чуть не увезли на выезд. Не получается скидочку сделать. Шестьсот бачков, Боренька. Жалко, хотела тебе соточку сэкономить, да не вышло.
- Ладно, бог с ней, с соточкой, - громко сглотнув слюну, произнес Борис Моисеевич, вынул из висевшего пиджака бумажник, отсчитав деньги, протянул Кате шестьсот долларов. - Не обеднеем.
В такие минуты Кант об экономии средств не рассуждал. Секс одновременно с двумя и более девушками возбуждал его настолько, что он едва не терял рассудок. Лицо его багровело, правый глаз начинал подергиваться, ладони рук обильно потели, рот наполнялся липкой слюной. Расширившиеся ноздри уже из коридора улавливали запах молодых женских тел, и он, словно пес, учуявший похотливую суку, водил носом из стороны в сторону, стараясь изо всех сил делать это незаметно.
Они вместе с Катей вошли в спальню, где на кровати целовались Галина и Лолита, изображая сцену страстной лесбийской любви…

[NordZone]

Часть вторая

«ПРОЩЕНИЕ»


Лето 1987, г. Красноярск

К любому человеку однажды приходит дьявол и настойчиво требует продать ему душу. Если дьявол уже приходил, тут ничего не изменишь (поскольку решение вами принято), ежели он ещё не успел вас навестить, задумайтесь: готовы ли вы к встрече или нет? Только не клянитесь второпях в беззаветной преданности Богу, ибо гонорар, предложенный дьяволом, может оказаться весьма соблазнительным. Настолько соблазнительным, что некоторые не видят возможности отказаться от сделки и беспечно забывают свои клятвы, надеясь (хоть и недостаточно обоснованно) улучшить собственную жизнь. Мы часто не задумываемся или вовсе не хотим знать, что потомки будут судить о нас не по нашим красивым и правильным словам, а по нашим поступкам. Как иногда хочется вернуться в прошлое и поступить иначе, но, увы, поступок – это не исписанный неровным почерком лист бумаги, который можно разорвать в клочья и отправить в мусорную корзину, а затем взять другой лист и написать на нём правильный текст.
С 18-го на 19-ое июня 1987 года Евгению Даньшину, заключенному колонии № 27, приснился странный сон (а бывают ли сны, не странными?) Стоит он будто на крошечном островке, расположившемся посредине бурлящей реки, а на обоих берегах по человеку. Один одет во все белое, другой – во все черное, и оба машут Даньшину рукой, призывая: «Плыви ко мне, Женя, плыви ко мне!». Евгений так и не определился, к какому берегу пристать, проснулся и долго ворочался в кровати, прежде чем удалось снова забыться в объятиях предрассветного утра.
«Интересно, - размышлял после подъема Даньшин, - с четверга на пятницу – это вещий сон или белиберда? Что я, в сны начинаю верить? Смешно. До двадцати девяти лет не верил, посмеивался, а теперь думаю: «Вещий сон – не вещий? Чушь собачья».
Даньшин находился в местах лишения свободы уже пятый год. Попав в ИТК № 27, что в поселке Индустриальном на окраине Красноярска, он считал, что ему повезло. Во-первых, жене не далеко ездить на свидание, во-вторых, с самого начала Евгений устроился на хорошую работу – художником в школу. А недавно его назначили завхозом этой школы.
В зоне должность завхоза школы не имеет ничего общего с одноименной должностью в обычной, вольной школе. В колонии усиленного режима завхоз – это не тот, кто «заведует» швабрами, ведрами, тряпками. Для этого существуют «шныри» - официальные дневальные. Лагерный завхоз – это руководитель, если хотите, начальник, правда, в зэковской одежде. На бумаге завхоз является помощником начальника того или иного подразделения, например, завхоз отряда – помощник начальника отряда, завхоз столовой - помощник начальника индентантской службы (ЧИС), завхоз клуба – помощник замполита. Даньшин был завхозом школы и соответственно был помощником директора школы. Был в колонии и самый главный завхоз - завхоз зоны. Он являлся помощником «хозяина» - начальника колонии.
Все начальники – офицеры, от лейтенанта до полковника. А вот директор школы - человек гражданский, хотя и пропитанным насквозь духом начальника. По сути, от людей в погонах он только и отличался слегка помятым гражданским пиджаком, да еще тем, что ему осужденные не говорили «гражданин начальник», а называли по имени и отчеству.
Завхозы всех уровней призваны помогать своим начальникам, однако зачастую они на практике их просто заменяли. Начальник и сам не замечал, как постепенно превращался в помощника завхоза. Исключением, пожалуй, являлся «хозяин». Но прозвище начальника колонии говорит само за себя. Хозяин – он и в Африке хозяин. Он царь и бог в колонии. И хозяином его называют не только заключенные, но и офицеры, работающие в колонии. Надо заметить, что речь идет не только об ИТК № 27 под Красноярском, хозяином называют начальника любой колонии.
Конечно, завхоз – завхозу рознь, и многое зависит от личности осужденного. Хотя, случайно занявший эту должность (такое иногда случается), не продержится на ней и пару недель. В колонии № 27 завхозом мог стать и удержаться в седле только лидер. Видимо, заприметив в Даньшине такого лидера, директор школы и предложил ему занять должность завхоза школы. Даньшин, не долго думая, согласился. Евгений в колонии вел себя достаточно спокойно, режим не нарушал, занимался в школе изготовлением различных плакатов и наглядных пособий. Учителя отмечали его грамотность: когда принимали у него работу, им редко приходилось исправлять его ошибки.
До Даньшина в школе работал чрезвычайно талантливый художник, он рисовал чудесные плакаты, таблицы по русскому языку, математике, физике, биологии, но каждый раз ему приходилось после завершения работы исправлять многочисленные орфографические ошибки. С приходом в школьные художники осужденного Даньшина эта проблема отпала, и учителя не могли нарадоваться на нового сотрудника.
В школе училось около восьмиста осужденных в две смены. Это примерно пятнадцать-шестнадцать классов с утра и столько же вечером. В штате числилось более тридцати учителей, из которых было только трое мужчин. Четвертый мужчина - директор школы Орест Фадеевич Голденберг.
Самой молодой учительницей была Светлана Евгеньевн Чайка, 25 лет отроду, худенькая, маленькая, больше похожая на десятиклассницу, чем на учительницу математики. Ей доставалось больше всех. Зэки–ученики, народ специфический. Если бы из восьмисот учащихся можно было найти хотя бы одного, кто добровольно ходил в школу повысить уровень образования, то этого ученика нужно было бы либо занести в книгу рекордов Гинесса, либо в какую-нибудь Красную книгу, либо показать в передаче профессора Капицы «Очевидное - невероятное».
Большинство заключенных посещало школу либо принудительно, либо поглазеть на живых женщин, чтобы ночью, вспоминая их платья, плечи, волосы, заняться мастурбацией. Но были и такие, кто мастурбировал прямо на уроке, у Светланы Евгеньевны такие конфузы случались чаще всего. Если осужденный не реагировал на замечания, она уходила в учительскую, оттуда звонила в дежурную часть и через несколько минут незадачливого онаниста уводили в подвал под дежуркой. Разумеется, тот шумел и обвинял Чайку в оговоре, однако верили всегда ей, а не заключенному.
Школа в ИТК 27 расположилась в большом трехэтажном здании с двумя подъездами. Фасадом школа смотрела внутрь жилой зоны, задняя часть выходила на запретную зону и КСП (контрольно-следовая полоса), к которым заключенным запрещено даже приближаться. Так называемая «запретка» охраняется и контролируется круглосуточно солдатскими патрулями и офицерами из роты охраны. А главное, наблюдается часовыми с вышек, расположенных таким образом, чтобы они видели друг друга, то есть для исключения из поля видимости «мертвых зон».
Плюс ко всему для охраны «спецконтингента» установлены и различные электронные приспособления. Конечно, пытаться убежать отсюда можно, и такие попытки были, но все они остались безуспешными. Одного «побегушника» подстрелили уже за забором, второго - поймали между внешним и внутренним ограждениями.
Ходили в зоне легенды о том, что кто-то, когда-то сделал подкоп и был случайно обнаружен надзирателем непосредственно перед совершением побега. Но таких легенд вам расскажут воз и еще маленькую тележку в любом исправительно-трудовом учреждении. Заключенные любят поговорить о мифических побегах.
Евгений Даньшин о побеге никогда не помышлял. Он рассудил трезво: лучше вести себя тихо, дисциплину не нарушать, а после отбытия определенной части срока (обычно это одна треть или половина) можно написать прошение о помиловании, ну, не совсем попросить освобождения, а, допустим, сокращения срока. Правда, для этого Даньшину пришлось бы признать себя виновным, но для скорейшего освобождения можно было пойти и на это, для себя он уже решил, что доказывать невиновность в его ситуации бесполезно. А если сбросят пару лет, уже можно хлопотать о переводе на поселение. А поселение – почти свобода. Там разрешено жить с семьей, осужденные носят обычную одежду, можно распоряжаться деньгами, безо всякой цензуры получать письма. И что примечательно – не нужно стричься под «ноль».
С десяти лет срока Даньшину нужно было отбыть две трети (примерно шесть с половиной лет), чтобы выйти на «поселок». Оставалось еще два с лишним года. По сравнению с прошедшими четырьмя годами, это уже был не срок. Он сравнивал его со службой в армии. Ведь тоже когда-то два года впереди казались вечностью, а пролетели, словно две недели. Да что служба, вон уже четыре года лагерной жизни позади.
Даньшин мало отличался от остальных заключенных и тоже жил надеждой. Мечтал о том, как выйдет на поселение, как к нему приедут его девчонки – жена и дочка. Наталье Евгений верил безоглядно. Он знал, что она его дождется, не сомневался с первого дня заключения. Сам не мог объяснить, на чем основывалась его вера, но сомнений не было. Они любили друг друга с детства, оба были ровесниками. Перебрав за четыре года имена всех знакомых девушек, Даньшин понял, что, с кем бы он ни дружил, ни встречался, ни переспал, все равно по-настоящему он всегда любил только Наташу Алексину (ее девичья фамилия). А после того, как на свет появилась дочка Катя, ближе женщины для него на всей земле не стало.
Даньшина очень огорчало одно обстоятельство: за четыре года Наталья ни разу не привезла на свидание дочь. У нее было свое мнение на этот счет.
- Я не хочу, чтобы она в этом возрасте видела тебя таким.
- Мой вид ее напугает? – удивился Евгений.
- Может, и не напугает, но это останется в ее сознании. Пусть подрастет.
- Но я же ее отец. Какая разница, как выгляжу? Главное – пусть хоть изредка видит отца. Чтобы не забывала.
- Я не хочу ее сюда приводить, - упорствовала Наталья.
- Почему? – возмущался Даньшин. – Ко всем жены приезжают с детьми.
- А я с Катькой сюда не приеду!
- Наталья, я же скучаю за ней.
- И что? Мы должны в этой ситуации не о себе думать, а о ребенке.
- Не понимаю, что плохого, если дочь побудет со мной, пусть даже в этих стесненных условиях.
- А что тут понимать? – вспылила жена. – Ты хоть знаешь, как нас обыскивают. Толстая тетка лезет в трусы к ребенку. На моих глазах девочка лет пяти-шести разрыдалась. Ты что, Женя, хочешь, чтобы и твою дочь обыскивали здесь, как... не знаю кого. Пусть немного подрастёт.
Наталья расплакалась. Даньшин сел рядом, обнял и тихо сказал:
- Ладно, Натуся, не реви. Я понял. Потерплю, одного боюсь, чтоб не отвыкла.
- Не отвыкнет. Для этого есть я.
Даньшин встал, подошел к зарешеченному окну, выходящему прямо в «запретку» и, не оборачиваясь, произнес:
- Спасибо, Наталья! Я очень тебе благодарен за все. Ты хоть веришь, что я не убивал того парня?
Наталья подошла к мужу, прижалась к нему и ответила:
- А если б и не верила, то что? Думаешь, бросила бы? Я бы все равно, Даньшин, тебя ждала. Об одном прошу: смотри, не одичай.
Евгений не мог сдержать слез. Он повернулся к жене и стал целовать ее лицо, руки, плечи. Первое свидание Даньшин всегда вспоминал с упоением. То далекое уже свидание перевернуло его сознание, оно заставило посмотреть не только на себя, но и на свое прошлое, на свои поступки, другими глазами. Некоторые бывшие желания и стремления теперь казались ему настолько никчемными, что о них не хотелось и вспоминать.
Евгений следил по газетам, журналам и телевидению, как стремительно меняется жизнь на свободе. Судя по тому, какие произведения и каких авторов, стали публиковать в литературных журналах, таких как «Москва», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов» и т.д., жизнь за колючей проволокой менялась не по дням, а по часам. Телевизор в школе Даньшин имел возможность смотреть круглосуточно. Он не пропустил ни одной передачи «Взгляд». Евгений вообще последнее время не ночевал в отряде (по договоренности с завхозом своего отряда), можно сказать, он и работал, и жил в школе.
В его подчинении было девять осужденных. Это в первую очередь четыре «шныря» (уборщики-дневальные). Трое дневных и один «ночник». Дневальные отвечали за чистоту школы. Один из них (посменно) всегда дежурил «на кнопке», т.е. следил за входом в локальный сектор перед школой, небольшой дворик, огороженный высоким, но просматриваемым забором от угла до угла здания и шириной метров пять-шесть. В ограде имелась калитка с электрозамком. Обязанностью дневального, дежурившего «на кнопке», было открывать (или не открывать, смотря кто пытается воспользоваться входом-выходом) калитку с помощью кнопки электрозамка. Пятым подчиненным был столяр, делавший деревянные каркасы для стендов и плакатов, которых изготавливалось по инициативе учителей неимоверное количество. Еще было двое художников и двое лаборантов – один «физик», другой «химик». И, собственно, сам завхоз школы. Итого десять человек. Раньше, когда учащихся было больше тысячи, а учителей около пятидесяти, в штате обслуживающего персонала находилось более пятнадцати заключенных. Сейчас же с работой справлялись и десять.
Директор, завуч и учителя по всем вопросам, как правило, обращались к завхозу, а он уже принимал решение: кому поручить выполнение того или иного дела. Исключением были, пожалуй, лаборанты, те находились в прямом подчинении у своих патронов-учителей, и завхоз школы к ним почти не касался. Они приходили в школу к началу занятий и уходили после того, как их учитель покидал школу. Главным физиком была Татьяна Степановна Жучкова, ей принадлежал кабинет физики с лабораторией. Ключ от лаборатории по официальной версии был только у нее. Второго ключа не имел даже второй учитель физики по фамилии Майоркин. Лаборанты после окончания занятий должны были отправляться в отряд. По инструкции завхоз школы не должен был иметь ключей от учительской, где стоял телевизор, от кабинетов школы и других служебных помещений.
На деле ключи от всех помещений имелись у осужденных. С молчаливого согласия администрации и завхоз, и лаборанты, и дневальные, и художники, все ночевали в школе. Дневальный-ночник дежурил «на кнопке», остальные спали, каждый за своей запертой дверью. И даже когда контролеры заходили ночью в школу с проверкой (что было крайне редко), то никого, кроме ночного дневального, не обнаруживали. Не ночевал в школе только столяр дядя Яша, старичок лет шестидесяти, маленький, щупленький, вечно улыбающийся, казалось, совершенно посторонний в данном учреждении человек. Человеку, впервые видевшему дядю Яшу, хотелось спросить у него: а что вы, добрый человек, делаете среди уголовников? Настолько его внешний вид не сочетался с окружающей обстановкой. На самом же деле под этой искрящейся улыбкой и старческой внешностью скрывался «Яша-рыбак». Что это значит?
Дядя Яша, или как его еще называли, дед Яша, - укокошил двух мужиков только за то, что те на рыбалке пытались украсть его сеть с рыбой, и были застигнуты добродушным старичком с поличным. Рыбы дед Яша в тот день так и не попробовал, поскольку с рыбалки прямиком угодил на нары, а позже суд приговорил его к пятнадцати годам лишения свободы. Кличка прилипла к нему основательно – «Рыбак», но в глаза так никто не называл, потому как прозвище приводило его в неистовое бешенство и он грозился «повесить» на себя труп любого, кто посмеет назвать его «рыбаком». Поэтому все называли его либо дядя Яша, либо дед Яша. Даньшин, с уважением относясь к его возрасту, говорил ему «вы» и обращался не иначе, как Яков Леонидович.
Летом в лагерной школе занятий не проводилось. Здесь полным ходом шел ремонт. Ответственной за проведение ремонта в 1987 году, приказом директора школы была назначена учительница физики Татьяна Степановна Жучкова. Она являлась на работу ежедневно к десяти утра и часов в пять-шесть вечера покидала школу. Но, если бы Татьяна Степановна ни разу не появилась в школе, завхоз Даньшин вряд ли это бы заметил, поскольку Татьяна Степановна в ремонт не вникала и вообще этими вопросами не занималась. Ответственность за ремонт школы лежала на осужденном Даньшине. К началу занятий, т.е. к первому сентября, нужно было окрасить полы во всех классах, окна внутри и снаружи, отремонтировать парты, стулья, столы и другую мебель. Необходимо было заменить по заранее намеченному плану наглядную агитацию, привести в порядок фасад здания, вымыть все стекла, убрать локальный сектор, покрасить ограждение. Этим и занимались штатные работники школы под началом завхоза Даньшина.

***

Полдесятого утра в комнате дневального раздался звонок, кто-то звонил в калитку. Даньшин, услышав звонок, удивился, обычно Жучкова приходила на работу к десяти часам. Евгений находился на третьем этаже в одной из аудиторий, он подошел к окну и увидел у калитки дневального по штабу Степу Крыльчука. Примерзкая личность, но должность дневального штаба давала ему ощутимые преимущества перед другими осужденными. Близость к руководству колонии всегда дает заключенному возможность получения таких привилегий и льгот, которые обычным заключенным не снились.
Во-первых, дневальный штаба имеет право передвигаться по территории всей колонии, и все двери для него открыты, во-вторых, он в любое время может шепнуть штабному начальнику (от хозяина до инструктора политчасти) как что-то хорошее, так и что-то плохое о любом руководителе из числа заключенных. Завхозы всех уровней со штабными дневальными стараются поддерживать нормальные отношения, хотя бы внешне.
«Что этому гаду с утра нужно, - подумал Даньшин, - наверное, кто-то из начальства вызывает?».
Услугами дневального-посыльного мог воспользоваться любой начальник, любой офицер политчасти, режимной части, оперативной части, заместители хозяина и, наконец, сам хозяин. Если завхоза школы вызывает замполит, это вполне естественно, школа в его ведомстве, если - хозяин, тоже неудивительно. Тревожно, если вызывают режимники, те обычно начинают докапываться до всякой ерунды, то форма одежды не такая, то сапоги не нравятся, то куртка сшита не по форме, все не так, а в конце концов, просто дают задание – плакат какой-нибудь нарисовать, оформить стенгазету и т.д.
Детям офицеров в школе дадут задание, а выполняется оно в колонии усиленного режима. Особенно количество таких просьб возрастает в канун различных праздников. Но это полбеды. Беда, когда вызывает начальник оперчасти капитан Мажухно. Маленький, толстенький, лысенький (над ушами рыжая поросль), с прокуренными усами и маленькими, вечно красными глазками. Когда вызывает Мажухно, жди беды, конечно, если ты тайно не работаешь сексотом (проще говоря, стукачем). Стукач тоже получает разнос, но театральный. Даже шнырь почти никогда не догадывается, кто получает по-настоящему, а с кем оперативники разыгрывают спектакль. Но информацию стукач всегда успеет передать то ли устно, то ли в письменном виде.
Осужденный Даньшин на оперчасть не работал, поэтому, когда Степа объявил, что его вызывает капитан Мажухно, Евгению стало не по себе. Мажухно как-то заглянул в школу ещё в мае, когда шли занятия, и встретившему его завхозу школы прошипел:
- Что, блядь, пригрелся среди куропаток? Кого потрахиваешь?
- Гражданин начальник, - пытался что-то сказать Даньшин.
- Чего, «гражданин начальник»? - передразнил его капитан, - Я спрашиваю, кого трахаешь?
- Никого, - ответил осужденный.
- Дрочишь, что ли? – Мажухно приблизился вплотную к Евгению и добавил: - Я все равно тебя в БУР упрячу. Понял?
- За что, гражданин капитан?
- Кто тебя сюда поставил? Ты получил мое благословение?
- Замполит….
- А у меня ты заявление подписывал?
- Я же не знал, гражданин начальник. Когда меня назначили завхозом школы, вы были в отпуске.
- А чего после отпуска не зашел? – прорычал Мажухно.
- Я не знал, что так нужно…
- Еще узнаешь, - ухмыльнулся капитан.
Мажухно ушел, а Даньшин после такого разговора (если это был разговор) ночь не спал. Разнервничался не на шутку. Все случилось неделю назад, и вот начальник оперативной части вызывает его к себе в кабинет.
«Что ждать от такого вызова?- думал Даньшин. – Лучше бы работал художником. И зачем я полез в завхозы?».
Наверняка, начальник оперчасти хотел кого-то из стукачей сюда протолкнуть. Хотя это не так просто сделать, поскольку заявление о приеме на должность завхоза школы, помимо оперативной и режимной частей, должны подписать замполит и, конечно, директор школы. А директор не стал бы брать завхозом в школу незнакомого человека. Мажухно и его сотрудники из оперчасти никогда открыто на такие должности не толкают своих агентов, это бесполезно. Тот или иной начальник, зная, что ему в помощники подсунули агента Мажухно, очень быстро «сплетет ему лапти», то есть посадит в изолятор. Докопаться до осужденного (любого, будь он хоть трижды агент 007) очень легко: то опоздал, то не встал, то не поздоровался, то запрещенный предмет хранил, два-три рапорта, и хозяин подпишет постановление о водворении в штрафной изолятор.
Мажухно пользовался другим методом. Он не мешал назначению на ту или иную должность незнакомого ему осужденного, но после назначения последнего на должность, спустя некоторое время, когда тот уже привык к власти, расслабился, Мажухно брал его в клещи и начинал третировать. Старался склонить заключенного к сотрудничеству с оперативной частью.
Даньшин, подойдя к кабинету начальника оперчасти, набрал полную грудь воздуха, выдохнул и постучал в дверь. Приоткрыв первую дверь, постучал во вторую. Вход в кабинеты к оперативникам, оборудованы тамбурами, чтобы невозможно было подслушать из коридора. При открывании первой двери в кабинете над входом загорается лампочка, поэтому приложить ухо ко второй двери никому не удастся.
- Разрешите!
- Входи, - ответил Мажухно.
Из-за маленького роста Мажухно, казалось, сидел за столом на очень низком креслице. Перед ним стоял огромный графин, доверху заполненный чистейшей водой. Поговаривали, что «расконвойники» ежедневно приносят в зону молочную флягу с родниковой водой, специально для штабного начальства. Где-то в двух километрах от колонии в лесу бьет ключ, и вода там кристально чистая.
Евгений представился:
- Осужденный Даньшин. Здравствуйте, гражданин капитан. Вызывали?
- А дальше?
- Не понял, гражданин капитан?
- Не, ты совсем охренел? - Мажухно встал, отодвинул ящик стола, вынул оттуда наручники и, вертя их на среднем и указательном пальцах, стал прохаживаться от стены к окну и обратно.
- Извините, гражданин начальник, я действительно не понял, - оправдываясь, произнес Евгений.
- Ты забыл, как должен представляться осужденный? А статья, срок, начало срока. Ты чего, Жека? Припух? Или бабы все памороки отбили? Обнюхался духов и трусов? А ну, как положено, представился!
- Осужденный Даньшин. Статья 103 УК РСФСР. Срок 10 лет усиленного режима. Начало 30 мая 1983 года, Конец срока 30 мая 1993 года.
- Соображаешь. Так что, Женька, водочку попиваем, баб потрахиваем, колбаску жрем. Неплохо для убийцы пристроился. Так и на воле не каждый живет.
- Гражданин начальник, я не пью водку и никого не трахаю.
- А мне по хрену! Ты понимаешь это или нет? По хрену мне! Захочу, именно за это и сядешь в кандей, ты меня понял?
- Понял. Но это будет несправедливо.
- Чего? Ты чё мелешь, гражданин осужденный? Какая справедливость? Завалил человека и рассуждаешь о справедливости?
- Я не признал себя виновным, гражданин начальник.
- Тем более, почему же такие привилегии в месте исполнения наказания? Приговор вступил в законную силу, ты игнорируешь этот приговор, не признаешь себя виновным, вследствие чего, естественно, и не раскаиваешься. И вдруг, нате вам, гражданин Даньшин, должность, тепло, сыто, уютно. Как это понимать? Почему другие зэки пашут на производстве, на выезде, на стройке, на холоде, под дождем? А ты ходишь, теток обнюхиваешь? И при этом, заметь, не раскаиваясь в преступлении. Почему?
Такого оборота Евгений не ожидал. Чтобы не наговорить глупостей, он решил молчать. Конечно, добровольно отказываться от должности завхоза школы ему не хотелось. А, как он подумал, Мажухно клонил именно к этому, но разговор неожиданно перешел в другую плоскость.
- Ладно, присаживайся, - капитан указал взглядом на один из стульев у приставленного стола, плюхнулся в кресло, закурил и продолжил:
- Даньшин, я закрою глаза на то, что ты влез в школу без согласования со мной. Но! Ты обязан мне помогать, – капитан бойко щёлкнул пальцами.
- В каком смысле? – удивился Даньшин, он понял: Мажухно вербует его в агенты.
- В прямом. Мне нужна твоя помощь. Ты готов?
- Готов, - ответил Евгений и, спохватившись, добавил, - в пределах разумного.
Мажухно пристально посмотрел на заключённого и сказал с хитрой улыбкой:
- Все в нашей работе разумно, без нашей работы вы бы давно друг другу глотки перегрызли. А мы вас сдерживаем, не даем превратить колонию в сборище зверей. Значит, так. Слушай внимательно и запоминай. Надеюсь, ненужно напоминать и предупреждать, чтобы наш разговор остался за этими дверями и никому не был известен.
- Да, да, - усердно закивал головой Евгений.
- Так вот, Женя, кто-то из ваших баб таскает водку в зону. Я примерно знаю - кто, но ее нужно поймать с поличным. Необязательно с водкой, с чем угодно, главное - с запретным. Понял?
- Пока нет, - тихо ответил Даньшин.
- Тупишь, Женя! Тупишь, – капитан развёл руками. - Нужно сделать заказ. Попросить, чтобы она что-нибудь принесла, и сообщить мне. Теперь ясно?
- Я должен выступить в роли провокатора? – спросил осуждённый и подумал: «Мало тебе своих стукачей? Зачем я понадобился?».
- Где ты этих слов нахватался? «Провокатор»! Твою мать. Это наша работа: выявлять тех, кто нарушает закон. Понимаешь? Сегодня она чай тащит зэку, завтра водку, послезавтра наркотик, а там, смотришь, и пистолет затащит в лагерь. Понимаешь? Если ты встал на путь исправления, если хочешь пораньше освободиться, да и здесь в зоне жить лучше, чем другие, то просто обязан помогать администрации выявлять преступников. Тем более, ты же сам сказал, что готов помогать. Не так ли?
- Так... Если не секрет, кто, по вашему мнению, таскает водку?
- Вот, - оживился Мажухно, - это уже конкретный разговор. Я думаю, и даже уверен, что это Татьяна Жучкова, учительница физики.
- Мне кажется, это чей-то наговор или ошибка, - усомнился Даньшин.
- Ошибка? – Мажухно привстал из кресла. – Нет, Даньшин, это та еще сука. Хитрая и коварная. Эта стерва только прикрывается профессией учительницы, на самом же деле она законченная шлюха. И моя задача – это доказать. Я считаю, что таким особам не место в школе для осужденных. Ну что? Сотрудничаем или как?
- Гражданин капитан, - тяжело вздохнул Евгений, - может, позволите мне собраться с мыслями, подумать немного. Все как-то неожиданно.
- Хорошо, - спокойно ответил Мажухно, - иди и думай, хотя, чего здесь думать. Ты же знаешь, если я о чем-то прошу, мне отказывать нельзя. Но сделаем вид, что ты думаешь, а потом добровольно согласишься. Даю подсказку: это не стукачество, это борьба с преступностью. Ты же не признаешь себя преступником? Чего молчишь? Я спрашиваю, ты себя признаешь преступником, убийцей или нет?
- Нет, не признаю. Я никого не убивал.
- Вот и прекрасно. С кем я должен сотрудничать? С такими, как ты, Евгений. Твоя совесть перед законом чиста, ты не преступник, следовательно, такие, как ты, и должны стать нашей опорой в деле разоблачения преступных элементов.
- Разрешите идти? – Даньшин встал со стула.
- Иди! Думай. Я тебя вызову.
- До свидания, - Евгений вышел из кабинета и направился к выходу, расположенному в самом конце коридора.
Все кабинеты начальников различных служб находились на втором этаже. Первый этаж занимала столовая, третий был отдан под общежитие 1-го отряда, так называемого по старинке ХЛО (хозяйственно-лагерная обслуга). На втором этаже, кроме кабинетов, располагались актовый зал и библиотека.
За дверью библиотеки Даньшин услышал шум и, приоткрыв дверь, увидел несколько человек с газетами в руках. Заведующий библиотекой Серега Белоконь вслух что-то зачитывал, а остальные словно проверяли, не ошибся ли, не пропустил слово или фразу. Белоконь был приятелем Даньшина и, увидев в дверях Евгения, закричал:
- Женя, иди к нам! Ты даже представить не можешь, что мы сегодня получили.
Посреди читального зала валялись мешки с прессой. Обычно работники библиотеки никогда себе такого не позволяли. Мешки заносились за стойку библиотекаря, и там вся корреспонденция аккуратно раскладывалась по полочкам, каждая отдельному отряду.
Сегодня должно было случиться что-то невероятное, из ряда вон выходящее.
- Что-то важное? – спросил Даньшин.
- Важнее не бывает! - радостно прокричал Белоконь.
- Да говори конкретнее, – с раздражением произнёс Евгений.
- Амнистия, Женя! Указ в «Известиях» сегодня об амнистии!
Даньшин махнул рукой и, присев на стул, сказал:
- Удивил. Мало их, что ли, этих амнистий? Какая амнистия для усиленного режима? Кого у нас амнистируют – малолеток да баб беременных, ну, может, еще кого из ветеранов.
- В том и суть, что необычная амнистия. На, почитай! – Белоконь протянул Даньшину номер газеты «Известия» от 19 июня 1987 года. Бросилось в глаза: «Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии в связи с 70-летием великой октябрьской социалистической революции» В конце текста две фамилии Громыко и Ментешашвили.
- И что тут? – все еще с недоверием спросил Даньшин и, криво улыбнувшись, добавил: - ну и фамилия у секретаря президиума - Мент-Ешашвили.
- Пусть хоть три мента, ты почитай, - ликовал Белоконь, - внимательно почитай. Здесь не только усиленному режиму, тут даже «полосатикам» обламывается.
- Держи карман шире, всех нагонят на свободу, - съязвил Евгений, вникая в текст.
- Жека, ты почитай, все сам поймешь. Там очень просто. Кто одну треть отсидел, всем срока половинят. Это нам, первоходкам, а «полосатым» одну треть сбрасывают от срока. Врубаешься? Ты сколько отсидел?
- Четыре года.
- Ну вот, осталось шесть. Значит, треху долой! А мне еще девять лет корячиться. Но ведь шесть отсидел. Значит, четыре с полтиной скинут.
- А статьи?
- Да там никаких статей. Только ходки.
Даньшин повернулся к окну и стал внимательно читать газету.
Оказалось, и правда, Даньшину должны сократить срок на три года, то есть оставшиеся шесть лет разделить пополам. В пункте «е» девятой статьи Указа чёрным по белому было написано: «Сократить лицам, не подлежащим освобождению от наказания на основании настоящего Указа, оставшуюся часть наказания. Осуждённым, отбывающим наказание в исправительно-трудовых учреждениях, отбывшим не менее одной трети назначенного срока наказания: судимым к лишению свободы не более двух раз – наполовину; судимым к лишению свободы более двух раз – на одну треть».
- Слово «наказание» четыре раза в одном предложении упомянули, - пробормотал Даньшин и, вспомнив приснившийся ему прошедшей ночью сон, и двух человек по разным берегам реки, подумал: «Наверное, черный - это Мажухно, а второй – Белоконь. Надо же, и фамилия соответствующая у Сереги, с белым оттенком. Так, наверное, люди начинают верить в сны, колдунов и гадалок».
- Менты начнут беспредел творить, - грустно произнёс Даньшин.
- Это почему? – удивлённо спросил Белоконь.
- Вот этот пунктик меня настораживает, - Евгений ткнул пальцем в газету, - видишь? «Не сокращать в соответствии с настоящей статьёй наказание злостным нарушителям режима».
- Ты чего, Жека? – рассмеялся Белоконь. – В «отрицалово» записался? Нам это не грозит, пусть блатные локти кусают.
- Нет, - вздохнув, ответил Даньшин, - я не записался в «отрицалово», но, чует моё сердце, кто-то запишет. Газетку возьму с собой?
- Возьми, конечно, - ответил Белоконь.
- Спасибо. Поживём, увидим. – Женя махнул рукой и вышел из библиотеки.
У себя в школе он попросил дневального заварить ему чаю покрепче и, завалившись на диван, задумался: «Неужели это реально – на три года срок сократить? Если такое случится, жизнь станет другая. Считай, срок позади. Можно идти на поселение. Не могу поверить. Дай-ка ещё почитаю документ».
Даньшин снова развернул газету и стал медленно, вникая в каждую фразу читать. В дверь постучал дневальный.
- Чай, Женя!
- Ага, спасибо, сюда поставь, - Даньшин приподнялся с дивана и указал пальцем. – Да не ставь на стол, след останется от горячего, вот же подставка.
Из динамика, висевшего у двери, доносилось: «Перестройка – работа сложная, она не потерпит искусственного спрямления, упрощения, что уже было в нашей истории»… Ну, и так далее.




Накануне, 18 июня 1987 года, жене начальника спецчасти Ермакова - Галине Алексеевне, исполнилось сорок лет. Галина Алексеевна работала учителем математики и была завучем. Кроме того, она являлась претендентом номер один на должность директора школы после ухода нынешнего директора Голденберга на заслуженный отдых. Среди приглашённых на день рождения оказался и Петр Михайлович Мажухно, приятель Василия Петровича Ермакова.
Не всем этот гость был приятен, но хозяевам не указывают, кого приглашать на личный праздник. Естественно, Василий Ермаков давно знал, что Мажухно тайком воздыхает по учительнице физики Татьяне Жучковой и мечтает затащить ее в кровать. Татьяна была холостячкой с пышной грудью, роскошными волосами и всегда ухоженными руками. Ее губы сводили с ума не только Петра Михайловича, редкий зэк не любовался ими, когда Татьяна Степановна стояла у доски и рассказывала о Ньютонах и Омах.
Мажухно страдал оттого, что Жучкова была немного выше ростом. Он не знал, с какой стороны к ней подойти. С полгода назад они вместе были на какой-то вечеринке, и Татьяна Жучкова весь вечер танцевала с капитаном. Он, было, подумал, что вопрос решен, сегодня будет ночь наслаждений. Ан, нет. Жучкова после вечеринки решительно разделалась с ухажером и уехала домой. Петр Михайлович ничего не понял. С одной стороны Жучкова весь вечер проявляла к нему симпатии, но вдруг взяла и уехала, как будто не было танцев, зажимушек и всяких там поцелуйчиков.
«Разве так можно поступать со взрослым мужиком?» - недоумевал Мажухно. После той вечеринки им еще не раз приходилось находиться в одной компании, и всегда Татьяна Жучкова была одна, без мужчины. Казалось бы, она с удовольствием общается с Петром Михайловичем, принимает его приглашения на танец. Но почему-то после окончания вечеринки становится сухой, холодной, неприступной, как контрольно-следовая полоса. Сегодня капитан решил действовать напористее и довести дело до конца.
«В конце концов, мы же не мальчик и девочка, которым по 12 лет, - думал он. – Так и будем плясать да смотреть друг на друга. Нужно поставить вопрос ребром».
Голденберг пришел к своему завучу в гости просто отметиться. Уже через полчаса он засобирался домой, ссылаясь на плохое самочувствие и чрезвычайную занятость. Он не очень любил Галину Алексеевну, и, если бы не давление сверху, никогда бы не назначил ее завучем. Он нутром чуял в ней конкурентку, она буквально дышала ему в спину. Орест Фадеевич сознавал, как только он достигнет пенсионного возраста, ему тут же предложат оставить пост директора, чтобы назначить Галину Алексеевну. Это лишь на первый взгляд в должности директора ничего привлекательного, на самом деле, если с умом распорядиться, из нее можно извлечь внушительный доход.
Во-первых, по устоявшейся традиции, директор школы возглавляет наблюдательную (общественную) комиссию, без ходатайства которой ни одного осужденного никто не переведет ни на «химию» (условно-досрочное освобождение с обязательным привлечением к труду – куда пошлют, там будешь жить и работать), ни на «поселение». Конечно, все вопросы решает суд, но история еще не знала, чтобы суд освободил кого-либо при отрицательном решении наблюдательной комиссии.
Во-вторых, под крылом директора всегда есть несколько заключенных из местных, которым помогают родственники и друзья. Всегда можно передать письма в обе стороны, минуя цензуру, деньги, кое-какие вещи, продукты и многое другое. Попробуй, поймай директора с поличным, когда в школу незамеченным не проникнешь, а только через «кнопку» дневального, да если еще и завхоз надежный помощник. Все услуги щедро оплачиваются родственниками и друзьями. Были случаи, когда, благодаря директору школы, начальник отменял постановление о водворении осужденного в штрафной изолятор или предоставлял дополнительное свидание. А это дорогого стоит.
Директора школ, расположенных на территории исправительно-трудовых учреждений, имеют неплохие связи и в ГУВД края. Пользуясь такими связями, Гольденберг не одному уже офицеру помог своевременно, а то и досрочно, получить очередное звание, несмотря на имеющиеся взыскания. Иными словами, директор лагерной школы - это не просто должность, это определенный статус, и потерять его, конечно, Оресту Фадеевичу не хотелось, но он чувствовал, что осталось ему совсем недолго.
Среди гостей Ермаковых был и молоденький лейтенант Сергей Васильевич Заречный, протеже Василия Петровича, его недавно назначили начальником 1-го отряда (известного под аббревиатурой ХЛО). До исправительно-трудовой колонии Сергей Заречный закончил педагогический институт и работал в общеобразовательной школе преподавателем русского языка и литературы. Откликнувшись на призывы ГУВД края и по совету Ермакова, он решил внести свою лепту в дело исправления оступившихся членов общества. Хотя на первом месте все-таки были: зарплата, многочисленные льготы, как офицеру МВД, перспектива получения жилья, наконец, бесплатная форма и даже сухой паек. А еще, по его личному признанию, присутствовала какая-то романтика. Все-таки работа с заключенными – это не возня с двенадцатилетними оболтусами, где и выразиться-то нельзя, хотя иногда и хочется. Пока учился в школе, Сергей мечтал стать учителем, а после того, как окончил институт, мечта превратилась в серые и скучные будни.
Вот и решил учитель Заречный переквалифицироваться в лагерные надзиратели. Теоретически начальник отряда – тоже педагог и воспитатель, но практически – «подопытный кролик». Заключенный проводит в колонии 24 часа в сутки. А начальник отряда – восемь часов в день по будням. И не каждый день, поскольку есть еще дежурства, всякие поручения от начальства, совещания в главке, различные семинары и т.п.
Получается, начальник отряда бывает в подразделении в среднем 3-4 раза в неделю, при этом он должен заполнить «Тетрадь индивидуальной работы с осужденным», в которой обычно пишется всякая ерунда, дескать, пообщался с осужденным. Он признает (или не признает) себя виновным, раскаивается (или не раскаивается) в содеянном, встал (или не встал) на путь исправления и т.п.
Новый начальник отряда всегда поначалу пытается что-то делать, как-то влиять на события, но вскоре понимает, что все тщетно, что лучше всего передать все властные полномочия завхозу, и не будет никаких головных болей и переливаний из пустого в порожнее. Зэкам только дай волю, и через пару дней голова пойдет кругом. Один говорит на другого, другой на третьего, третий на первых двух. Интриги, интриги, интриги, в которых черт ногу сломит, а не только вновь назначенный начальник отряда.
Когда Заречный пришел к Василию Петровичу и рассказал о нахлынувших проблемах, Ермаков ответил просто:
- Не вникай! У тебя для этого есть завхоз. Ты все равно в зэковских разборках ничего не поймешь. Пусть этой ерундой сами зэки и занимаются.
- А мне что же делать, Василий Петрович?
- Как что, дорогой? Книги читай! Изображай бурную деятельность: время от времени носи начальнику колонии постановления о наложении взыскания. Скажи завхозу, чтобы три-четыре таких постановления в месяц он тебе подготавливал, ну и парочку постановлений о поощрении. Всегда будешь на высоте.
- Как-то неловко, - смутился молодой лейтенант.
- Ничего неловкого, - уверенно произнес Ермаков. - Я тоже в твои годы рвал сердце и душу, но постепенно понял, что это никому не нужно. Вся наша пенитенциарная система – пустая трата времени и средств государства. «Исправительно-трудовая колония» - это же идиотизм. Кого мы тут исправляем? Ты посмотри статистику, ее сейчас открыли и печатают во всех изданиях. Мы их «исправляем, исправляем», а они выходят на свободу и снова грабят, крадут, насилуют, убивают. А мы им тут свидания, посылки, передачи, бандероли, магазин, библиотека, газеты, журналы. Иногда посмотришь и думаешь, кто лучше живет, зэки или мы? Мы же вместе сроки отбываем. Но они заслужили свои сроки, а мы свои отбываем за нищенскую зарплату. Я считаю, мы слишком лояльны к преступникам. Нельзя им создавать такие условия. Будь моя власть, я бы их загнал по камерам, держал впроголодь и кормил только за хорошую работу. Не выполнил норму, получи кнутом по спине. Полсрока отбыл в повиновении, немного бы дал слабину, например, разрешил с родственниками по телефону пару минут поговорить. И никаких Удо-Мудо. Условно-досрочное освобождение развращает заключенного, теряется смысл наказания. Один суд приговаривает к определенному сроку, другой – досрочно освобождает. Разве это правильно? Дали тебе 10 лет, вот отсиди их, и, пожалуйста, иди на свободу. Но отсидеть их зэк должен так, чтобы вернуться в тюрьму для него было самым ужасным наказанием. Попал второй раз – в яму его, к крысам и насекомым.
- Ну, Василий Петрович, - улыбнулся Заречный, – это же люди.
- Люди, говоришь? – Ермаков зло рассмеялся. – Еще насмотришься на этих людей. Ты не смотри на их улыбающиеся морды, на их подхалимаж и угодничество, попытайся заглянуть в душу, да поглубже. Большинство из них - животные, готовые в любой момент перегрызть тебе горло.
- Вы такие ужасы рассказываете, Василий Петрович, а не поторопился ли я со сменой работы?
Ермаков рассмеялся, похлопал по плечу молодого лейтенанта и сказал:
- Будь мужчиной. Главное, не позволяй зэку сесть себе на голову. Первое время никаких просьб. Они любят посадить начальника на «крюкан».
- Это еще что? – удивился Заречный.
- Крючок! Рыбу подсекают, а потом тащат к берегу. Так и нас зэки подсекают. Сначала попросит какую-нибудь мелочь принести. Даст рубль-два и просит пару пачек сигарет принести. Вроде, не сложно. Затем чайку пачку. Потом какую-нибудь мелочевку, типа зубной пасты. Все, казалось бы, мелочи, но запрещено категорически, и ты уже в «замазке». Ты уже соучастник! Улавливаешь? Отказать неудобно, и начинается игра в удава с кроликом. Понимаешь, что нельзя, а тащишь. И до добра это не доводит. Либо оперчасть накроет, либо другие службы. Зэки – почти все стукачи. Петр Михайлович лихо их вербует, раз-другой наедет, и те уже на задних лапах. Особенно те, кто теплые и хлебные места занимают, а таких у тебя 150 человек. Весь отряд ХЛО – теплые и хлебные места. Но с умом и твое место может стать очень даже теплым и хлебным. Не зря я тебя туда протолкнул. Только, Серега, не спеши, не беги впереди паровоза…

***

Мажухно заметил, как Татьяна Жучкова вышла из квартиры, и тут же последовал за ней. Он застал ее раскрасневшейся на лестничной площадке с сигаретой в руке.
- Татьяна, тебе плохо? – участливо спросил Петр Мажухно.
- Нет-нет! Наоборот, мне очень хорошо. Давно так не танцевала. А что, товарищ капитан, мы уже на «ты»?
- Да брось, Таня! – обиделся Мажухно. – Мы не на службе? Причем тут «капитан»?
- И что, мне вас Петей называть? – пошутила Татьяна Степановна.
- Называй, как хочешь, - ответил Мажухно, - но ответь, пожалуйста, почему ты так себя ведешь?
- Вы, Петр Михайлович, вышли за мной, чтобы воспитывать?
- Нет, я имел в виду твое поведение по отношению ко мне.
- И чем вас не устраивает мое поведение?
- Ну, в общем… - Мажухно закурил. - Мы неплохо проводим время в компании, а в конце ты всегда прощаешься со мной холодно и уезжаешь домой.
- А куда мне уезжать?
- Я не это имел в виду, - смутился Мажухно. – Понимаешь, я хочу, чтобы у нас с тобой были более близкие, то есть, более дружеские отношения.
- А разве наши отношения не дружеские? Мы что, в ссоре или…
- Дружеские! Но я хочу не дружить с тобой, Татьяна! Я хочу любить тебя!
- Ах, вот оно что? – рассмеялась Жучкова. – Вы предлагаете мне стать вашей любовницей.
- «Любовница» - грубое слово.
- Оно тоже от слова «любить».
- Я не люблю этого слова.
- Тогда назовите другое, более подходящее.
- Жена, - выпалил Мажухно. – Я предлагаю выйти за меня замуж.
На площадке повисла тишина. Первой ее нарушила Татьяна Степановна (алкоголь заметно ее раскрепостил):
- Даже так? Нет, Петр Михайлович, вы эту затею оставьте. Я уже была замужем и второй раз этого удовольствия не хочу. Тем более, уверяю вас, жена из меня никудышная.
- Не волнуйся. Я все стерплю.
- Нет-нет-нет! И еще раз - нет!
- Но почему, Татьяна? Я люблю тебя. Ты это понимаешь?
- Понимаю! Но вы тоже, наверно, понимаете, что у любви два берега.
- Вы хотите сказать, что у вас, - Мажухно вдруг перешел на «вы», - нет ко мне никаких чувств?
- Именно так, - решительно ответила Татьяна Жучкова и выпустила густую струю дыма над головой капитана.
- Зачем вы тогда играете со мной, как только мы оказываемся в одной компании?
- Очень просто, Петр Михайлович! Обычно в наших компаниях два холостяка – вы да я! Я никогда не относилась к этому серьезно, а вы, видимо, приняли мое поведение за определенные знаки внимания. Я вам сочувствую.
Капитан чувствовал себя раздавленным и униженным. Никак не ожидал такой развязки. Он почему-то был уверен, признайся он Татьяне в любви, и она ответит взаимностью. Или, по крайней мере, призадумается. Но категорическое «нет», - этого Мажухно не ожидал. Вдруг он взял Татьяну одной рукой за талию, другой обхватил за шею и, прижав женщину к себе, поцеловал ее в губы. Жучкова вырвалась из объятий, отвесила ухажеру пощечину и, вытирая губы, сказала:
- Теперь я точно знаю: чтобы выйти за тебя замуж, Петя, нужно быть полной идиоткой.
Она прошла в квартиру, а Мажухно, постояв еще на лестничной площадке, спустился вниз, поймал такси и уехал домой, ни с кем не попрощавшись. Уже поздно вечером он позвонил Василию Ермакову и, сославшись на срочные дела, извинился за внезапный отъезд из гостей. Засыпая ночью, Мажухно думал: «Хорошо, сучка! Не мытьем, так катаньем. Я найду способ раздвинуть твои ноги».

***

- Жека, тебе письмо. От жены! – воскликнул Серега Белоконь так, словно письмо было адресовано не Даньшину, а ему лично.
Письмо в колонии – глоток свободы. Заключенный может получать в месяц любое количество писем, а вот написать имеет право только три. Вернее, писать ты их можешь десятками, отправить можешь не более трех в месяц. Советская исправительная система почему-то считала ограничение на отправку заключенными писем родным, близким и друзьям одним из методов перевоспитания осужденных. Кому могла прийти в голову такая бредовая идея? Ведь только вдуматься: получать письма ты можешь хоть сотнями, а отправлять на свободу только три письма. Чему же вы, господа воспитатели, учили оступившихся сограждан? Тому, что не на все письма нужно отвечать? Давайте немного поразмышляем.
Приходит заключенному несколько писем – от мамы, от папы (допустим, что часто бывает, родители не живут вместе), от жены, от ребенка (захотел малыш самолично написать папе письмо), от бабушки, от любимой девушки (если не женат), от друга, от соседа, еще, допустим, от учительницы или от коллег по бывшей работе, да мало ли кто пожелает написать заключенному, чтобы морально поддержать человека. И что? Кого считать «избранными»? Кому отвечать? Слышу подсказку: в первую очередь, конечно, матери, жене, ребенку. А как быть с отцом, с бабушкой, с дедушкой, с коллегами по работе, с друзьями, с учителями? Несостоятельность этого положения очевидна, и сами сотрудники колоний это признают, но действуют согласно инструкции. Хорошо, если цензор возвращал письмо отправителю с пометкой «лимит исчерпан», а частенько «лишние» (могут ли письма быть «лишними»?) письма просто уничтожались, отправлялись в мусорную корзину.
Благослови, Господи, людей, работающих в колониях и тюрьмах, помогающих переправлять письма заключенных на свободу. Если бы вы знали, сколько вы сохранили своими «противозаконными» действиями семей и просто хороших человеческих отношений. Даже если вы это делали корысти ради, всё равно примите от тысячи заключенных признательность и благодарность. Сказано: «Если хочешь помочь Богу, помоги заключённому». Ретивые надзиратели возразят и приведут другие аргументы: дескать, посредством этих писем, осужденный или подследственный может замести следы преступления, запутать следствие и, как результат, уйти от справедливого наказания. Возразим этому товарищу: никто и ничего «по делу» в этих письмах писать не станет. Для запутывания следствия и уклонения от наказания существует многочисленная армия адвокатов. В нелегальных же письмах заключенные обычно пишут о любви, просят прощения, снисхождения и умоляют жен, любовниц, подруг дождаться их и не бросать в беде.
Даньшин бережно вынул из уже открытого цензором конверта аккуратно сложенные вдвое тетрадные листочки, поднес их к лицу и жадно вдохнул еще не растаявший полностью аромат Наташиных духов. Развернув листы, он увидел в левом верхнем углу розовый отпечаток губ. Дыхание участилось. Укрывшись от посторонних глаз, Даньшин поцеловал отпечаток супружеских губ и приступил к чтению письма.
«Здравствуй, мой дорогой и любимый Женечка! Здравствуй, папочка!
Сегодня утром получили твое письмо, но торопилась на работу, и ответ пишем вечером. Очень обрадовались, что тебя уже поставили в график свиданий. Это очень хорошо, что первый день выпал на 25 июля. Это суббота и мне будет проще отпроситься с работы на понедельник-вторник, хотя мой начальник сказал, что, возможно, мне вообще с 20-го июля предоставят отпуск до 10 августа. Хорошо бы. Работа уже так надоела. Как ты там, наш родной? Как тебе новая работа? Справляешься? Я рассказала Ленке, подружке, что тебя назначили завхозом школы, она долго смеялась, вспоминая нашего завхоза школы. Помнишь, дедуля у нас работал, вечно всем недовольный, еще как-то тебя без «сменки» в школу не пустил. Здесь, на свободе, народ не понимает, что означает слово «завхоз». Они думают, что эта должность связана с ведрами, тряпками и прочим инвентарем. Я тоже вначале так думала.
Кстати, родной, у меня для тебя хорошая новость. В этот раз мы приедем на свидание вместе с Катькой, побудет день с нами, а вечером бабушка ее заберет. Она прожужжала мне все уши: папа-папа… Я решила, можно брать ее с собой. Все-таки, она у нас уже взрослая девчонка. Да и представляю, как ты соскучился по ней. Фотографии фотографиями, а живое общение ничем не заменишь. Время как летит! Хотя для тебя такие слова, наверное, звучат как издёвка. Помню, ты на одном из свиданий рассказывал о времени, которое остановилось. Но это только кажется, Женечка. Разве ты заметил, как пролетели последние четыре года? То-то. Время – неумолимо. Оно все равно делает свое коварное дело: старит нас и приближает к закономерному концу. Что это я… истосковалась я, любимый. Как я устала от одиночества. Если бы не Катька, наверное, давно сошла с ума. Хоть доченька отвлекает от дурных мыслей и одновременно придает силы. Ладно, Женя. Не буду много расписывать. Скоро увидимся. Целую тебя всего-всего. Обнимаю. Люблю и жду. Целуем тебя, обнимаем, любим, ждем!
До встречи. Твои Наталья и Катерина».
Даньшин ликовал: «Неужели моя мечта сбылась! Наконец-то увижу Катьку. Как же я соскучился по ней. Миленькая моя девочка».
Женя еще раз перечитал письмо, сотню раз перецеловал отпечаток Наташкиных губ. Представил, как он будет целовать ее губы 25 июля на свидании.
«Господи! – думал он. – Как я жду этот день! Как я хочу вас видеть, мои милые, мои родные, мои любимые девочки! Как прожить этот месяц? Сегодня 26 июня. Значит, осталось меньше месяца. Не месяц, а 29 дней. Разве это срок? Двадцать девять дней – это даже не полный месяц».

***

Заместитель начальника колонии по политико-воспитательной работе (попросту, «замполит») майор Юрий Филиппович Сиверин внешним видом больше напоминал сельского заведующего клубом, чем сотрудника исправительно-трудового учреждения. Высокий, полный, круглолицый, с густыми бровями и по детски наивными глазами. Глядя на него, всегда казалось, что он чему-то удивляется и вот-вот задаст вопрос, на который все знают ответ, кроме него самого. Военная форма сидела на его плечах как-то неуклюже, с первого взгляда не разобрать: то ли мала ему, то ли, напротив, - велика.
Несмотря на то, что Сиверин дослужился до звания майора и должности заместителя начальника колонии, он оставался наивным добряком. К заключенным Юрий Филиппович относился не как к отребью и негодяям, которых нужно денно и нощно уничтожать, а как к несчастным людям.
«Преступник, насильник, убийца, разбойник, вор – это, конечно, плохо, - любил рассуждать Сиверин, - но кто их сделал такими? Ведь человек рождается несмышленышем, и кем он станет, зависит от того, в какой среде он будет жить и воспитываться. Мы же коммунисты и не имеем права забывать, что «бытие определяет сознание», именно бытие. Так почему же мы (общество) сначала взрастим преступника, а потом еще и прилагаем силы к тому, чтобы его озлобить и превратить в дикое животное?».
Юрий Филиппович ратовал, чтобы у осужденного была возможность почаще ходить в клуб. Кого он только не приглашал в колонию: и певцов, и артистов цирка, и юмористов. Благодаря замполиту в клубе имелся набор музыкальных инструментов, которому позавидовали бы многие вокально-инструментальные ансамбли на свободе.
При клубе был организован ансамбль под названием «Надежда». На праздники заключенные давали концерт сначала для сотрудников, потом для осужденных. Выступления удавались. Руководил ансамблем заключенный с пятнадцатилетним сроком, Сергей Александрович Траян, бывший кабацкий музыкант. Троян на свободе заподозрил жену в измене и в пылу скандала убил ее, затем прихватил ружье, разыскал ее любовника и отправил его вслед за супругой. Месяц скрывался в тайге у знакомого лесника, пока до того не дошли пересуды о ревнивце. Сам ночью связал мстителя и сдал в милицию.
«Зверушку убьешь, - бурчал лесник, доставляя Траяна в отдел, - и то переживаешь, а тут две души загубил. Нет, Сережка, не дело от властей бегать. И врать мне не следовало». Троян, когда просил у лесника убежище, соврал, что, мол, согрешил с девушкой, а ее жених пообещал его убить. Потому, дескать, решил пожить в лесу, пока тот успокоится…
3 июля 1987 года майор Сиверин проводил совещание с начальниками отрядов:
- Итак, уважаемые товарищи, работы нам с вами подвалило достаточно. Все изучили «Указ об амнистии»?
- Делать им там нечего, все амнистии штампуют, - раздался чей-то голос.
- А вот это уже не нам с вами решать, - возразил Юрий Филиппович. – Указ, между прочим, одобрен Михаилом Сергеевичем Горбачевым, не надо забывать, уважаемый, что помимо всего прочего, тов. Горбачев – Генеральный секретарь ЦК КПСС. У вас есть возражения? Сейчас идет перестройка, у нас, так сказать, гласность. Если с чем-то не согласны, пишите в ЦК или в Верховный совет.
- Сегодня гласность, товарищ майор, а потом гласность надоест, возьмутся за глашатаев…
В зале раздался смех.
- Шуточки в сторону, - Сиверин встал, все замолчали. – Мы – вдобавок ко всему, люди военные. А есть специальный приказ министра внутренних дел. Наша основная задача – подойти к исполнению его не формально, а со всей партийной и служебной ответственностью. Приказы не обсуждаются, а выполняются. Прошу обратить внимание, мы должны подготовить на каждого осужденного характеристику. И, пожалуйста, не превращайте эту работу в формальность. Мы должны понять, что в наших с вами руках судьбы людей. Раз советская власть решила сделать шаг великодушия, мы на местах не имеем права превратить благое дело в фарс. Амнистия – синоним слова «Прощение». Очень прошу не забывать об этом. Тем более, вы видите, в Указе учтены ошибки прошлых лет. Никто никого, скажем, на свободу не собирается отпускать. Речь идет о сокращении сроков и не всех подряд, а сроков оставшихся и только тем осужденным, кто уже отбыл более трети наказания. Показателен факт, что под Указ попадают только лица, твердо вставшие на путь исправления. А это уже нам с вами решать. Поэтому я еще раз напоминаю о серьезности мероприятия. В данной ситуации мы не имеем права на ошибку.
Характеризуя осужденного, мы должны не просто смотреть, сколько у него взысканий, а учитывать, когда они были наложены. Вы же знаете, как ведут себя осужденные первое время. За первый год может нахватать столько взысканий, что потом они ему весь срок икаются. Поэтому обратите внимание, как осужденный вел себя последние год-два. Мы совсем не применяем такой вид поощрения, как досрочное снятие взыскания, а ведь это тоже стимул для осужденного, да еще какой. А как на практике мы поощряем подопечных? Благодарность, дополнительная посылка, дополнительное свидание - и все.
- А им больше ничего и не нужно, - раздался голос из зала.
- Не нужно было, - поправил Юрий Филиппович, - а теперь, думаю, нужно будет, когда в деле обнаружатся не снятые взыскания. По каждому осужденному окончательное решение будет принимать прокуратура, поэтому работайте внимательно, не допускайте никаких ляпов, исполнение данного Указа – это еще и проверка нашей с вами профпригодности. На все про все у нас осталось пять месяцев. Было бы глупо не воспользоваться таким шансом, чтобы укрепить дисциплину. Вы же понимаете, что сейчас осужденный, которому светит сокращение срока наказания, должен вести себя тише воды, ниже травы. Но в тоже время не стоит и злоупотреблять. Я вчера был в шестом отряде и обнаружил вопиющий факт. Начальник шестого отряда здесь?
- Здесь, товарищ майор! – в середине зала встал старший лейтенант.
- Что вы скажите?
- Да что говорить, завхоз перестарался.
- Завхоз, – ухмыльнулся Сиверин. – Кто начальник отряда? Я смотрю, у вас завхоз в отряде – царь и бог. А вы куда смотрите? Поясню. Вчера утром я решил проверить, как проходят в отрядах политзанятия. Захожу в культкомнату шестого отряда, а там за задними столами сонное царство. Оказывается, они загнали на политзанятия всех осужденных, свободных от работы в первую смену, включая и тех, кто вернулся с третьей смены. Ну, товарищи, разве это по-людски? Кто же нас после этого умными назовет? Человек, пусть и осужденный, отпахал ночь на производстве, а мы его на политзанятия. Хоть вы, товарищ старший лейтенант, и ссылаетесь на завхоза, я вам скажу, почему вы загнали ночную смену в культкомнату: чтобы вечером пораньше уйти со службы и с ночной сменой не проводить политзанятия. Это очевидно. Не буду показывать пальцем, но я знаю, что и в некоторых других отрядах частенько поступают также. Это недопустимо, товарищи. Прежде всего, мы показываем свою некомпетентность, свое разгильдяйство и, если хотите, самодурство. А ведь мы с вами в нашей системе особое звено Мы не просто контролеры и надзиратели, мы, прежде всего, - воспитатели. Надзирать сможет каждый, воспитать - единицы. Поэтому мы не должны опускаться до формализма и бесчеловечности.
- Можно вопрос, Юрий Филиппович?
- Пожалуйста.
- У меня в отряде человек семь-восемь освобождаются в этом году. Кто через месяц, кто через полгода. Нельзя ли как-нибудь их дела рассмотреть пораньше, потому что они просто не успеют воспользоваться своим правом на сокращение оставшегося срока. Например, у осужденного Юрченко конец срока 10 августа. Если сейчас применить к нему Указ, то мы должны освободить его где-то в середине июля, то есть оставшиеся 52 дня напополам и конец срока получается 14-15 июля. А это почти месяц. Как быть?
- Да! – задумался замполит. – Вопрос, скажем прямо, очень важный. Мне нужно проконсультироваться. Пока не готов ответить. Так, товарищи, еще есть вопросы?
- Есть! Товарищ майор, у меня отпуск подошел. Как быть? В прошлом году семья сама ездила и что, в этом году тоже без меня.
- Ты что, хочешь сказать, что ты в прошлом году не ходил в отпуск?
- Ходил, но в августе. А мне нужно в июле.
- Обязательно в июле? Почему? – поднял густые брови замполит.
- У меня жена работает учительницей, ей отпуск предоставляют в июле. Я обещал ей, что в этом году поедем вместе. Да и вы мне тоже обещали.
- А кто же знал, что Указ об амнистии летом выйдет? – ухмыльнулся Сиверин.
- Но мне от этого не легче, у меня из-за этого Указа может семья распасться. Если не отпустите, я вообще подам рапорт об увольнении.
- Так, товарищ лейтенант. Давайте без этого. Мы взрослые люди, и, думаю, обойдемся без элементов шантажа. Останьтесь после совещания. Этот вопрос нужно решать в частном порядке. Итак, товарищи, если вопросов нет, на этом наше совещание закончено. Теперь каждую пятницу собираемся в 16-00 здесь, в актовом зале. И попрошу без прогулов. До свидания, товарищи.



Дверь в каптерку 1-го отряда распахнулась, на пороге стоял запыхавшийся дневальный по кличке Соболь.
- Михаил, отрядник пришел, - сообщил дневальный. Это была его первейшая обязанность: вовремя оповещать завхоза о приближающихся к входной двери сотрудников администрации. Поскольку первый отряд находился этажом выше административного коридора, то угадать было сложно, кому из начальников взбредет в голову зайти в отряд. На «кнопке» электрозамка сидел дежурный, один днем, другой ночью – штатные должности. Любой сотрудник администрации мог зайти на территорию отряда через зарешеченную лестничную площадку, осужденный был обязан по первому требованию человека в форме открыть дверь, т.е. нажать на кнопку. А вот осужденный, не проживающий в отряде, мог проникнуть сюда только с разрешения начальника отряда, либо с разрешения завхоза.
Михаил Сухарев пережил уже двух начальников отряда. Заречный был третьим. Самым сложным был первый. Тот возомнил о себе, как о лучшем воспитателе Сибири и Дальнего Востока. Завхоза не воспринимал как ближайшего помощника, всех мерил под одну гребенку, требовал, чтобы его называли исключительно «гражданин начальник», сыпал выговорами налево и направо, всех подряд лишал посылок и свиданий. В общем, получил от заключенных прозвище - «Инквизитор». Такой начальник отряда долго не продержится. Зэки найдут тысячу способов подставить зарвавшегося надзирателя.
Не слушал тот отрядник замполита Сиверина. Не хотел быть воспитателем, больше тянуло к надзирательству. Таких начальников в колониях не мало. Они видят в заключённом не человека, а бесправного во всех отношениях раба. Соответственно, и себя представляют в качестве рабовладельца, забывая при этом, что у современного раба на свободе остались родственники, друзья, а иногда и подельники, оставшиеся на воле благодаря «рабу», который отбывает срок, не потащив за собой на скамью подсудимых друга или напарника. Бывает так, что одному выгоднее идти по делу, нет сговора с группой лиц. За групповое преступление сроки назначают поболее, чем одиночкам.
И благодарные однодельцы на свободе могут оказать любую услугу, в том числе испортить внешний вид любому начальнику. Это, конечно, бывает крайне редко. Редко, но метко. «Инквизитора» избили прямо в подъезде. Избили довольно жестоко. Три недели провалялся на больничной койке. Вместо того чтобы как-то остепениться, он по приходу в отряд объявил, что все здесь скоты и всех постигнет суровое возмездие за то, что его избили на свободе. Но, во-первых, по сей день неизвестно, кто его отдубасил в подъезде. Зэкам, конечно, приятно думать, что кто-то за них заступился, но вполне вероятно, что «инквизитор» своим взбалмошным характером заработал приключение без участия спецконтингента. А во-вторых, зачем же выставлять себя на посмешище. Ходили слухи, но никто ничего конкретного сказать не мог. А тут явился (не запылился) и сам рассказал, что его отлупили, и что три недели он отсутствовал по этой причине. Не дурак ли? Через месяц «инквизитора» уволили со службы «по собственному желанию». Миша Сухарев знает, как это произошло, но, естественно, никому никогда этой тайны не открывает.
В пятнадцатом отряде у Сухарева есть дружок – Сема Хитрый. Нет-нет! Это не кличка. Это у него фамилия такая. Хотя она вполне могла быть его кличкой. Здесь нужно оговориться: зэки не любят, когда их прозвища называют кличками. Считается, что слово «кличка» больше подходит животным, а прозвище порядочного арестанта называется «погоняло», «погремуха», и, на крайний случай, «кликуха».
Хитрый работал на производстве сварщиком и частенько после ужина захаживал к Сухареву чаек погонять, сыграть партейку в шахматы, к отбою Михаил отводил его в свой отряд, поскольку имел возможность передвигаться по жилой зоне беспрепятственно – его подопечные работали во всех уголках жилой зоны. Это и котельная, и баня, и клуб, и парикмахерская, и сапожная мастерская - везде осужденные первого отряда. Администрация колонии, в том числе офицеры ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) видели в Сухареве не просто осужденного, а своего надежного помощника.
Да и зэки, находившиеся в подчинении завхоза первого отряда, побаивались его иногда поболее чем кого-то из контролеров. Их завхоз был в фаворе у начальника колонии, и, перейди ему дорогу, тот мог в один день уволить и перевести любого зека из своего отряда в отряд производственный. А после ХЛО идти в производственный отряд – это все равно (почти все равно), что со свободы загреметь в следственный изолятор. Осужденные первого отряда и питаются лучше (живут в одном общежитии с работниками столовой) и одеваются чище (баня, прачечная, портновская - все в ведение первого отряда), условия для проживания комфортабельнее (живут на третьем этаже административного здания). Конечно, за места здесь люди держатся.
Вернемся к Семену Хитрому. Не случайно излил Сухарев душу Семену. Сема на свободе слыл талантливым «щипачем». Никогда на этом его не ловили за руку. Связался с одним нехорошим человеком и загремел за грабеж. Сам себя корил, дескать, пожадничал. Так и говорил: «Щипал бы помаленьку, до сих пор бы вольные щи хлебал. А позарился на большой куш – вот и результат, семь лет усиленного режима».
Сема Хитрый выслушал Сухарева, посочувствовал и согласился помочь товарищу. План был прост, но без Семы осуществить его было почти невозможно. В отряде у «Инквизитора» был стукачок Паша Прыщ. Михаил вычислил его довольно быстро. Для этого большого ума не нужно. Ликвидировать «Инквизитора» решили так.
Сухарев идет к начальнику оперчасти и докладывает, что «Инквизитор» таскает плиточный чай за две цены. Плита в 250 грамм стоила чуть больше рубля. Зэки–«барыги» (спекулянты) платили за нее тому, кто занесет в зону, до трех рублей. У барыги плита чая всегда стоила пять рублей. Немало представителей лагерной администрации на этом бизнесе сколотило состояние. Один человек под шинелью мог занести до 20-30 плит чая. Не нужно быть математиком, чтобы посчитать чистую прибыль всего за один заход. А были такие шустрые начальники, которые за смену заносили по 100-150 плит за несколько ходок. Если с одной плиты иметь чистый доход 1,7 руб., то с 30 плит доход получается около пятидесяти рублей, а со 150 плит - 255 рублей. Примерно столько начальник отряда получал в месяц.
Мажухно поручает Сухареву выследить, кому «Инквизитор» передает чай, от кого принимает деньги и т.д. Далее дневальный Соболевский днем, когда все ушли на работу, сооружает под тумбочкой Паши Прыща тайник, куда складывает с десяток плиток чая (жертвоприношение Сухарева). Михаил с утра идет с пятидесятирублевой купюрой в оперчасть, там переписывают серию, номера, составляются бумаги, протоколы и купюра, якобы, возвращается в тайник. На самом же деле, купюра находится у Семена Хитрого, который сегодня «приболел» и остался в жилой зоне. Соболь дежурил на улице, и как только «Инквизитор» появился из-за угла здания, дал знак Сухареву, который наблюдал за ним из окна каптерки. Спускаясь по лестнице, навстречу «Инквизитору», Хитрый оступился и чуть было не упал. Хорошо, начальник рядом оказался, не позволил рухнуть.
- Извините, гражданин начальник, - жалобно произнес Сема.
- Аккуратнее нужно! – зарычал «Инквизитор». - Прешь, как бык, глаза вытаращил, людей поубиваешь на хрен.
- Простите, пожалуйста.
- Пошел вон!
Хитрый вышел на улицу, посмотрел на Мишино окно, почесал затылок (это означало, что полтинник в кармане у начальника) и отправился к себе в отряд.
Через 15 минут в кабинет начальника первого отряда явились оперативники, заместитель начальника по режимно-оперативной работе и двое гражданских - мастера с производства – они были приглашены в качестве понятых.
А дальше все, как и положено. В кармане обнаружены меченые деньги, затем процессия проследовала к спальному месту Паши Прыща. «Инквизитор» чуть не упал в обморок. Прыщ оказался в тот же вечер в ШИЗО (штрафной изолятор), а «Инквизитора» отстранили от занимаемой должности, а вскоре уволили из рядов МВД. Ходили слухи, что его посадили, но это были только слухи. На самом деле бывший начальник отряда уволился по собственному желанию и устроился на работу мастером в ПТУ. И что странно, как позже узнал Михаил Сухарев, кличка «Инквизитор» сохранилась и у нового мастера производственного обучения.
Сухарев постучал в дверь и, приоткрыв ее, спросил:
- Вызывали, гражданин начальник?
- Заходи! – махнул рукой Заречный. – Когда же ты, Михаил, бросишь свое «гражданин начальник»?
- Это не мое, - широко улыбнулся Сухарев, - это ваше. Не я придумал такое обращение, раньше скажи иначе, можно и на нары загреметь.
- Это было раньше. Сейчас идет перестройка, руководители государства призывают к новому мышлению, а ты - «гражданин начальник, гражданин начальник». Присаживайся. Ну, что? Договорились? Сергей Васильевич меня зовут. Запомнишь?
- Хорошо, Сергей Васильевич. Договорились.
- Вот и молодец. Чего я тебя позвал? В пятницу Сиверин проводил совещание. На каждого осужденного нужно до конца июля написать характеристику. Ты представляешь, какая работа. Сколько у нас человек? Сто тридцать…
- Сто сорок два, - поправил Сухарев, - и двадцать один расконвойник.
- Ничего себе! - Заречный присвистнул.
- А что вы паритесь, гражда… это, Сергей Васильевич. Да у нас испокон веков начальник отряда этой хренью не занимался. Если у вас есть к кому претензии, скажите. Или давайте так: вы напротив каждой фамилии ставьте плюс, минус или знак вопроса. Соответственно наш писарь, Андрюха Пиник, пишет характеристику положительную или отрицательную.
- А знак вопроса?
- А то, что вам все равно, какая у него будет характеристика.
- Да мне хоть все будут положительные. Просто в деле могут быть взыскания, как это будет сочетаться с положительной характеристикой.
- Разберемся, Сергей Васильевич. Вы дела сможете сюда принести?
- Ну, штук по 10-15 смогу, наверное, я же беру их под расписку.
- Вот и прекрасно, на этом еще можно и подзаработать.
- Это как?
- Очень просто, Вы думаете, никто не воспользуется такой уникальной возможностью, чтобы не заработать? У нас есть повар Мираб, у него по началу срока штук семь изоляторов, не считая выговоров и всяких там лишений. Сейчас его отец здесь, в Красноярске, прилетел специально из Тбилиси. Они судье готовы были платить по десять тысяч рублей за минус год от срока. Судья попался несговорчивый и впаял Мирабу на полную катушку – 15 лет, хотя мог бы десятку дать и 50 тысяч рублей заработать. Дуракам закон не писан. А теперь есть шанс у нас неплохо заработать. Убираем из личного дела взыскания, пишем положительную характеристику и грузину половинят оставшийся срок, а ему осталось сидеть еще 8 лет. Гарантируем папаше сокращение срока на четыре года.
- Мне кажется, это очень опасно, - тихо сказал Заречный.
- Сергей Васильевич! В чем опасность-то? – рассмеялся Сухарев.
- Это подлог.
- Бросьте вы. Знаете, сколько мы с вашим предшественником зэков на «химию» и УДО отправили. Только с наших русских что взять? Ну, тыщу, ну, максимум, две тысячи рублей. И весь гонорар. А сейчас такой ажиотаж, нужно всю спецчасть перелопатить, тысячи дел поднять, вы же знаете, чем мутнее водичка, тем легче в ней рыбу ловить.
- Ох, Михаил. Написать характеристики – это одно, а брать взятки – другое.
- Хорошо, - ответил Сухарев, понимая, что с новым отрядником много каши не сваришь. - Вы завтра принесите образец характеристики, я такие бумаги не храню, и пусть Пиник начинает строчить. Нужно будет все характеристики писать одним почерком, а то однажды судья кого-то чуть на «поселуху» не зарубила. Говорит: почему начальник один, а почерк разный. Хорошо, начальник отряда сообразил и сказал, что у него был стажер и помогал писать характеристики.
- Михаил, ты не так прост, как кажешься, - усмехнулся Заречный.
- Простота – хуже воровства, Сергей Васильевич. Сейчас простым жить сложно. Кстати, вы могли бы завтра и мое дельце прихватить?
- А у тебя тоже есть взыскания?
- Года три не имел, но нужно посмотреть, что там и как. Все равно желательно, чтобы их поменьше было. Я не хочу рисковать, мне должны три с половиной сбросить.
- Завтра принесу, посмотрим. Ладно, я ушёл за зону. До завтра.
- У вас есть запасной ключ от кабинета?
- Зачем тебе?
- А вы хотите, чтобы Пиник характеристики писал в спальном помещении?
- Да, точно! Завтра принесу.
- Не надо, я спросил на всякий случай. У меня есть.
- Есть ключ? От моего кабинета? – удивился Заречный. – И ты ни разу мне об этом не сказал?
- А зачем? Я же не знал, как вы на это отреагируете. Вдруг, взяли бы и отобрали.
- Слушай, сейчас понятно, будем писать характеристики, работать с документами, а зачем тебе ключ нужен был до этого?
- Ой, Сергей Васильевич, да на всякий случай. А случаи разные бывают….
- Я сейчас тороплюсь, потом поговорим. До свидания! – начальник отряда впервые протянул Сухареву руку. Михаил ответил крепким рукопожатием, и они расстались.

***

Каждый человек хоть в чём-то, но пытается найти себе оправдание. Один ищет оправдание за то, что имеет лишний вес, другой - не занимается зарядкой по утрам, третий - употребляет чрезмерное количество спиртного, четвёртый - курит сигареты, пятый - тратит денег больше, чем следует. Что прискорбно, иногда человек в некоторых ситуациях начинает искать оправдания своей подлости, хотя люди не идут на подлость до тех пор, пока не смогут соотнести её со своими личными нравственными принципами. Некоторые поступки оправдываются тем, что они ненавидят того или иного человека и потому пошли на такой шаг. Пусть эти поступки останутся на их совести. Каждый распоряжается собственным именем и репутацией по своему усмотрению.
- Так что, осужденный Даньшин, хватило вам времени подумать? Тебе повезло, обычно на обдумывание я даю три дня, а тебе… мы когда последний раз виделись? – Мажухно закрыл глаза и остановился, опершись на кресло. – Так-так-так.
- 19 июня, гражданин начальник, - напомнил Евгений.
- Ни хрена себе, - капитан полистал перекидной календарь и покачал головой. - Бежит времечко. А сегодня уже 10 июля. Три недели! И? Я жду ответа.
Даньшин не решался ответить, он представил, какую ярость вызовет его ответ у начальника оперчасти. Но отвечать было нужно и, собравшись с духом, он выпалил:
- Не могу, гражданин капитан! Вынужден отказаться.
Капитан Мажухно отреагировал на отказ Даньшина от сотрудничества на удивление спокойно. Видимо, отказов в его работе тоже было немало, и он был готов к такому ответу, тем более что при такой службе немудрено хорошо разбираться в людях. Начальник оперчасти улыбнулся и спокойно сказал:
- Хорошо, Женя. На «нет» и суда нет. Будут проблемы, обращайся.
- Гражданин капитан, понимаете….
- Понимаю, Даньшин, - перебил Мажухно. – Понимаю, дорогой. Но. Я понимаю, когда вынимаю. Вы свободны!
- Гражданин начальник…
- Я сказал, вы свободны, гражданин осужденный! – стиснув зубы, повторил капитан, делая ударение на букве «У», так выражаются представители администрации, когда хотят подчеркнуть холодность обращения.
- До свидания, - ответил Даньшин и вышел из кабинета. В коридоре под дверью Мажухно толпился народ. Начальник оперчасти трудился сегодня основательно.
В коридоре штаба Евгений встретил Сергея Коня, так они по дружбе называли заведующего библиотекой Белоконя, на что тот не обижался.
- Женя, ты чего такой убитый? – поинтересовался приятель.
- А…. – Даньшин махнул рукой.
- Постой, ты чего? – не унимался Конь. – Пойдем, мне сегодня «индюшки» подогнали. Хочешь индийского чайку? Пойдем, Женя, и глюкоза у меня есть.
- Пошли, - согласился Даньшин.
- Смотрю, ты совсем невеселый, что случилось? Или не хочешь говорить?
- Даже не знаю, Серый! Чувствую, добром это не кончится.
Они вошли в библиотеку, Сергей закрыл дверь на ключ и проводил гостя за библиотечную стойку. Здесь было по-домашнему уютно. Небольшой, походивший на кухонный, столик, над ним висел на стене шкафчик, три стула из читального зала.
- Присаживайся, - предложил Сергей и стал хлопотать над литровой стеклянной банкой. Залил ее наполовину водой, достал откуда-то из-за книг самодельный кипятильник, оттуда же выудил яркую желтую пачку рассыпчатого чая с изображением слона, зачерпнул из нее ложку и высыпал порцию на лист бумаги.
Заваривание чая – целый ритуал. Необходимо довести воду до кипения, непременно в стекле, поскольку самодельный кипятильник, состоящий их двух металлических пластин, отделенных друг от друга спичками и плотно обвязанных нитками, может в металлической кружке вызвать короткое замыкание. Кипятильник изготавливается местными мастерами таким образом, чтобы два выступающих ушка у пластин были по разным сторонам друг от друга для подключения двух проводов. Сотрудники режимной части изымают такие кипятильники едва не ежедневно десятками у осужденных, наказывают их, водворяют в штрафной изолятор, а затем сами и их соседи по кабинетам варят чай теми же кипятильниками и тем же способом, что и заключенные.
Когда вода в банке закипит, необходимо аккуратно из бумажной лодочки высыпать на поверхность воды порцию заранее приготовленного чая и накрыть банку сверху газетой или книгой, чем угодно, лишь бы пар не выходил наружу. К чаепитию можно приступать после того, как разбухшая чайная шапка упадет на дно. Упасть чай должен естественным путем без чьей-то помощи. Если банку потревожить раньше времени, будет считаться, что чай «уронили», вкусовые качества настоя подвергнутся критике. Словом, во время запаривания лучше держаться от сосуда с драгоценной жидкостью подальше.
Непонятно, почему во времена советской власти заключенным запрещали пить чай в тех количествах, в которых они сами бы хотели. В лагерном магазине осужденному разрешалось купить за безналичный расчет в месяц черного чая 50 граммов, зеленого 100 граммов. Такое же количество осужденному разрешалось хранить в тумбочке или в каптерке, где хранятся личные вещи. Среди заключенных ходило много разных баек. Одна из них, как некоторые начальники караулов по охране колоний инструктируют солдат внутренних войск, новобранцев: «Запомните, товарищи бойцы, будьте бдительны и предельно внимательны, ибо обчифиренный зэк прыгает на три метра выше запретки»! Над этой байкой смеялись и сами заключенные, и сотрудники администрации…
Белоконь через ситечко налил в кружки чай, выставил на стол коробку с шоколадными конфетами и приготовился слушать:
- Что, Женя, случилось? Может, чем могу помочь?
- Да чем тут поможешь? – сделав глоток, произнес Даньшин. – Мажухно сел на хвост. Не дает спокойно жить.
- А что хочет? Где-то прокололся?
- Да в том и дело, грузит порожняками. Говорит, я водку жру, баб трахаю.
- Обычное дело. Завхозов школ по жизни в этом подозревают.
- Но я в этом плане чист, Серега! Я ни разу и глотка спиртного не сделал, хотя, если б захотел, сам понимаешь. И на хрена мне баб в это дело втягивать, будто солдаты водки не могут затащить. Но ему нужно именно бабу спалить.
- А кого именно?
- Физичку Таньку Жучкову.
- И что он хочет?
- Ты не знаешь? Чтобы я сотрудничал и ее помог хлопнуть.
- Ясненько! С Мажухно, конечно, не желательно конфликтовать. Это тот еще керосинщик. Даже не знаю, что посоветовать. Вопрос не простой. Ты не гони! Все наладится. Старайся промахов не допускать.
- Какие на хрен промахи, и так чуть не в черта превратился. Даже в отряде ночую, чтобы не было никаких зацепок со стороны ментов. Худо-бедно, а мне по амнистии треху должны скостить. Разве можно от таких подарков отказываться. А через полгода, даст бог, уже и на поселок смогу валить. Видишь, как получилось, кто же думал, что перестройка так подсуетит амнистию.
- Наверху, видно, поняли, что слишком много сроков людям напихали, нужно исправлять положение, - пожал плечами Белоконь.
- Наверху, может, и поняли, да внизу не хотят понимать. Нет, скажи, Серый, что этот рыжий гад до меня докопался. Работаю, никуда не лезу, никого не трогаю. Вижу, «кумовьям» глубоко плевать на то, что зэк ведет себя нормально и не нарушает режим.
- У них другие задачи. Им нужна «оперативная информация». Если ничего нет, должны придумать. Обыкновенные понты.
- Смотрю на это убожество и думаю: все сводится к одному – получить выгоду. Ты заметил, Серый, менты научились из всего извлекать выгоду.
- Ха, Жека, а кто бы терпел за тот оклад, что им платят? Конечно, их работа – еще и бизнес, у каждого свой, как сейчас модно говорить, - кооперативчик. Отрядники чай продают, режимники и оперативники по просьбе родственников и друзей создают помягче условия для отдельных зэков, хозяин с замами лепят досрочные освобождения. Даже солдаты зарабатывают на чае, сигаретах, жратве и водке. Любую фигню занеси в зону, сразу заработал. Элементарно: на свободе купи пачку сигарет с фильтром, принеси в зону – двойная, а то тройная цена. Кто удержится, чтобы на нас руки не погреть.
- Федор Михайлович, был прав, говоря, что «деньги – это чеканенная свобода».
- О, ты уже «Записки из мертвого дома» прочитал. И как тебе?
- Знаешь, недалеко мы ушли от времен Достоевского, даже многократно переплюнули. Сейчас простой зэк не походит, как Сироткин, по казармам. Везде локалки, все на замках.
- Большевики учли царские промахи, - согласился Сергей. - Это при самодержавии можно было в камере из хлеба чернильницы лепить и молоком между строк писать. А сейчас зэк может «червонец» отбарабанить и молока не увидеть.
- Точно, - ухмыльнулся Даньшин, допивая чай. – Ладно, Серый, спасибо за «индюшку» и за «глюкозу». Пойду к себе. Вечерком заходи, телик посмотрим, чаю попьем, поболтаем…
Даньшин направился в школу, размышляя:
«Чего мне теперь ожидать от этого мента? Нужно быть готовым ко всему. Главное – не нахватать взысканий. Когда же этот Указ применят. Народу в колонии много, все растянется, видимо, до ноября, хотя отрядник сказал, что срок им дан до октября, но это еще без малого четыре месяца. А за четыре месяца все может поменяться, тем более, если на хвост садится сам начальник оперчасти. Этот козлище из любого активиста за пару месяцев сделает злостного нарушителя режима. Может, вернуться? Сказать, что я подумал и решил сотрудничать. Буду, мол, помогать, докладывать и т.д. Но ведь этим дело не кончится. Ему нужна жертва. Он потребует действий. А как потом жить? Если я «спалю» Жучкову, об этом будет знать вся зона. В школе, ясное дело, после этого не работать.
Значит, придется идти в производственный отряд, а это нужно будет прожить еще с год, чтобы начальник отряда подал ходатайство о переводе меня в колонию-поселение, да еще и не факт, что подаст такое ходатайство; не известно, как сложатся после школы мои отношения. Нет, не хочу быть провокатором. Сам себя перестану уважать. Татьяна Сергеевна – нормальная баба, она на меня косо не смотрела. Приветливая, доброжелательная, веселая. Если я попрошу ее что-то принести, она не откажет. Водку не потащит, а сигареты, чай – запросто. Какой нужно быть свиньей, чтобы предупредить Мажухно. Нет, это даже не по-люд-ски. Пошел ты, Петр Михайлович, в задницу. Не стану я твоим стукачем. Не-хо-чу!».
Последнее слово, как показалось Даньшину, он произнес вслух. Посмотрел по сторонам, рядом никого не было, и с облегчением вздохнул.

***

Завхоз школы и не предполагал, что творилось на третьем этаже, в крайней по коридору аудитории, которая именовалась кабинетом физики. Три окна этого помещения и одно окно физлаборатории выходили в жилую зону. Из этих окон хорошо просматривался подход к школе, видна была и входная калитка. В кабинете физики и в лаборатории за порядком следил лаборант-осужденный Дмитрий Гаврилкин. Дневальные школы, которые убирали остальные помещения, даже не пытались заходить во владения Гаврилкина.
Гаврилкин занял это место не случайно. Лаборантом мог стать только осужденный, кандидатура которого была бы одобрена Жучковой. Это понятно, но то, что Жучкова и Гаврилкин были дружны, когда последний жил на свободе, это факт, который они должны были очень тщательно скрывать. Узнай об этом тот же Мажухно, лаборанта бы немедленно уволили и перевели в производственный отряд.
Родственники Гаврилкина приложили максимум усилий, чтобы их Дмитрий из следственного изолятора был направлен в ИТК - 27. Сделать это было несложно. Через адвоката Гаврилкин получил инструктаж, чтобы ни при каких обстоятельствах никому не говорил о том, что в лагерной школе работает учительницей его знакомая Жучкова. Дальнейшее – дело техники. В личном деле осужденного Гаврилкина появились различные справки, свидетельства, и по прибытии в колонию он был «замечен», как необходимый специалист. Татьяна Жучкова предупредила Дмитрия, чтобы он никому не сболтнул об их знакомстве.
- Дима, как только кому-то скажешь, считай, ты тут больше не работаешь. Понял?
- Конечно, Тань. Я не маленький.
- Здесь никому верить нельзя, родную маму продадут. С твоим сроком на производство попасть – все равно, что на себе крест поставить.
Дмитрий Гаврилкин получил тринадцать лет за разбой, хотя вину отрицал. Вернее, признавал частично. На суде избрал защиту не удачную, чем и привел судью в ярость. Признайся, раскайся, получил бы лет восемь-десять, а так впаяли все тринадцать.
Гаврилкин стал убеждать судью, что, мол, не знал, куда идет, думал, что идут втихаря украсть, а когда подельник его привел на место преступления, тут он якобы и понял, что нужно не красть, а отбирать, да еще и махать пистолетом. Такое нередко случается в зале суда. Подсудимый, давая на следствии полный расклад, неожиданно в суде «включает дурака» и начинает рассказывать придуманные в камере истории, полагая, что за судейским столом сидят недоумки. А «недоумки» столько наслушались вымышленных показаний, что уже с первой фразы понимают - правду говорит подсудимый или умышленно вводит суд в заблуждение. Как бы там ни было, но Гаврилкин понял, что в зоне нужно выживать, и твердо уяснил, что болтать здесь лишнего нельзя.
Татьяна Степановна организовала в лаборатории свой кооператив. Предшественник Гаврилкина был надежным компаньоном Жучковой, но и сроки наказания когда-то заканчиваются. В свой бизнес учительница посвятила Гаврилкина не сразу. Какое-то время подготавливала, намекала, а затем спросила прямо:
- Дима, ты хочешь потерять это место?
- Нет! – округлились глаза лаборанта. – А что случилось, что я делаю не так?
- Все так, - улыбнулась Жучкова. - Но пора за дело приниматься. Я из-за смены лаборанта несу колоссальные убытки.
- В чем же моя вина? – испуганно спросил Гаврилкин.
- Сейчас объясню. Слушай внимательно. Тебе необходимо встретится с Резаным. Знаешь такого?
- Авторитет? По-моему, в 7-ом отряде живет. Ты с ним знакома?
- Немного. Главное, я знакома с его друзьями на свободе.
- Никогда бы не подумал, что тебя интересует такая публика.
- Слушай, не перебивай, - шикнула Жучкова. - В школу от него будут приходить иногда люди, осужденные.
- Понятно, но я…
- Слушай до конца. Твоя задача, обеспечить мне встречу с человеком, чтобы никто нас не застукал. Как мне подать сигнал, я тебе сейчас объясню. Пойдем!
Жучкова вывела лаборанта в коридор и показала, где тот должен стоять во время ее встречи с осужденным.
– Здесь идеальное место. Ты видишь коридор, запасную лестницу просматриваешь до первого этажа, через окно виден вход в школьный локальный сектор. Позади тебя вход в мой кабинет, дальше по коридору тупик. Если менты попытаются зайти во дворик школы, ты мне сообщишь. Соединишь это, - она указала на едва заметный проводок в небольшой выбоине на стене. - Твоя задача: сообщить об опасности и войти в кабинет. Я открою дверь лаборатории, осужденный выйдет в аудиторию, сядет за стол, ты будешь ему что-то объяснять. Кто бы ни вошел в кабинет, все открыто, никаких подозрений.
- А что ты с ними там делаешь? – спросил Гаврилкин.
- Дима! – сурово произнесла Жучкова.
- Танька, ты что, трахаешься с ними, что ли?
- Нет, Дима. Здесь это опасно.
- А что тогда?
- Ты такой наивный или придуриваешься?
- Нет, серьезно, Тань, объясни.
- Показываю сеансы.
- Ну, ты даешь. И что, они просто приходят подрочить?
- А что им еще делать? – ухмыльнулась Жучкова. – На безрыбье и рак рыба.
- И много желающих? – полюбопытствовал Гаврилкин.
- Увидишь.
- И почем? Сколько платят?
- Двадцать минут - червонец. Твои тридцать процентов, с клиента 3 рубля твои.
- Даже не знаю, как-то неудобно, - смутился Дмитрий.
- Неудобно спать на потолке. А это работа. Не простая работа, а очень опасная.
- Таня, а ты не думала, что кто-то сдаст? Сама же говорила.
- Думала, конечно. Но Резаный и его друзья дали гарантию, что об этом «кумовья» не узнают.
- И ты веришь в их гарантии?
- Нет, конечно! Если почую подвох, прекращу принимать. Чтобы предъявить обвинение, надо поймать меня с поличным. А зэковской болтовне кто просто так поверит? Зэковские сплетни покруче, чем в любой женской общаге. Про нашу Чайку чего не говорят. И сеансы она пуляет прямо на уроках, и без трусов на работу приходит, и минет зэкам на перемене делает. Кто в это поверит? Такие слухи распускают про всех, все мы через это прошли. И про меня по молодости чего не говорили. На такие базары даже «кумовья» не отовариваются. Под этот шумок и решила потрудиться. Я же ничего противоправного не делаю. Контакта с осужденными у меня нет. Юбку приподниму, трусы приспущу, грудь достану, попой повернусь. Мне это даже нравится.
- Ой, Танюха, дыхание перехватило, - выпалил раскрасневшийся Гаврилкин.
- Спокойно! – рассмеялась Жучкова. – Тебе нельзя, это же работа.
- С такой работой и загнуться можно.
Первый клиент пришел к Татьяне Жучковой через четыре дня после инструктажа Гаврилкина. Осужденный пробыл в лаборатории буквально пять минут. Вышел с испариной на лбу, губы пересохшие; вслед за ним, как ни в чем не бывало, вышла и Жучкова.
«Не хило, - подумал Гаврилкин, - за пять минут рубанула червонец, вернее семь себе, треху мне. Бизнес неплохой. Правда, как ее накроешь? Даже если допустить мысль, я проморгал ментов, кто-то вошел в кабинет. И что? Откроет она дверь. Одета, обута. Скажет, дверь случайно захлопнулась. Идеальная постановка. Ну, Танюха. Теперь осталось подкрутить ее на более радикальные действия. Интересно, а мне откажет? Блин, нужно поговорить деликатно, чтобы не возмутилась. Должна же понимать, и я не каменный?».
В тот же день, ближе к вечеру, подошел второй клиент. Дмитрий понял, что этот здесь не впервые. Приняв деньги, он дал знак, что можно входить. Осужденный вошел в лабораторию и захлопнул дверь. Татьяна Степановна, как обычно, стояла у окна спиной к клиенту.
- Добрый вечер, - поприветствовала она гостя и повернулась к нему лицом, - присаживайся.
Гость сел на стул у противоположной стены и, расстегнув ширинку, прошептал:
- Танечка, миленькая, подойди ко мне.
- Может, сначала поиграем? – Жучкова приподняла юбку и приспустила трусики.
- Подойди, дай я прикоснусь к твоим ножкам…
- Слава! Ты торопишься. Разве не знаешь правил? Первый раз у меня?
- Ах да, извини. Вот! – осужденный протянул купюру в 25 рублей.
- Это другое дело, – Жучкова сунула деньги под какой-то прибор на полке и стала перед гостем на колени.
Слава взял ее за голову и аккуратно приблизил к себе. Татьяна умела делать свою «работу». Буквально через две-три минуты гость застонал и задрожал. Улик Жучкова не оставляла. Осужденный встал, застегнул брюки и, покачиваясь, вышел из лаборатории.
Тридцать процентов Гаврилкин получал лишь с денег, которые ему клиенты платили в коридоре. О дополнительной работе внутри помещения лаборант не знал. В его глазах учительница была обыкновенной стриптизёршей.
Однажды Гаврилкин стоял «на шухере», опершись на перила запасной лестницы и что-то мурлыкал себе под нос. Внезапно из соседней с кабинетом физики аудитории вышел завхоз Даньшин и направился прямиком к Гаврилкину. Лаборант растерялся. Чтобы подать сигнал Жучковой, нужно было сделать два шага назад, вглубь коридора, там находился тайный проводок, - но это было бы заметно и могло вызвать подозрение.
- Дима, а где Татьяна Степановна? У себя?
- Э-э… нет, она пошла в учительскую или к директору, - немного заикаясь, ответил Гаврилкин.
- А ты чего торчишь в коридоре? – удивленно спросил завхоз.
- Так, вышел немного потусоваться, - уклончиво ответил лаборант.
И вдруг из кабинета физики вышел осужденный. Он молча прошел мимо Гаврилкина и Даньшина и стал удаляться по коридору.
- А это кто такой? – удивился завхоз. – Что он тут делает?
- Да хрен его знает, - совсем растерялся Гаврилкин и густо покраснел.
- Эй, уважаемый, - обратился Даньшин к удалявшемуся осужденному, - погоди минутку.
Тот остановился. Даньшин подошел и спросил:
- Ты к кому? Что ты делал в кабинете физики?
- К Татьяне …э…. Степановне приходил. По личному вопросу.
- А ты как сюда прошел?
- Наш завхоз завёл. А что случилось? – осужденный широко улыбнулся. – Ты что, завхоз, на измену присел, что ли?
- Да нет, просто посторонним сюда нельзя.
- Я не посторонний, завхоз! Ты меня со своими шавками не путай. «Горян» - мое «погоняло», слышал про такого?
- Слышал (это был приближенный Резаного), - ответил Даньшин, - но при чем тут твое погоняло и школа?
- Я по делу приходил! – отрезал Горян и, резко развернувшись, стал спускаться по лестнице.
- Ладно, пока! – сказал вслед ему Даньшин и, повернувшись к Гаврилкину, увидел, как из кабинета физики вышла Татьяна Степановна.
Евгений не стал задавать вопросов, молча спустился на второй этаж и направился к себе в комнату. Специальной комнаты для завхоза школы не существовало, но неофициально завхозской была комната напротив учительской. В ней хранилась наглядная агитация, канцтовары, писчая бумага. В комнате был диван, письменный стол, несколько стульев. Здесь Даньшин принимал гостей, заваривал чай, иногда отдыхал, запершись на ключ. По негласным правилам в комнату ни один учитель без стука не входил, а учителя мужчины иногда захаживали выпить с завхозом чаю и покурить. Вечером, когда учителя стали расходиться, в гости к Даньшину явился штабной «шнырь» Степа Крыльчук.
- Здорово, Жека! Базар есть. Не занят?
- Сейчас, Степа! – ответил Евгений. – Провожу директора и приду. Присаживайся.
- Спасибо. Я тут чайку достойного принес.
- Вот кипятильник. Вот банка. Вода в чайнике. Заваривай, сейчас приду.
Даньшин оставил гостя в комнате, а сам пошел провожать Ореста Фадеевича. Это стало традицией - завхоз всегда провожал директора до выхода из школьной локалки. Директор мог на прощание дать какое-нибудь задание или что-то вспомнить. Иными словами, так было заведено и, если завхоз во время ухода директора находился в школе, то он должен был его проводить.
Вернувшись, Даньшин увидел, что Крыльчук в его отсутствие заварил чай и выложил на стол конфеты.
- Что стряслось, Степа? – поинтересовался Даньшин.
- Почему сразу «стряслось»? – рассмеялся Крыльчук. – Ничего не стряслось, просьба есть. Я отблагодарю.
- Что за просьба?
- Марочку нужно нарисовать (марочка - носовой платок).
- Для кого?
- Для меня, то есть, для моей сестренки. У нее скоро день рождения. Скажи Москве, ну, художнику Филиппову. Лучше него никто не нарисует. И он знает, как все сделать, чтоб не смыло потом рисунок. Вот текст, что нужно писать. А рисунок пусть сам придумает.
- А что же ты к Москве не пошел?
- Да ну его! Он такой резинщик, будет месяц тянуть. Другое дело, если ты ему скажешь.
- У нас сейчас работы много, готовимся к новому учебному году. Почти всю наглядную агитацию меняем. Но для тебя сделаю.
- Спасибо, Жека. Знал, что не откажешь. Ладно, извини, у меня сегодня работы много, я пойду.
- Хотя бы чай допил.
- Я его целый день только и пью, - Крыльчук пожал Даньшину руку и ушел.

***

Утром следующего дня Даньшин после завтрака вошел в здание школы и, даже не успев подняться на второй этаж, услышал в комнате дневального звонок, кто-то звонил в калитку. Даньшин быстро поднялся на второй этаж и с лестничного марша через окно увидел человек пять сотрудников администрации, среди которых были и оперативники, и представители режимной части. Когда сотрудники поднялись на второй этаж, майор Ломилкин, возглавляющий группу, объявил:
- Плановый обыск. Гражданин завхоз, сдать все ключи, имеющиеся у вас в наличии. Никому в здание школы не входить, никого не выпускать!
- Вот ключи: от подсобки, художки, столярки и моей комнаты, что напротив учительской.
- А от кабинетов? От учительской, директора, хим. и физлабораторий.
- У меня этих ключей нет. Они должны хранится у ДПНК.
- Хорошо, - согласился майор, - мы проверим. Приступайте, товарищи. Лейтенант Сазонов, вы со мной. Проверим комнату завхоза.
Сазонов был молодым сотрудником оперчасти, зэки поговаривали, что он родственник Мажухно. Может, просто слухи из-за того, что лейтенант Сазонов вел себя нагло и вызывающе. Войдя в комнату, которая считалась завхозской, Ломилкин сразу обратил внимание на стеклянную банку.
- Вот и первое нарушение. Вы знаете, что хранить стеклянную посуду нельзя?
- Гражданин майор, это из магазина банка. Из-под повидла.
- И что? А где повидло?
- Закончилось!
- Вот и я об этом. Закончилось, банку в утиль. А ты ее хранишь. Спрашивается, зачем? Я скажу зачем: чай варить. Сейчас и кипятильник найдем. Может, сам покажешь, где прячешь?
Даньшин знал, что кипятильник будет обнаружен без особого труда, чтобы как-то раздобрить начальников, наклонился и вынул из-под дивана самодельный кипятильник из двух металлических пластинок и протянул начальнику:
- Вот, гражданин майор.
- Молодец, Даньшин! Чистосердечное признание смягчает наказание. Но от взыскания это не спасет.
- Я же сам отдал, гражданин начальник! Зачем же сразу взыскание.
- Посмотрим, посмотрим, Даньшин, - улыбался Ломилкин. – Что еще запрещенное хранишь? Чаю много накурковал?
- Я не чифирю, гражданин начальник.
- Ты не чифиришь, гости, может, чифирят.
- Да какие тут гости?
Лейтенант Сазонов стал просматривать книги, стоявшие в шкафу.
- Это кто читает?
- Я, - ответил Евгений.
- Классикой увлекаешься? – спросил оперативник.
- Почитываю.
- Обана! А это что? Товарищ майор, посмотрите, - радостно воскликнул Сазонов, - тут, кажется, сберкнижка у Даньшина.
Сазонов достал из книги один за другим два червонца.
- Это не мои деньги, - запротестовал Даньшин. – Я не знаю, чьи это деньги.
- Даньшин, брось «ваньку валять»! Ты сам сказал, что это твои книги.
- Не мои. Из библиотеки.
- Но ведь ты сказал, что их читаешь. Что, не заметил деньги? Ты нас за идиотов держишь?
- Гражданин майор! Честное слово, я не знаю, что это за деньги, это не мои.
- Увы, завхоз, мы обязаны составить акт и поставить вопрос о привлечении вас к ответственности.
Лейтенант еще был неопытен в делах. Даньшин заметил, что больше никаких книг оперативник не проверял после тома Льва Толстого, в котором были обнаружены деньги.
«Значит, он четко знал, где лежат бабки, - думал Евгений. - Кто мог подложить? Елы-палы, Степа Крыльчук! Я вчера его оставлял в кабинете. Неужели он? А кто еще? Хотя, теоретически, мог сделать любой «шнырь». Я же ключи им на ночь оставляю. Кому верить после этого? Скорее всего, Крыльчук подставил. Потому опер дальше и не стал шмонать».
Сотрудники администрации вскоре покинули здание школы, а через два часа после описываемых событий Даньшин услышал в динамике голос начальника колонии:
- Внимание! Завхоз школы, осужденный Даньшин, срочно прибыть в кабинет начальника колонии. Повторяю….
- Началось, - воскликнул Евгений и нехотя поплёлся в штаб.
В кабинете полковника Царапина находился капитан Мажухно.
«Все ясно»,- мелькнуло в голове Даньшина.
- Гражданин полковник, осужденный Даньшин по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал заключенный. В былые времена начальник всегда предлагал завхозу присесть, сегодня же Царапин смотрел хмуро.
- Что, Даньшин, зажираться начал? К тебе много нареканий и от режимников, и от оперативников. Петр Михайлович докладывает, что ты скоро наследниками обзаведешься, водочку попиваешь. Что скажешь?
- Это неправда, гражданин полковник, я спиртное последний раз употреблял на свободе, больше четырех лет назад. Здесь не пью и пить не буду.
- А деньги тебе зачем? – спросил Царапин.
- Деньги не мои. Я не знаю, как они попали в книгу. Книгу взял в библиотеке.
- Хорошо, водку ты не пьешь, деньги не твои, баб не трахаешь. Или бывает? – язвительно спросил полковник.
- И баб не трахаю!
- Угу! А запрещенные предметы тоже не хранишь?
- Кипятильник. Есть такой грех, - понуро ответил Даньшин.
- Спасибо, Даньшин, хоть это признаешь, я думал, Ломилкин на тебя клевещет.
- Товарищ полковник, - заговорил Мажухно, - я думаю, за деньги нужно Даньшину пару недель посидеть в ШИЗО.
- Может, на первый раз простим? Ремонт идет в школе. Пусть пока поработает. Ты как думаешь, Даньшин?
- Если есть возможность не сажать в изолятор, я оправдаю ваше доверие, гражданин начальник, - тихо пролепетал Даньшин.
- Вон как запел, - Царапин громко рассмеялся. - Ладно, иди. Я подумаю, как тебя наказать. ДПНК вызовет, объявит.
Даньшин вышел, в коридоре его встретил Крыльчук.
- Че там, Жень. Че хозяин вызывал?
- А ты не знаешь? – процедил Даньшин.
- Откуда мне знать? – сделал удивленное лицо Степа.
- И я не знаю, чего они хотят.
Еще через полчаса Даньшина вызвали в дежурку. ДПНК - майор Царьков, сунул «Постановление о взыскании» и сказал:
- Распишись!
Даньшин, увидев размашистую подпись Царапина, и меру взыскания, чуть было не взвыл. Фраза «Пятнадцать суток» была зачеркнута, а вместо нее жирными буквами написано: «Лишить очередного свидания». В глазах у Даньшина потемнело.
- Как же это, гражданин майор, - забормотал он, - как же так? Ко мне через 11 дней жена с дочкой должны приехать на свидание. Как же так, гражданин майор?
- А я причем, - ответил ДПНК. - Это не мы решаем. Так хозяин решил.
- Это не по-людски, - произнес Даньшин, расписался и вышел из дежурки.
«Что теперь делать? – думал он, направляясь к школе. – Как Наталье объяснить? Да, Мажухно точно знает, как ударить больнее».
Даньшин не пошел в школу, решил зайти в библиотеку к Белоконю. Серега неожиданно просветил товарища и, кажется, выход из ситуации был найден:
- Ты краткосрочными свиданками пользуешься, этими, через стекло по телефону? – спросил Конь.
- А толку от них?
- Толк есть. Они без графиков. В чем фишка. Запоминай. Сообщи жене, чтобы она срочно приехала на краткосрочную свиданку. Анна Сергеевна, прапорщица из комнаты свиданий, и отметит, что взыскание реализовано. Вид взыскания называется «Лишение о-че-ред-но-го свидания. Понял?
- Приблизительно, - честно признался Даньшин.
- Жека, ты тормоз. Нам на «усилке» положено в год два краткосрочных свидания, два длительных. Между краткосрочными и между длительными должно проходить не менее шести месяцев, а между короткими и длинными сроков нет. Ты можешь сегодня сходить на короткое свидание, а завтра на длительное идти. Так обычно и делают родственники, приезжающие из других регионов. Они приезжают на пару дней раньше, берут короткую свиданку, чтобы поговорить, узнать, что можно принести, что нельзя, а затем на следующий день идут на длительную свиданку. Так вот, чтобы не лишили длительного свидания, пусть твоя Наталья приедет на короткое. Тебе, естественно, короткое не дадут, т.к. есть постановление о лишении очередного свидания. И хрен на него. Зато следующего свидания лишать уже нет оснований. Только через цензора не пиши. А то доложат Мажухно, он еще чего-нибудь придумает. Это его козни – сто процентов.
- Блин, ничего святого! Знает же урод, что для зэка свидание с женой и детьми. И это они называют воспитанием и исправлением?
- Жень, брось. Чему удивляешься? Ты пятый год сидишь, а рассуждаешь, как прибывший этапник. Нашел, у кого святость искать. У кума.
- Ты можешь, письмо отправить на свободу? – поинтересовался Евгений.
- Пиши, сегодня же уйдет. Дорога надёжная. Ко мне тут ныряет один солдатик, до книг жадный, москвич из интеллигентной семьи. Он не обманывает.
- Хорошо, через пару часов загляни ко мне? Не хочу с письмом к тебе идти. Не удивлюсь, если посреди зоны обшмонают.
- Ладно. Я зайду. Ты все же в письме не говори, что пишешь мимо цензуры. Пиши так, чтобы в случае чего мог сказать: пишу официально.
Даньшин не стал откладывать дело в долгий ящик и по приходу в школу, закрывшись в своей комнате, сел за письмо:
«Здравствуйте, мои родные девочки! Буду очень краток, на свидании расскажу более подробно. Меня в силу определенных обстоятельств лишили очередного свидания. Не буду оправдываться, так получилось. Но не пугайтесь. 25-е июля остается в силе. Дело в том, что мне еще положено краткосрочное свидание. Наталья, пожалуйста, выбери время и приезжай ко мне до 25 июля на короткую свиданку. Ты напишешь заявление, подождешь немного, а потом тебе объявят, что я лишен очередного свидания. Вот так будет реализовано мое взыскание. А следующее свидание, то есть запланированное длительное останется в силе. Наташенька, миленькая моя женушка, не кори меня. Сделай, как я попросил, чтобы сохранить наше длительное свидание. Я потом все тебе объясню. Поцелуй за меня Катюшку. Я обеих вас обнимаю, целую и бесконечно люблю. Скучаю и жду. Ваш муж и папа».

Наталья Даньшина, получив от мужа письмо без обратного адреса, разволновалась не на шутку. В душе появилась тревога:
«Что у него происходит? - думала она. - Говорил, все хорошо складывается, дол-жны на три года сократить срок и на тебе, лишили свидания. В первый раз за четыре года. Почему свидание? Свиданием редко наказывают. Сколько езжу, первый раз слышу, чтобы лишали свидания. В изолятор посадят, выговор объявят, передачи иногда лишают, а вот свидания лишить – даже необычно слышать. Что поделаешь, нужно ехать, как он написал. Поеду послезавтра. Так-так. Посмотрим, что там. Не знаю, брать Катьку с собой или нет? Ладно, пусть едет. Взрослая уже, чего скрывать».
Рано утром в субботу Наталья и Катя Даньшины стояли у проходной ИТК № 27.
Прапорщица Анна Сергеевна собрала заявления у родственников и уплыла за решетчатую дверь. Минут через тридцать она вышла и объявила:
- Родственники осужденного Филиппова здесь!
- Здесь.
- Свидания не будет. Ваш сын в штрафном изоляторе.
- Господи! – всплеснула руками пожилая женщина. – Как же так? Мы аж из Ростовской области приехали. На дорогу пять дней потратили, через Москву добирались. Миленькая, может, можно исправить?
- Это не ко мне. Обращайтесь к руководству. Но сегодня выходной день. Обратитесь к ответственному. Хотя вряд ли и он поможет.
- А где его искать?
- Он сейчас в зоне, - ответила начальница комнаты свиданий. - Закончу с заявлениями и позвоню в дежурку.
- Ой, спасибо, миленькая, позвони, пожалуйста. Мы так долго ехали, а свидание отменили. Боже ты мой.
- Родственники Даньшина!
- Да, здесь.
- Вам тоже в свидании отказано. На него наложено взыскание: «лишение очередного свидания». Тоже подождите, я вынесу бумаги, распишетесь.
- Ясно, ответила Наталья, - ждем.
Анна Сергеевна исчезла за дверью КПП и появилась вновь минут через 15. Рядом с ней стоял офицер небольшого роста с рыжими усами.
- Внимание, товарищи! Кто тут родственники лишенных свидания.
- Мы, - отозвалась женщина, - сын наш Сережа Филиппов. Мы из Ростова приехали, пять дней добирались. Редко приезжаем. За шесть лет второй раз смогли приехать. Посодействуйте, товарищ начальник.
Наталья думала: оставаться здесь и объяснять ситуацию ответственному офицеру или ехать домой. Бумаги, которые вынесла Анна Сергеевна, она подписала, отказ в свидании был известен заранее. Что еще делать? Она уже повернулась, чтобы уйти, но что-то ее остановило.
«Узнаю насчет 25 июля, - подумала Наталья, - может, что-то офицер объяснит?».
- Нас тоже лишили свидания, - сказала она офицеру, - но краткосрочного. Хотела бы узнать, следующее свидание нам предоставят без проблем? У нас 25 июля длительное свидание с мужем.
- Свидания лишают только очередного, - ответил офицер. – Следующее свидание, если снова не лишат, остается в силе.
- Спасибо, - ответила Наталья и направилась от КПП, взяв за руку дочь.
- Извините, женщина, как ваша фамилия? – спросил офицер.
- Даньшина! – ответила Наталья.
- Погодите. Вы мне нужны. Нам необходимо побеседовать. Пойдемте ко мне, - капитан пригласил женщину в штаб. На двери в кабинет Наталья прочитала: «Начальник оперчасти Мажухно».
- Проходите, садитесь. Как вас величать?
- Наталья.
- А по батюшке?
- Можно просто по имени, - смутилась Наталья.
- Не положено.
- Наталья Владимировна. А это наша дочь – Катя, ей скоро восемь лет исполнится. Во второй класс перешли.
- Симпатичная девочка, - Мажухно подмигнул ребёнку, Катя, застеснявшись, покраснела. - Понимаете, Наталья Владимировна, нам нужно с вами как-то повлиять на Евгения. Пожалуйста, пусть Катя подождёт в коридоре.
После того, как за девочкой закрылась дверь, Мажухно продолжил:
- У вашего мужа наступил психологический кризис. Такое бывает у осужденных, которые отбыли три-четыре года в изоляции. И мы обычно привлекаем к решению этих проблем родственников, если имеем такую возможность. Вот и сейчас. Что произошло? Он начал нарушать режим содержания, до начальника дошли слухи, что он стал употреблять спиртные напитки. С поличным пойман не был, но вы же понимаете, сколько веревочке не виться, конец все равно будет.
- А свидания его за что лишили?- спросила Наталья.
- Был обыск в школе. Плановое мероприятие. Вы же понимаете, в каком учреждении находится ваш муж. Так вот, при обыске в его комнате, вы знаете, какую он должность занимает?
- Да, завхоз школы.
- В его кабинете были обнаружены запрещенные предметы и, что самое печальное, представьте себе, деньги. У начальника колонии закрались подозрения, что ваш муж либо занимается спекуляцией водки, заказывая ее через женщин-учителей, либо играет в карты. А зачем ему понадобились деньги?
- Не знаю. Я никогда с ним на эту тему не говорила.
- В том и проблема, Наталья Владимировна, что Евгений четыре года продержался, и к нему фактически не было претензии со стороны администрации, а сейчас с ним что-то случилось. Мы, конечно, выясним, что или кто отрицательно повлиял на вашего мужа, но вы тоже должны помочь нам в этом вопросе, это в ваших интересах.
- И кто же мог повлиять на него? – с изумлением поинтересовалась Наталья.
- У нас сейчас только подозрения, но мы проведем проверку и будем знать наверняка. По моей информации, он… мне не совсем удобно говорить. Понимаете, есть вещи.
- Нет-нет, Петр Михайлович, - встрепенулась Даньшина, - пожалуйста, говорите. Для меня это очень важно. Если нужно, я могу вам пообещать, что о нашем разговоре никто и никогда не узнает. Я могу хранить молчание.
- Давайте я закончу проверку, и потом мы с вами поговорим на эту тему.
- Я умоляю, Петр Михайлович, пожалуйста, скажите сейчас, чтобы я хоть как-то представляла, о чем речь.
- Хорошо, Наталья Владимировна, только пообещайте, что пока ему ни слова о наших подозрениях.
- Обещаю, - твердо ответила Наташа.
- Я понимаю, вам нелегко это услышать, но мне кажется, что Евгений просто влюбился в одну из учительниц, а та им манипулирует.
Наталья не проронила ни слова, еще с минуту помолчала, глаза наполнились слезами. Она была готова услышать, что угодно, только не это.
- Почему вы так решили? – прошептала она.
- Успокойтесь, Наталья Владимировна, я же сказал, это только подозрение. Мы все выясним. Вы готовы нам помогать?
- Что я должна делать? – кивнула Наталья.
- Ничего особенного, просто напишите ему письмо, а я передам.
- Это же запрещено, - удивилась Наталья.
- Через меня можно. Все письма проходят через наших сотрудников. Вы не расстраивайтесь. Возьмите себя в руки. Вот бумага и авторучка.
Наталья фактически под диктовку Мажухно написала письмо-записку и, попрощавшись, вышла из кабинета.

***

Мажухно поднялся на второй этаж школы, где его встретил Даньшин.
- С оповещением, я смотрю, налажено. Или ты случайно оказался на лестничной площадке? А, завхоз?
- Здравствуйте, гражданин начальник! – ответил Евгений. - Нет, не случайно. Дневальный доложил. Я же встречаю и директора, и представителей администрации.
- То есть, внезапно сюда представители администрации не попадут. Я правильно понимаю?
- А как иначе, гражданин капитан, для чего дневальный сидит. Зачем локалка?
- Хватит демагогии. Открывай свою конуру.
- Да она открыта. Проходите.
- Благодарствую, осужденный Даньшин.
Войдя в комнату, капитан развалился на диване и сказал:
- Что, Женя, чайком угостишь?
- С удовольствием, гражданин начальник. Но ни чая, ни посуды, ни нагревательных приборов в наличии нет.
- Ни денег, - добавил Мажухно, - все отмели менты поганые.
- Денег у меня и не было, гражданин капитан. И вы, скорее всего, об этом знаете.
- Ты наглец, Даньшин, я у тебя что, кассиром работаю? Откуда я знаю, сколько у тебя денег, и где ты их хранишь. На рожон лезешь. Я пришел к тебе не ругаться, а с хорошей новостью. Плясать будешь?
- Под вашу дудку? – ухмыльнулся Даньшин.
Мажухно рассмеялся:
- А ты с юмором дружишь, хлопец! Только зря юморишь. Сейчас, Женя, не до шуток. Письмо от Натальи Владимировны будешь читать? Мы сегодня очень мило с ней пообщались.
Евгений побледнел. «Неужели кто-то сдал?», - мелькнуло у него в голове.
- Если позволите, прочту, - стараясь не высказывать волнения, ответил Даньшин.
- А чего же не позволить? Позволю.
Мажухно положил сложенный вчетверо лист на письменный стол и сказал:
- Вот письмо, внимательно прочитай. Будут вопросы, я сегодня до вечера работаю.
Капитан вышел из комнаты, Даньшин, убедившись, что начальник оперчасти покинул территорию школы, развернул лист и впился глазами в строки, написанные знакомым, аккуратным почерком.
«Здравствуй, Женя! Свидания, как ты и говорил, нам сегодня не дали («Вот дура! Нашла перед кем откровенничать», - в сердцах подумал Евгений). Зато у нас впереди длительное свидание, осталось совсем немного («Чую, что и длительное нам, Натаха, обломают»). У меня появилась возможность написать небольшое письмо, тебе передаст его Петр Михайлович («Лучше бы я год жил без писем», - мысленно возмущался Даньшин). Он вкратце рассказал о случившемся с тобой недоразумении. Теперь я знаю, за что тебя лишили свидания. Но ты, дорогой, не расстраивайся. Держи себя в руках. Все будет хорошо. Главное, не нарушай режим. Петр Михайлович сказал, что поможет тебе, прислушайся к его советам. Хорошо? На этом все. До встречи. Целую. Твоя жена Наташа!».
«Вляпались, - размышлял Даньшин, - так и называется: вляпались. Чего он ей там наплел? Судя по письму, расписал, что у меня отшмонали деньги, что я погряз в нарушениях и т.д. А что еще он мог наговорить? «Прислушайся к его советам». Ох, Наташка, какая же ты глупая девчонка. К чьим советам прислушиваться? Знала бы, что эта мразь мне советует и чего добивается. И как она попала этому уроду в лапы? Ах да, он же сегодня дежурит. И что теперь делать? Идти на поклон? Да, сходить нужно. Хоть поговорить. Может, удастся сгладить острые углы. Иначе не даст жизни. Заклюет».
Через полчаса Даньшин сидел напротив капитана Мажухно.
- Давай, Даньшин, без лишней воды. Ты готов к сотрудничеству?
- Гражданин начальник, я готов помогать администрации, но можно как-то без провокаций обойтись?
- Да что ты заладил, провокации, провокации? – Мажухно вспылил. Он соскочил с кресла и стал прохаживаться вдоль стола.
- Я имею в виду…
- Мне по хрен, что ты имеешь в виду? Это я, что имею, то и введу, - скаламбурил капитан.- Понял? Ты должен сделать то, что я скажу. В данный момент мне нужна Жучкова. Мне нужно поймать ее с поличным. Закажи ей что-нибудь и доложи. Понял?
- Но это же будет наглядно, а потом как мне здесь жить и работать. Мне ведь еще шесть лет сидеть.
- Вот именно, Даньшин, шесть лет. А ведь может оказаться и в два раза меньше. Как ты думаешь? Все зависит от тебя. Сдай Жучкову, и через несколько месяцев я отправляю тебя на поселение. Живите там счастливо со своей Настей.
- Натальей, - поправил Даньшин.
- С Натальей, какая разница, я имею в виду с женой. А дочка у тебя очень красивая девочка, глазки умненькие.
- Она что, вместе с дочкой была? – удивился Даньшин.
- Ну да!
- Гражданин капитан, давайте найдем компромисс.
Мажухно подошел вплотную к осужденному, взял его большим и указательным пальцем правой руки за подбородок и, сощурив глаза до щелок, процедил:
- А зачем мне компромисс? Мне не компромисс нужен, а компромат. Конкретно на учительницу Жучкову. Ты можешь это понять? Или нет? Ты что, Даньшин, тупой? Тебе кто дороже? Жена и дочь или эта шлюха Жучкова?
- Конечно, жена и дочь! – едва ли не вскрикнул Даньшин. – Но ведь есть еще честь и достоинство. Для меня они тоже дороги.
- Честь и достоинство? – ухмыльнулся Мажухно. – А тебе с Жучковой что, детей крестить? Да ты, может, никогда с ней больше не увидишься, на хрен она тебе нужна?
- С ней, может, и не встречусь, а вот со своей совестью каждый день придется встречаться.
- Ой-ой-ой, Даньшин, я тебя умоляю. Прекрати этот спектакль. О какой совести ты рассуждаешь. Девяносто девять процентов зэков постукивают друг на друга, а за льготы и послабления, за досрочное освобождение - мать родную продадут.
- Но вы и сами не отрицаете, что есть один процент других зэков.
- Есть, но это упертые придурки, чем они заканчивают? ШИЗО, ПКТ, крытой и т.д. В результате, на свободу выходят с туберкулезом и долго не живут. Ты хочешь такую судьбу? Хочешь страдальцем быть? Но блатные тебя к себе уже не примут. Ты для них все равно «красный», раз побывал в шкуре завхоза. Тебя еще не в каждую камеру ШИЗО или «крытки» пустят. Это понимаешь?
- Я не об этом сейчас, гражданин начальник. Я не рвусь в блатные, я готов помогать администрации, поддерживать на вверенном мне объекте порядок и дисциплину, но я не хочу быть провокатором.
- Так, Даньшин, не выводи меня из себя. Мне уже стало надоедать. Вопрос ребром: сдаешь Жучкову или нет?
- Не могу, гражданин капитан. Если увижу, что она кому-то тащит водку, я вам скажу. А сам заказывать не могу.
- Свободен! – раздраженно гаркнул Мажухно.
«Снова разговор не получился, - думал Евгений, бредя в школу. - Что ж это такое. Свободу я должен обеспечить обязательно через провокацию? Почему? Сдалась ему Жучкова. Какой здесь выход? Он должен быть. Иначе все рухнет. При нормальном раскладе полученное взыскание через месяц снимешь, но ведь взысканий можно нахватать столько, что об амнистии придется забыть. Но ведь это три года свободы. А если плюнуть и действительно сдать эту чертову Жучкову?».
Даньшин знал, если какая-то мысль закралась в голову, она будет искать малейшее окошко, чтобы реализоваться и выплыть наружу. Человек, не желающий подличать, таких вопросов сам себе не задает. Но если вопрос возник, на него придется давать ответ. И оттого, что вопрос появился, Даньшин начинал презирать себя и гнал подлую, липкую, противную мысль, а она сверлила и сверлила темечко, и кто-то приговаривал, стоя сзади:
«А ведь усомнился и ты, Евгений! Ты, который, сидя в следственном изоляторе, говорил себе, что никогда в жизни не позволишь строить свое благополучие на несчастье других. Но если Жучкову задержат с поличным, тем более с водкой, для нее пусть не тюрьма, но судимость обеспечена. Какой выбор, Женя? Амнистия и три года свободы? Или пусть все идет, как идет?».

***

На пульте у штабного дневального зазвенел звонок, загорелась лампочка, вызывал капитан Мажухно. Крыльчук сломя голову ринулся по коридору – к начальнику оперчасти медленно идти по вызову не принято. Уже через несколько секунд голова Крыльчука торчала между наличником и приоткрытой дверью:
- Вызывали, гражданин капитан?
- Заходи, - махнул рукой Мажухно, - присаживайся.
Крыльчук сел на стул.
Мажухно, затянувшись сигаретой и выпустив несколько густых желто-сизых клубов в направлении потолка, спросил:
- Степа, кто у тебя есть доверенный в школе?
- Доверенный насколько?
- Настолько, чтобы Даньшину не стуканул о твоей просьбе.
- Шнырь Сыромятников, но он только ночью дежурит. Он еще у старого завхоза работал. Даньшин хотел его заменить, когда стал завхозом, но он «сынок» режимника Втюрина, который предупредил Даньшина, чтобы тот его не трогал. Но Сырник все равно зло на Даньшина затаил.
- Угу, это хорошо, - сказал Мажухно. – Где сейчас Даньшин ночует?
- Сейчас в отряде, - ухмыльнулся дневальный, - сейчас никто не хочет по порожнякам взыскания ловить.
- Глупо было бы, такие срока половинят, - подтвердил капитан. – Это хорошо. Вот что мне скажи, этот Сырник поможет тебе или нет?
- Если я скажу, что по просьбе оперчасти, то не откажет.
- Отлично. Только не говори, что я об этом просил, скажи, к примеру, кого назвать? Скажи, что Сизов попросил и предупредил, если кому взболтнет, опера его сгноят.
- Что он, совсем дурак. А что нужно сделать?
Мажухно подошел к сейфу, открыл скрипучую дверь и вынул бутылку водки.
- Вот эту бутылочку нужно спрятать в школе, в комнате у Даньшина. Надеюсь, ночью он сможет дверь открыть?
- Ха, гражданин капитан, если Сырник не сможет, я помогу.
- И прекрасно, - потирая руки, сказал Мажухно. - Как сделаете, позвони мне утром, я в восемь буду в кабинете. Но аккуратно, сам с водкой не припались.
- Все будет, как в лучших домах Лондона и Парижа, - заверил Крыльчук.
- Сейчас водку не бери, она будет стоять вот здесь, - Мажухно показал небольшую нишу в стене за батареей. – Возьмешь ночью или вечером, когда штаб опустеет, своим шнырям о задании не говори. И вообще, можешь это не сегодня сделать. Ты сначала поговори со своим Сырником. Может, какой идейный, откажется.
- Как он откажется, гражданин начальник, он тоже амнистию ждет. Ему, по-моему, двуха обламывается. Какие тут отказы.
- Да хрен их знает. Придурков хватает.
- Я, наверно, чтобы не светиться, схожу к нему сейчас, он в инвалидном, 19-ом отряде, живет, и там с ним переговорю. Может, даже в школу заходить не буду. Перед дежурством зайдет ко мне в штаб, затарится и пойдет в школу.
- Можно и так, но предупреждаю, с водкой спалитесь, на меня не крутись. Понял?
- Конечно, гражданин начальник, могли бы не предупреждать.
- Действуй.
Вечером осужденный Сыромятников принял груз у Крыльчука и отправился на дежурство. Все прошло гладко, никто не остановил, груз был доставлен в школу, оставалось ночью разместить его в нужном месте. С замком Сырник провозился не долго, бутылка водки перекочевала в кабинет завхоза.
После того, как Крыльчук на следующий день утром позвонил по внутренней связи начальнику оперчасти и доложил о выполнении спецзадания, Мажухно направился прямиком к начальнику колонии, у того как раз закончилась пятиминутка.
- Разрешите, товарищ полковник? – постучав в двери, вошел капитан.
- Заходи, Петр Михайлович, что у тебя, какие новости?
- Да вот, Петр Иванович, наверное, придется завхоза школы менять.
- Что опять? Что случилось?
- По оперативным данным, водочкой стал приторговывать. Раньше сам пил, а сейчас блатным стал продавать.
- Барыгой заделался? Вот негодяй. Слушай, а на вид парень-то неплохой, смышленый. Ты проверял? Может, кто из твоих керосинчику решил плеснуть?
- Вот сейчас и пойдем разбираться. Режимников приглашу и пару своих сотрудников возьму.
- Ладно, если подтвердится, давай его ко мне. Окуну в кандей на пятнадцать суток. Вот балбес. Куда лезут? Да, после обыска сообщи замполиту. Это его кадр.
- Есть такое дело, - ответил Мажухно, - разрешите идти?
- Давай, Петр Михайлович, и обязательно подберите кандидатуру на должность завхоза. Нужно ремонт заканчивать, а то директор будет квохтать потом. Кого можно поставить вместо Даньшина?
- Пусть Сиверин предлагает, а мы посмотрим на кандидата.
- И то верно, - согласился Царапин.
Водку нашли в антресоли среди старой наглядной агитации.
- Что это, Даньшин? – спросил офицер режимной части.
- Водка, сами не видите? – стиснув зубы, выдавил из себя Евгений.
- А как она сюда попала? – спросил другой офицер.
- У него спросите! – кивнув на Мажухно, ответил Даньшин.
- Поосторожней на поворотах, гражданин осужденный! - делая ударение на букве «У», зарычал Мажухно. - Погряз в интригах, теперь крайних ищешь?
- Никого я не ищу. Не моя это водка.
- Ангел ты наш, - продолжал Мажухно, - деньги не твои, водка не твоя. Делать кому-то нечего, тратиться на тебя.
- Зачем вам тратиться? У одного отшмонали, другому подложили.
- Я за 20 лет службы не видел ни одного зэка, который бы при обыске сказал, что это его водка.
- Была бы моя, я бы сказал честно, но это провокация.
Услышав из уст Даньшина последнее слово, Мажухно усмехнулся:
- Как думаешь, чья? Провокация?
- Разберемся.
- Ух, ты! – рассмеялся Мажухно. – Ты еще и разборки учинишь?
- Само всплывет! – дерзко ответил осужденный.
- Так, хлопцы, уведите его пока в подвал к ДПНК, - отдал распоряжение Мажухно стоявшим здесь же солдатам-контролерам из роты охраны.
Через час Даньшина под конвоем привели к начальнику колонии. Пока тот был занят, в коридор выглянул Сиверин и, увидев Даньшина, пригласил его к себе в кабинет. Прапорщик, сопровождавший осужденного, по просьбе замполита остался в коридоре.
- Что опять натворил, Даньшин? – спросил замполит
- Ничего я не творил, - угрюмо ответил Евгений. Он знал, что Сиверин в данной ситуации помочь ему не может.
- А водка у тебя в комнате откуда взялась?
- Кто-то подложил.
- Кто?
- Да не знаю я, гражданин майор? Это все Мажухно мутит.
- А что ему от тебя нужно? – удивился Сиверин. – У тебя с ним конфликт был?
- Не было никаких конфликтов, просто вербовал меня работать на оперчасть.
- Он всех вербует. А водку у тебя находит. Что-то здесь не так…
В этот момент в кабинет заглянул прапорщик, сопровождавший Даньшина, и громко сказал:
- Юрий Филиппович, хозяин освободился, требует к себе.
- Иди, - коротко бросил замполит.
Царапин сидел, нахмурив брови, и долго в упор смотрел на теперь уже бывшего завхоза школы. Затем спросил:
- Берегов не видишь? Совсем обурел, Даньшин?
- Я ни в чем не виноват, гражданин полковник. Это не моя водка, я не знаю, как она туда попала. Я ночью сплю в отряде. Кто в школьную комнату мог зайти и что туда положил, мне неизвестно, - выпалил Даньшин.
- Ты чего? – вдруг заорал Царапин. – За дураков нас держишь? Мне что-то никто не придет и не подложит бутылку водки. На, мол, Петр Иванович, похмелись с утра. А тебе, блин, деньги подкладывают, водку подкладывают, может, тебе еще и бабу подложат, а ты будешь убеждать, что понятия не имеешь? Нет, Даньшин, так дальше не пойдет. Для начала посиди 15 суток в штрафном изоляторе, потом посмотрим, как с тобой быть. Выводов не сделаешь, посажу в ПКТ (помещение камерного типа, иными словами, тюрьма на территории колонии) Ясно?
- Так точно! – по-военному четко ответил Даньшин. – Но я действительно не виноват. Не моя это водка.
- Уведите его в штрафной изолятор, немедленно, - приказал начальник колонии, подписывая «Постановление» о водворении в ШИЗО.
- Гражданин полковник, можно последнюю просьбу, пожалуйста! – взмолился Даньшин.
- Говори, - смилостивился Царапин, - что еще?
- Гражданин начальник, Христом богом прошу, дайте возможность на свидание сходить с женой и дочерью. Я дочь не видел пятый год. Для меня это очень важно, гражданин полковник. Свидание через неделю. Дайте мне неделю ШИЗО, а после свидания я готов еще месяц отсидеть. Умоляю…
- Хамлюга ты, Даньшин, его в ШИЗО садят, а он о свидании разглагольствует.
- Гражданин полковник, я дочку не видел ни разу, как сел…
- А кто тебе виноват? Я тебя не сажал? Моё дело за тобой присматривать, а кто и за что посадил – дело десятое.
- Пожалуйста, граждан…
- Увести! – перебив осуждённого, приказал полковник.
Прапорщик вытолкнул Даньшина из кабинета и в свою очередь заорал:
- Руки назад! Пошел!
- Ты хоть не ори, - огрызнулся Даньшин. – Говори спокойно, чего быкуешь?
- Разговорчики, гражданин осужденный, - прикрикнул прапорщик.
В камере штрафного изолятора находилось трое осужденных. Двое спали на полу (откидные нары днем прикручиваются к стене), а один ходил из угла в угол.
- Ты завхоз школы? – спросил бодрствующий.
- Бывший, - ответил Даньшин.
- За что на кичу?
- Если бы знал. Водку нашли в кабинете, кто-то подложил.
Заключенный только ухмыльнулся, кто поверит, что водка ничейная. Даньшин сел на пол и стал вспоминать свой арестантский путь с первого дня:
«Может, я что-то в жизни делаю не так? Я сижу в тюрьме, никого при этом не убив. Почему так складывается? И главное, бесполезно кому-то, что-то доказывать. Никто даже не сомневается в моей виновности. Ни менты, ни зэки, ни учителя. Все считают, что я убил, но просто в «несознанке», так многие зэки поступают – совершают преступления, но не признают себя виновными».
Даньшин вспомнил, как в следственном изоляторе, когда он впервые переступил порог камеры, обитатели ее расхохотались, услышав от новичка, что он ни в чем не виноват и никого не убивал. Пожилой заключенный, указав ему шконку (тюремную кровать) на втором ярусе, сказал:
- Не обращай внимания, располагайся. Мы сейчас «в хате» как раз эту тему обсуждали: девяносто процентов сидельцев не признают своей вины.
- У меня действительно недоразумение, - пытался вставить Даньшин.
- Не кипятись, парень, у всех здесь недоразумение. Вся наша жизнь – сплошное недоразумение. Кого из нас мать рожала для тюрьмы?
- Но я никого не убивал, на меня повесили убийство.
- Экий ты неугомонный, - удивился старик, - успокойся: твои дела никого здесь не волнуют. У каждого своя проблема. Убивал, не убивал, это ты следаку доказывай. Нам какая разница?
Когда Даньшина приговорили к десяти годам лишения свободы, первой его мыслью было – покончить жизнь самоубийством. Казалось, что такой срок прожить в тюрьме невозможно. Но рядом в камере находились люди, у которых срок наказания был и по 15 лет, но сокамерники не думали накладывать на себя руки. Постепенно и Евгений свыкся с мыслью, что какой-то длительный период жизни ему придется провести в заключении. Первое время после приговора всегда кажется, что с нормальной жизнью покончено навсегда. Такие мысли посещают даже тех, кого приговаривают к трем-четырем годам. Как говорят заключенные, каждому свой срок тяжел. Дело даже не в количестве отмерянных тюремных лет, а в осознании того, что какое-то время ты не сможешь жить нормальной человеческой жизнью. Но даже факт лишения свободы на любой срок так не угнетает человека, как несправедливый приговор, как приговор невиновному.
Даньшин не убивал. Справедливость не восторжествовала. Настоящий убийца остался на свободе. Эта мысль время от времени возвращалась к нему и будила негодование, но, одновременно, и разочарование во всей судебной системе. Евгений, несмотря на насмешки сокамерников, очень надеялся, что суд докопается до истины и освободит невиновного. Но судья, как и все до него, просто ухмылялся, когда слушал показания подсудимого. Даньшин сделал вывод, что никого его невиновность не интересует, всем наплевать на его семью и на его дочь. Будь ты хоть трижды честным человеком, если ты попал под пресс силовой структуры, выкарабкаться оттуда можно лишь по окончанию срока наказания или, в лучшем случае, освободиться досрочно, если, конечно повезет.
Выход «Указа об амнистии» от 18 июня 1987 года удивил не только Даньшина. Таких Указов фактически не было с 53-го года. У многих заключенных появилась надежда освободиться досрочно. Даньшин считал, что заслужил снисхождение, но и в этот раз судьба от него отвернулась.


***

Сокамерники в штрафном изоляторе оказались не слишком разговорчивыми, и Даньшин просто предавался воспоминаниям. С мыслью о том, что не видать ему амнистии, он смирился, а вот потеря свидания не давала ему покоя. И не столько свидание с женой, сколько встреча с дочерью.
«Лучше бы она не говорила, что и Катьку хотела взять с собой, - думал Даньшин, - я бы, может, не так все переживал».
Евгений вспомнил, как по прибытию в колонию ИТК № 27 в 1984 году познакомился с Борисом Буряцу, бывшим любовником дочери генсека - Галины Брежневой. Борис часто захаживал к Евгению в школу, они по долгу общались в художке. Буряцу оказался очень интересной личностью. Еще тогда Даньшин думал, этому человеку многое пришлось потерять. Судьба вознесла его на самый верх; благодаря связям любовницы он входил без труда в самые высокие кабинеты, стал солистом Большого театра. Буряцу очень много рассказывал о жизни советской элиты. Сам Борис был мужчиной средних лет, статным, чернобровым, с красивыми глазами. Иногда Даньшину казалось, что Буряцу был знаком, чуть ли не со всеми министрами и партийными руководителями в Москве. Не исключено, конечно, что, как и любой заключенный, Борис немного привирал о своих подвигах на свободе, однако в колонии он вел себя достойно и был всегда на высоте: опрятен, чист, наглажен. Несмотря на тюремную робу, черную телогрейку и казенные сапоги, выглядел он благородно, по-барски, в нем безошибочно узнавался человек, склонный и привыкший к праздности и комфорту, изнеженный роскошью, авантажный сибарит в арестантских одеждах.
По просьбе (или по приказу) осужденный Буряцу перед 8 марта давал в школе для учителей сольный концерт. Женщины пищали от восторга и искренне награждали певца продолжительными аплодисментами. Еще бы – зэк, ни зэк, а пел для них солист известного во всем мире Большого театра. Любого человека можно посадить, унизить, одеть в робу арестанта, но при этом у него невозможно отобрать мозги и талант.
С Даньшиным в одном отряде жили и бывшие руководители крупных предприятий, и преподаватели ВУЗов, и кандидаты различных наук, осужденные за взяточничество и финансовые аферы. Конечно, каждый из них в чем-то был, возможно, и виновен перед государством, однако их виновность (или невиновность) никоим образом не влияла на их интеллект, образование и кругозор. Иными словами, любому заключенному помоложе, было чему и у кого поучиться. Даньшин не упускал такой возможности, он водил дружбу с «учеными зэками» и, по возможности, всегда старался помогать новичкам.
Очень часто взрослые, образованные люди, добившиеся на свободе высокого положения и занимавшие не менее высокие должности, почему-то не могли приспособиться к лагерным условиям и без поддержки со стороны начинали быстро опускаться.
У Даньшина в школе работал дневальным осужденный Копытин, взрослый мужчина лет сорока пяти. Еще месяц другой и он бы мог оказаться в «гареме», то есть мог жить среди «опущенных». Опущенные в колонии – это педерасты, низшее сословие среди заключенных. Им запрещено садиться в столовой за общий стол. С ними никто не здоровается за руку, не пьют чай из одной кружки, относятся к опущенным (их еще называют «петухами»), как к прокаженным. Копытин, бывший преподаватель института, кандидат исторических наук, не смог встать на ноги и стал опускаться. Сначала при окончании обеда взял со стола кем-то недоеденный кусок хлеба, затем поднял с земли недокуренную сигарету, потом, чтобы подзаработать заварку чая и кусок хлеба, стал стирать другим заключенным одежду.
О кандидате наук Даньшину рассказал завхоз отряда, в котором жил Копытин. После беседы с ученым Евгений предложил ему вакантное место дневального школы. Для Копытина это было, конечно, одновременно и спасением, и подъемом. Не беда, что бывшему преподавателю ВУЗа приходилось мыть полы, зато он перебрался в престижный отряд № 1, здесь никто не мог его обидеть, в первом отряде «гарем» отсутствовал. Их просто сюда не брали. Здесь живут повара, работники всех подсобных структур. Посели сюда «петуха», и завтра взбунтуется вся зона. Администрация колонии как-то пыталась несколько лет назад посадить всех зэков за общие столы, то есть ликвидировать петушиные столы, в результате в колонии вспыхнул мятеж, который с трудом был подавлен. Прежний начальник колонии лишился должности, после него начальником колонии № 27 стал полковник Царапин.
Даньшин часто вечерами приглашал к себе в комнату дневального Копытина, и они часами беседовали на самые различные темы. А о чем можно было говорить с тем же, допустим, Сырником?
Вернувшись мысленно к Буряцу, Евгений вспомнил, как тот ему жаловался на судьбу. У его возлюбленной муж был замминистра МВД. Он и организовал любовнику жены исправительно-трудовую колонию. Ох, и досталось Борису в те времена. Послабления начались после того, как самого генерала Чурбанова посадили в тюрьму. Перестроечная пресса расписывала подробности падения зятя бывшего генсека, а Буряцу тем временем досрочно освободился из колонии…

***

Зловеще лязгнула металлическая дверь, и на пороге вырос старший лейтенант Заречный. Всё меняется в этом мире, кроме запаха тюремной камеры. Пахнуло кислым запахом человеческого пота вперемежку с резким запахом испражнений.
- Осужденный Даньшин, на выход! – покривившись, скомандовал начальник отряда. Они прошли в небольшую комнату для допросов, и офицер, указав на стул, сказал:
- Садись, Даньшин. Я сегодня дежурный, пришел поговорить. Кстати, тебе привет от Сухарева. Рассказывай, что случилось? Как же так? Тут Указ об амнистии, а ты взысканий нахватал? На тебя уже и характеристика положительная была почти готова, а ты…
- А чего я? Чего я? – вспылил Даньшин.
- Ну-ну, Женя, спокойнее, не надо голос повышаешь? Я тебя в кандей запрятал?
- Извините, Сергей Васильевич, издергался. У меня свиданка сорвалась с дочерью, вернее, с женой и дочерью. Я, наверное, немного не в себе.
- Держи себя в руках, Даньшин. Скажи мне, что случилось?
- А, - махнул рукой Евгений, - к чему порожняки гонять? Оно вам нужно? Скажу одно: я ни в чем не виноват. Деньги мне, скорее всего, шнырь штабной подсунул.
- Это который?
- Крыльчук. Я его оставил на пять минут в кабинете, а на следующий день в книге обнаружили деньги.
- А водка?
- Водку не знаю, кто подкинул. Я же спал последнее время в отряде. Ночью дежурит в школе Сырник, это не мой человек, мог и он подкинуть, хотя черт его сейчас разберет. Я в этих антресолях никогда не копался, там старые плакаты хранились, не знаю, чья это была водка. Я ее туда не прятал и никакого отношения к ней не имею.
- Нехорошо все получилось. Царапин подписал приказ, тебя в седьмой отряд перевели. Так что после ШИЗО ночевать тебе уже там. Я поговорю с начальником отряда, чтобы не притесняли. Смотри, сам никуда не влезь.
- Да куда я влезу. Я и тут никуда не лез, а кого это волнует? Мажухно глубоко наплевать на то, что я не нарушал режим содержания. Ему главное своё получить.
- А что он хотел?
- А чего они хотят, кумовья? Чтобы я на него работал. Пакости всякие совершал. Он меня просил, чтобы я учительницу Жучкову ему сдал.
- Жучкову? Татьяну Степановну?
- Да.
- Так он ее сегодня хлопнул. Не знаю подробностей, но, по-моему, с чем-то ее застукал. Видимо, охотился на нее.
- С чем застукал?
- То ли чай, то ли блок сигарет тащила в зону. Или и то, и другое.
«Хоть в этом дерьме не участвовал, - подумал Даньшин - Но кто же был заказчиком? А может, это снова какой-то спектакль Мажухно? От него все можно ждать. Ладно, хрен с ними, разберутся сами. Жучковой проще, она не заключенная, ее свидания не лишишь и на «кичу» не посадишь. Как там мои девочки? Что же я, дурак, не сообразил, нужно было отрядника попросить, чтобы он Наташке записку передал, хотя кому можно верить? Сейчас отдай ему записку, а завтра она всплывет в кабинете начальника оперчасти. А впрочем, теперь мне нечего терять?».
- Сергей Васильевич! – тихо обратился Даньшин. – Не могли бы вы к моим заехать домой.
- Женя, ты же знаешь, что этого делать нельзя.
- Знаю, но как-то нужно выйти из этого положения. Я ничего запретного не хочу через вас ни передавать, ни получать.
- А что же ты хочешь?
- Чтобы вы поговорили с женой. Объяснили ей, что я не виноват, что это происки Мажухно. И чтобы она ему не верила.
- Ох, Женя, нельзя мне этого делать, как ты не можешь понять, - смутился Заречный. - Никак нельзя.
- А что тут такого?
- Трудно объяснить, Евгений. Будем откровенны, я ведь и тебя не совсем хорошо знаю. Почему я должен тебе верить?
- Ясно, - буркнул Даньшин. – Разговор окончен.
- Не обижайся. Есть должностные инструкции, есть этика.
Даньшин усмехнулся и с сарказмом выдавил:
- Что вы сказали? Этика? Вы признаёте мажухновскую этику?
- Мы же офицеры, Евгений. Мне он ничего плохого не сделал.
- Понятно, - тяжело вздохнул Даньшин и встал со стула.

На следующий день Даньшина навестил начальник 7-го отряда - капитан Артюхов.
- Здравствуйте, осужденный Даньшин, вы знаете, что вас перевели в мой отряд?
- Знаю, - ответил Евгений, - вчера ко мне приходил лейтенант Заречный.
- Как вы намерены себя дальше вести? Какие планы?
Даньшин усмехнулся и сказал:
- Планов громадье, гражданин начальник. Да что толку от моих планов? Если все наши планы пишутся в других кабинетах.
- Что вы имеете в виду? – спокойно спросил Артюхов.
- То и имею, что сказал. Мы планируем, а потом, оказывается, что наши планы давно уже записаны в оперчасти. Вы тоже верите, что у меня отшмонали деньги и водку?
- Я смотрел личное дело, - невозмутимо продолжал капитан, - там имеются акты об изъятии. Как же мне не верить? Факты – вещь упрямая.
- А в то, что мне все это подкинули, вы не можете поверить?
- Все возможно, но кому это нужно? Согласитесь, выглядит не очень убедительно.
- Не соглашусь!
- Вам виднее, Даньшин, но я здесь по другой причине. Во-первых, я должен подавать на вас документы, хочу предупредить, что характеристика будет отрицательной и, по видимости, действие «Указа об амнистии» на вас распространяться не будет. Я обязан предупредить.
- Знаете, гражданин капитан, могли бы себя не утруждать. Сам догадался.
- Даньшин, зачем вы иронизируете. Это формальность, я тут ни при чем.
- Я вас ни в чем и не виню.
- Вот и хорошо, - вздохнул Артюхов, - Заречный отзывался о вас, как о порядочном человеке и просил не притеснять в отряде. Вы знакомы с моим завхозом?
- Знаком.
- Какие у вас отношения?
- Достаточно ровные.
- Хорошо, я поговорю с ним, чтобы он на вас не давил. Кстати, вы какой-нибудь производственной специальностью владеете?
- Например? – спросил Даньшин.
- Например, токарь, слесарь, фрезеровщик или что-то вроде того.
- Я – художник-оформитель по специальности.
- Это тоже не плохо. Нам нужно будет обновить стенды с агитацией. В общем, ждем вас.
- Гражданин начальник! Можно с просьбой обратиться?
- Пожалуйста.
- Свиданку длительную я потерял, можно меня в график по вашему отряду поставить?
- Можно, конечно. Только теперь уже где-то на октябрь. Раньше не смогу. Август и сентябрь распределили, ни одного свободного дня нет.
- Жаль, конечно, - вздохнул Даньшин. - Ладно, и на том спасибо. Буду надеяться на октябрь. Может, в октябре повезет.
- Будете себя нормально вести, хорошо трудиться, всё будет отлично.

***

При проходе КПП сотрудники оперчасти произвели досмотр личных вещей Татьяны Жучковой и обнаружили при ней четыре плитки чая, один килограмм конфет и блок сигарет «Опал». Жучкову препроводили обратно за КПП на «свободную» сторону, в кабинет начальника оперчасти.
- Здравствуйте, Татьяна Степановна! Давненько не виделись, - любезно поприветствовал Петр Михайлович.
- Добрый день, товарищ капитан! – ехидно ухмыляясь, ответила задержанная.
- Что же вы, Татьяна Степановна, нарушаете инструкции МВД? Не боитесь работы лишиться? За такие проступки, впрочем, не только работы, но и чего посущественнее можно лишиться.
Мажухно был очень доволен. Недавно он усиленно поработал с осужденным Гаврилкиным, школьным лаборантом, и вот результат: Гаврилкин дал наводку точно в десятку. Он не стал рассказывать начальнику оперчасти о секскооперативе на базе физкабинета, но «сдать» учительницу, в отличие от Даньшина, согласился сразу, как только Мажухно намекнул ему на ситуацию, сложившуюся вокруг завхоза школы.
- Кто сдал? – в лоб спросила Татьяна Жучкова.
- А разве это теперь имеет значение? – улыбаясь, спросил капитан.
- Имеет, конечно.
- Ну, что будем делать?
- Ваши предложения.
- Какие предложения, Татьяна Степановна, мои сотрудники пишут рапорта.
- Петр Михайлович, мы деловые люди, предлагайте, я готова обсудить любые предложения.
- Даже самые любые? – Мажухно прищурил глаза и посмотрел в упор на женщину.
- Говорите, а я решу.
- Татьяна Степановна, вы думаете, что мне весь этот концерт нужен? Поступила оперативная информация от подчиненных. Я обязан был отреагировать.
- Такое впечатление, Петр Михайлович, что вы пытаетесь оправдаться. Давайте не будем лить воду, повторяю, я готова рассмотреть любые ваши предложения.
- В обмен на что?
- Вы замнете этот инцидент. Ничего я в зону не проносила, уверена, это в ваших силах.
- Три моих сотрудника знают о случившемся….
Жучкова встала, обошла вокруг стола, подошла вплотную к Мажухно и взяла его обеими кистями за щеки:
- Петр Михайлович, давай договариваться.
- Только без обид и без истерик. Договорились?
- Договорились.
- Сколько ночей в месяц мы можем проводить?
- А сколько ты хочешь? – без запинки спросила Жучкова.
- Да мне хоть все! – выпалил Мажухно.
- Так ведь быстро надоем, - рассмеялась Жучкова.
- Ты мне никогда не надоешь.
- Ошибаешься, Петр Михайлович! Любовь не умирает от голода, любовь умирает от пресыщения.
- Тогда раз в неделю.
- Согласна, но точно не обещаю. Могу дать гарантию, что 2-3 раза в месяц мы будем кувыркаться. Идет?
- Идет! – выдохнул Мажухно и густо покраснел.
Жучкова не стала на этом акцентировать внимание, чтобы не задевать самолюбие капитана. Вернувшись на стул, она повторила вопрос:
- Кто же все-таки сдал?
- Тань, я еще сам не знаю. Информация поступила не мне, а моим операм. Мы даже не успели на эту тему поговорить. А кто тебе заказал чай, сигареты, конфеты?
- Трое! – ухмыльнулась Татьяна Жучкова.
- Разберемся! – заверил Мажухно. – Но это не факт, что сдал тот, кто заказал. Часто бывает, что кто-то подслушал или тот, кто заказал, кому-то взболтнул. Даже вычислить мог наш осведомитель. Ты же сейчас одна ходишь в школу. В общем, узнаю, расскажу. Что делаешь 23-го июля?
- Ты сразу быка за рога? Сразу свидание назначаешь?
- Танька, я только и мечтал с тобой провести хоть ночку. Сколько ты меня мурыжила.
- Хм! Я его мурыжила. Слишком ты неуверенный был ухажер? Как-то уж совсем скромно ухаживал.
- Да черт вас разберет! – возмутился Мажухно. – Начнешь форсировать события, скажешь: хам. Аккуратно, интеллигентно - тоже не нравится.
- Ой, рассмешил. Кем-кем, а интеллигентом тебя никак не назовешь. Хорошо. Где и во сколько? Может, ко мне?
- Нет! Давай первый раз на нейтральной территории. Я сниму гостиницу, договорюсь, что буду с женой.
- У нас же разные фамилии.
- Да кого сейчас фамилии интересуют, Татьяна? Перестройка идет. Ты когда последний раз в гостинице была?
- И не помню, - призналась Жучкова. - Слушай, мы не маленькие дети? На хрена нам гостиница, давай у меня или у тебя.
- У меня не получится, я же со старухой живу, она такая дотошная, не даст нормально отдохнуть. А к тебе как-то неловко.
- Чего неловкого? Страхуешься, что ли? Михалыч, прекрати. Ко мне приезжай в четверг, часиков в девять вечера.
- Ладно, посмотрим. Я завтра позвоню.
Татьяна Степановна подошла к поднявшемуся ей навстречу капитану и поцеловала его в щеку.
- Спасибо, Петр! – сказала тихо. – Я умею быть благодарной.
- Я тоже, - ответил Мажухно, и они расстались.
После ухода учительницы, Мажухно вызвал подчиненных и сообщил, что продолжения не будет, оперативная работа проведена успешно, на этом все закончено.
«Начальству виднее», - сказал один из оперативников, выходя из кабинета.
Весь четверг Мажухно провел в предвкушении интимного свидания с Жучковой. С утра сходил в лагерную парикмахерскую. Осужденный Завойко, заведующий парикмахерской, доказал начальнику оперчасти, что занимает хлебную должность не зря. Как серый уж по стриженому газону извивался он вокруг Мажухно, который, прежде чем сесть в кресло, предупредил:
- Впорешь косяк, сгною!
- Гражданин капитан, лучшего цирюльника вы днем с огнем не сыщите на территории Сибири и Дальнего Востока, я сделаю из вашей головы произведение искусства.
- Голову трогать не надо. Работай с волосами, - подначил Мажухно.
- Именно это и имел в виду. Присаживайтесь, гражданин начальник. Вот так, ага, чуточку вперед. Простыночка новейшая. Все новое. Ножнички обработаны. Расческа тоже новейшая. Позвольте головку чуть повыше и чуточек вправо. Сейчас тут маленько подправим. Теперь вот здесь. Пожалуйста, немного головку наклоните влево….
Мажухно изредка улыбался, глядя на Завойко в зеркало. Начальник оперчасти был здесь редким гостем, обычно он подстригался в городской парикмахерской, но молва о мастерстве парикмахера Завойко на этот раз привела его в зоновскую парикмахерскую. И действительно, осужденный Завойко владел ножницами виртуозно. Они в его руках издавали такие звуки, как в руках заядлого картежника колода карт.
- Секундочку, гражданин капитан, теперь необходимо поправить усики. Осторожно. Не шевелите губами, сейчас мы тут. Осторожно-осторожно. Чихнуть хотите? - Завойко подальше отвел руку с ножницами. - Чихайте на здоровье, гражданин начальник.
Мажухно, и правда, громко чихнул.
- Вот и прекрасненько! – приговаривал цирюльник. – Превосходненько! Погодите маленько. Бровки нужно слегка подшаманить. Секундочку, гражданин начальник.
Ножницы снова зашуршали. Завойко приложил ножницы к бровям и приступил к работе. Мажухно прикрыл глаза и представил, как он сегодня прижмется к Жучковой. От этих мыслей он почувствовал дискомфорт и стал покрякивать.
- Еще секундочку, гражданин капитан. Одно мгновение и все. Вот! Смотрите, гражданин капитан. Работа сделана. Давайте помоем голову.
- Не надо! – буркнул Мажухно. - Некогда.
Он собирался посетить баню, потому мытье головы посчитал излишним.
После обеда Мажухно отправился в лагерную баню. Банщик, пожилой зэк, старый сибиряк, был заранее предупрежден и постарался от души. Запарил березовый веник. Деревянные стены обильно оросил пихтовым маслом. Приготовил начальнику целый чайник таежного отвара – душистые травы, листочки, цветочки. Запах впечатляющий.
Мажухно не был любителем банных церемоний, поэтому мылся недолго. Во всяком случае, веник так и не понадобился. И вечером, вняв просьбе без пяти минут любовницы, капитан купил букет цветов и отправился к ней домой.
На звонок Татьяна отворила быстро, уже ждала гостя. Она была в ярко-бордовом халате до самого пола, отчего казалось выше. Аккуратно сложенные волосы, прихваченные сзади большой заколкой, манили свежестью.
- Чего у порога стоишь, Петр Михайлович! Проходи. Какой красивый букет! – похвалила она. – Спасибо. Вот сюда проходи.
Петр Михайлович прошел в гостиную. Там стоял накрытый стол. Бутылка коньяка, ваза с конфетами, фрукты. Свет шел от единственного на стене бра.
Татьяна удалилась и через минуту вернулась с водой, в которой стояли только что принесенные цветы.
- Если не возражаете, Петр Михайлович, я цветы поставлю сюда, иначе на столе они будут мешать.
- Тань, что ты мне выкаешь? – смущенно спросил Петр Михайлович. – Мы же, вроде, друзья
- Пока да, - игриво ответила Татьяна.
- В смысле? Что значит «пока»? – насторожился Мажухно.
Жучкова заметила, что гость напрягся, и рассмеялась:
- Расслабься, Петя! Я имела в виду: пока друзья, но скоро станем любовниками.
- Если в этом смысле, - улыбнулся Мажухно, - то верно.
- Конечно, в этом, - подтвердила Татьяна и неуловимым жестом вынула из волос заколку. Волосы рассыпались на плечи, гость от неожиданности ойкнул.
- Что, Петя, по рюмочке?
- Не возражаю, - ответил Мажухно.
- Так открывай.
Петр Михайлович ловкими движениями откупорил бутылку и налил в бокалы жидкость, похожую на золото 999 пробы.
- За что выпьем, Петр Михайлович? – высоко подняв бокал, спросила Татьяна.
- Как за что? За любовь!
- За любовь, так за любовь, - кивнула она и одним махом опорожнила бокал.
Мажухно выпил следом.
- Вот, Петя, лимончик. Под коньячок лимончик хорошо идет. Да сними ты эту удавку, – она подошла к гостю и стала снимать с него галстук. - Ты и по гражданке галстук носишь? На службе он тебе не надоел?
- Привычка, - произнес Мажухно.
- От привычек нужно избавляться, - пошутила Жучкова.
Пока она снимала с гостя галстук, Мажухно обнял ее за талию и привлек к себе. Татьяна поддалась. Петр Михайлович прильнул к ней и, привстав, начал целовать ей шею, погладил спину, затем рука его спустилась вниз, к ягодицам.
- Танечка, миленькая, как я мечтал прижаться к тебе...
- Может, еще коньячку? – прошептала ему на ухо Жучкова.
- Не против, - согласился Мажухно.
Через полчаса они перебрались в спальню. Мажухно оказался неплохим любовником, Татьяна не пожалела, что согласилась встретиться.
- А ты мужчина не простой, - похвалила она его. – Мне было с тобой хорошо.
- Для тебя старался, милая! – улыбался Мажухно, тыльной стороной ладони вытирая пот на лбу.
- Петь, сейчас хоть скажешь, кто на меня настучал?
- Да кто? Даньшин за тобой следил постоянно и знал, что ты в зону таскаешь всякую фигню. Он недавно ко мне приходил и говорил, что ты водкой торгуешь. Думаешь, зачем я его в кандей упрятал? Из-за тебя. Чтобы убрать подальше.
- Вот козел! Никогда бы не подумала. Вот педрило! Слушай, а как он меня сдал, если в ШИЗО сидит?
- О, Таня, это целая наука. Он следил за тобой не сам лично, а через шнырей. Есть там у вас в школе один философ, кандидат наук.
- Копытин, что ли?
- Ну да! Он старый агент. На свободе еще на уголовку работал. Он все у вас подслушивал, подглядывал, подсматривал. Когда Даньшина в кандей забросили, он ему как-то передал информацию. Один из моих оперов был в ШИЗО, Даньшин ему и доложил, что ты будешь нести через КПП сигареты и чай. А тот рассказал другим операм, мне ничего не оставалось делать, как принимать меры. Но видишь, все утряслось, все хорошо.
- Я отомщу этому козлу, - зло сказала Жучкова. – Это надо же, какой скот. Если честно, когда он еще был художником, я всегда его подогревала: то конфет принесу, то чайку, то что-нибудь пожрать вкусненького. До чего же зэки – неблагодарный народ. Больше он тебе ничего не рассказывал?
- А что он еще может рассказать? – поинтересовался Мажухно.
- Ну, вообще…
- Нет, больше ничего не рассказывал. Танька, давай не будем о работе.
- Давай.
- Я хочу тебя еще и еще…..


***

- Катюша, доченька, вставай. А то опоздаем. Нам нужно в восемь утра быть на месте, - Наталья гладила дочку по щеке. - Соня, вставай. Или ты не хочешь папу увидеть?
- Хочу-хочу! – Катя подскочила в кровати и, обхватив колени руками, захлопала ресницами, прогоняя остатки сна.
- Тогда иди, умывайся, одевайся, через 30 минут выезжаем.
Катя, потягиваясь на ходу, отправилась в ванную, а Наталья еще раз проверила сумочку, убедилась в наличии документов: паспорт, Катькино свидетельство о рождении, свидетельство о браке (на всякий случай) – все было на месте. Сумку с продуктами она приготовила еще с вечера. Три дня вместе жить, хочется что-то приготовить мужу повкуснее.
«Господи! – вдруг вспомнила Наталья. – Что же я? Курицу забыла в морозилке. Чуть не уехали».
Она вынула курицу из холодильника, положила в полиэтиленовый пакет.
«Вроде, все, - прикинула Наташа, - ничего не забыла».
В дверь позвонили.
- Бегу-бегу, - крикнула она.
На пороге стоял Иван. Он взялся помочь Даньшиным доехать до поселка Индустриальный, что на окраине Красноярска, где и находилась ИТК - 27.
На этот раз Наталье не пришлось отпрашиваться с работы на три-четыре дня, объяснять, убеждать. Она была в отпуске с 21-го июля. После свидания собиралась уехать к дальним родственникам в деревню. Там особенно красиво вечерами, когда солнце превращается в большущий багряный диск и висит над лесом, словно раскаленная сковорода. После заката наступает такая тишина, что порой под нее трудно уснуть.
В городе привыкаешь засыпать то под звон трамвая, то под сигнал таксиста, заждавшегося клиента, то за окнами пролетит машина скорой помощи, оповещая всю округу о чьем-то несчастье. И когда ты оказываешься среди абсолютной тишины, когда даже сверчок ленится свиристеть, тут и понимаешь, что отвык от тишины. И уснуть под нее труднее, чем под шум и гам городской суеты.
Тем не менее, Наталья с удовольствием оставалась ночевать в деревне, когда была такая возможность. У них на участке стояла крошечная банька. Парилка в ней была рассчитана максимум на трех человек, зато необходимая температура достигалась минут за пятнадцать, и парься себе на здоровье. Летом после парилки бегали окунаться за огород, в речку, а зимой в снег и бежали обратно в баню.
«Как давно это было, - думала Наталья, закрыв глаза и откинувшись на сиденье автомобиля. - Повторится ли? Как я устала. Пятый год, как в тумане. Постоянно ждешь, ждешь, ждешь. На что-то надеешься. И Женька в колонии фигней занялся. Режим стал нарушать. Какие-то женщины, карты, деньги. Совсем с ума сошел. Приеду, я ему устрою и любовь, и деньги. Все тебе будет. Уж сидел бы тихонько, не лез бы никуда. И так заработал десять лет ни за что, ни про что. Сиди, отдувайся за дядю. А дядя, дружок твой, со спокойной совестью живет на свободе и в ус не дует. Да и кто сознается? У них тоже свои семьи, дети, жены. Зачем им создавать себе проблемы? Кто на это пойдет?».
Наталья не заметила, как задремала. Намаялась вчера. Сначала поход по магазинам, на дворе 1987 год, поди, купи, что тебе нужно, не так-то просто. На рынке втридорога, а магазины пусты. Хорошо, кое-где знакомые продавцы остались.
Женька Даньшин нравился Наташе ещё в школе тем, что никогда не проходил мимо несправедливости. Заступался за девчонок, не давал в обиду ребят из младших классов. И себя не позволял никому унижать. У него даже не было прозвища в школе, все обращались к нему либо по имени, либо по фамилии. Исключением был лишь один друг Евгения, живший в соседнем доме, Юрка Громов, тот назвал Женьку - «Дан», а Евгений его - «Гром». Грома забрали в армию, сначала тот писал Евгению откуда-то с Чукотки, потом письма стали приходить все реже, а однажды вместо ответа вернулось письмо Евгения обратно, на конверте стоял штамп «Адресат по данному адресу не проживает». Ходили слухи, что Гром женился на какой-то иностранке и уехал на постоянное жительства за границу. Слухи это были или нет, но писем от Громова Даньшины больше не получали…
«Лес, большая солнечная поляна, посреди поляны растет дивное дерево с роскошной листвой. Листочки у этого дерева в виде больших сердечек. И разного цвета – красные, желтые, фиолетовые, зеленые, розовые. А вокруг дерева много-много ярко-желтых цветов, и растут они не как попало, а удивительным ковром с правильными узорами. На краю поляны слышно пение птиц. Они стараются друг перед дружкой донести до невидимого слушателя каждый свою мелодию, заливистую и радостную».
- Наташа, приехали! – откуда-то из глубины раздался голос Ивана. Наталья вздрогнула, ей еще казалось, она стоит у дивного дерева, но сразу проснулась.
- Прости ради бога, - смущенно сказала она, - вздремнула немного.
- Бывает, - улыбнулся водитель. – Небось, ночь не спала?
- Какой там сон! – согласилась Наталья.
- Я знаю! У меня брат сидел, а мы с матерью перед свиданием ночью и не ложились: то сумки собирали, то мать начинала плакать, я ее успокаивал, так до утра.
- А где теперь твой брат? – полюбопытствовала Наталья.
- Водилой у нас на базе работает, Андрей. Ты же его знаешь.
- Андрей? – удивилась Наталья. – Это твой брат? Никогда бы не сказала, что он сидел в тюрьме.
- А что, у него на лбу должно быть написано? – рассмеялся Иван.
- Не то чтобы на лбу, но их, бывших заключенных, как-то заметно.
- Не скажи, Наталья, все от человека зависит. Если он не бахвалиться, что сидел, никто и не поймет. А если начнет пальцы веером гнуть да рубаху на груди рвать, тут волей-неволей призадумаешься, а не сидел ли товарищ? У нас полкрая, если не больше, судимых. И что, всех отличишь?
- Не думала как-то, - ответила Наташа. – Слушай, у Андрея же другая фамилия.
- Ну и что? Отцы у нас разные, а мать одна.
- Извини, - смутилась Наталья.
- Да ладно, чего извиняешься. Вот мы и на месте. Пойдем, помогу тебе сумку до КПП донести.
Иван остался вместе сними. «На всякий случай», - пояснил он.
У КПП толпился народ, в руках одного из гостей виднелась стопка заявлений.
Вскоре вышла небезызвестная Анна Сергеевна и собрала стопку заявлений. Потянулись томительные минуты. Внезапно Наталья почувствовала непонятную тревогу.
«К чему бы это, - подумала она, - все же нормально. Я же оставила Петру Михайловичу телефон, если бы что-то случилось, он бы наверняка позвонил. Все будет хорошо. Все будет отлично. Через 3-4 часа мы будем вместе. Милый Женька, что там у тебя стряслось. Не могу поверить, что просто так стал нарушать режим. И про любовь, скорее всего, Петр Михайлович что-то напутал. А может, Женька схитрил. Ах, да! Он же мне говорил, если что-то будут говорить начальники, до конца им верить нельзя. По-моему, даже условное какое-то слово называл. Если от него кто-то придет. А я все забыла. Господи! В каждом письме Женька пишет: люблю, скучаю, целую. Мечтает увидеть дочку. Ладно, Наташка, успокойся, возьми себя в руки. Потерпи немного. Скоро встретишься с мужем, все станет на место».
- Мама, долго еще? – спросила Катя.
- Терпи…
Комната свиданий – это вроде небольшой гостиницы, расположенной почти на границе с зоной и свободой, пожалуй, всё же глубже в зоне. Коридор, плюс шесть комнат. В коридоре диван, несколько кресел и телевизор. В конце коридора общая кухня с одной стороны, общие душ и туалет с другой. В одной из комнат родственники живут с осуждённым двое-трое суток. Конечно, если дадут трое суток. Иногда бывает и так, что на день-два могут и сократить. По правилам длительное свидание дается от одних до трех суток. Начальство решает, кому предоставить сутки, кому двое, а кому и трое. Даньшину обычно давали трое суток, поскольку он находился на хорошем счету у начальства и режим не нарушал.
- Родственники Даньшина здесь? – раздался голос прапорщицы.
- Да-да, здесь мы, - выкрикнула Наталья, и внутри её что-то оборвалось. Она по голосу женщины, по её интонации и жесту, с каким та достала заявление, поняла, что свидания с мужем сегодня не будет. И не ошиблась.
- Ваш родственник сидит в штрафном изоляторе. Свидание отменяется.
У Натальи потемнело в глазах. Она едва не упала в обморок и осталась на ногах только благодаря Ивану, который успел её поддержать.
- Да что же это такое? - еле слышно прошептала Наталья. - Господи!
- Наталья, не волнуйся, - старался успокоить Иван. – Может, недоразумение? Сходи к начальнику, я подожду. Не переживай так. На тебе лица нет.
Анна Сергеевна, не обращая внимания на Даньшиных, что-то объясняла прибывшим гостям. Наталья смогла приподняться только спустя некоторое время. Оставив большую сумку у входа в колонию, она побрела в штаб.
- Мама, куда мы идем? – волновалась Катя. – Тебе плохо?
- Куда-куда? К начальнику нужно попасть, - обреченно ответила мама. – Хоть что-то выяснить. Ничего не могу понять.
Вместе с Катей она поднялись на второй этаж штаба ИТК-27 и первым делом направились к начальнику оперчасти. Но кабинет Петра Михайловича был закрыт. Тогда Наталья подошла к двери, на которой висела табличка «Начальник ИТК-27 полковник Царапин П.И.». Женщина несмело постучала и приоткрыла дверь. Из кабинета звучно донеслось: «Я занят сейчас!» Наталья смиренно прикрыла дверь и стала дожидаться, когда полковник Царапин освободится. Минут через тридцать из его кабинета вышли гражданские посетители и два офицера, сотрудники колонии.
Наталья вновь постучала в кабинет. На этот раз ей предложили зайти.
- Здравствуйте, - тихо сказала Наталья.
- Добрый день! Вы по какому вопросу?
- Да вот, Петр Иванович, несчастье у нас.
- Что вы говорите, что случилось? Как ваша фамилия?
- Даньшина.
- Даньшина? - громко переспросил Царапин. – Вот оно что! Так какое же у вас несчастье?
- Свидание нам не дали.
- Разве это несчастье? – загоготал полковник. – Чтобы ходить на свидание, нужно правильно себя вести. Он вам кем доводится?
- Это мой муж, - ответила Наталья.
- Муж - объелся груш! – фамильярно пошутил полковник. - А что ж ваш муж так себя ведет? Деньги хранит в колонии, водку пьет, к женщинам пристает?
- Раньше все было нормально, - растерялась Наталья. – Я не знаю, что с ним случилось.
- Слышали, как певица Пугачева поет? «Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего» Вот так у нас и с Даньшиным получилось. Все, вроде, было хорошо, а выяснилось, что он вместо того, чтобы работать и помогать администрации, стал заниматься ерундой.
- Как же нам теперь быть, Петр Иванович? Я с дочерью приехала, он пятый год ее не видит. Вот решилась первый раз привести на свидание к отцу.
- Я вам сочувствую, но ничем помочь не могу.
- А кто же может помочь?
- Боюсь, что сейчас уже никто. Ваш муж находится в штрафном изоляторе, а с ШИЗО на свидание не выводят.
- Петр Иванович, вы не могли бы хоть на час-два вывести его из изолятора, чтобы я с ним поговорила?
- Не положено, гражданка Даньшина! Порядок – есть порядок! Вот отсидит в ШИЗО, напишет заявление и, если не будет нарушать режим содержания, мы предоставим ему длительное свидание. Вот тогда и будете его воспитывать, а сейчас мы сами будем его воспитывать, своими методами. Если у вас все, то до свидания…
Царапин не успел закончить фразу, как в кабинет вошла женщина. Она не спрашивала разрешения, обратилась прямо с порога:
- Петр Иванович, сегодня в Управлении совещание по вопросу образования. Вы будете?
- А мне обязательно там быть? Возьмите с собой замполита.
- Сказали, желательно, чтобы были начальники колоний.
- Не знаю, посмотрим. Я и так без выходных работаю. А они еще по субботам совещания устраивают.
- Я не настаиваю, Петр Иванович, сами решайте, - улыбнулась женщина и уставилась на зареванное лицо Натальи.
Полковник еще раз повторил:
- До свидания, гражданка Даньшина.
- Это жена Евгения Даньшина? – удивленно спросила женщина.
- Вот, кстати, ответственная за ремонт в школе, учительница Жучкова, Татьяна Степановна. Поговорите с ней, она вам все расскажет о завхозе, - посоветовал Наталье начальник колонии. - Только не здесь, Татьяна Степановна.
- Как вас зовут? – спросила Жучкова у Даньшиной..
- Наталья.
- Пойдемте, Наталья, у меня к вам есть разговор.
Женщины вышли из кабинета начальника колонии. В коридоре Жучкова, глядя прямо в глаза Наталье, выпалила:
- Скажите своему мужу, что я не нуждаюсь в его ухаживаниях.
- Извините, вы можете объяснить, что произошло? Я второй раз не могу попасть к нему на свидание. Что я могу ему сказать? Я напишу ему записку. Вы сможете передать?
- Пишите, я передам.
- Только объясните, что произошло?
- Ничего особенного, просто он стал объясняться мне в любви. Я ему сказала, что у него есть жена и чтобы он подумал о вас, но он мне ответил, что вы собираетесь разводиться и т.д. Это правда?
- Да, это правда! – неожиданно для себя самой, стиснув зубы, ответила Наталья. – Пару минут сможете подождать? Я напишу всего несколько слов.
Наталья вынула из сумочки авторучку и сложенный вчетверо лист бумаги и быстрым размашистым почерком что-то написала.
Она протянула записку Жучковой, поблагодарила ее за откровенность и ушла.

***

Полковник Царапин шел по жилой зоне в сопровождении старшего культорга колонии. Традиционно «хозяин» совершал такую прогулку каждое утро. Обычно его сопровождал либо старший культорг, либо завхоз зоны.
Царапин черпал информацию о положении дел в колонии не только из докладов подчиненных на ежедневном утреннем штабном совещании, он внимательно выслушивал осужденных, которые занимали определенные должности и зачастую знали намного больше своих начальников. В помещения отрядов полковник заходил редко, а если заходил, то обычно это делалось в сопровождении военнослужащих роты охраны. А вот подсобные помещения, такие как клуб, банно-прачечный комбинат, сапожную и портновскую мастерские, столярку жилой зоны, школу, Царапин посещал часто.
В бараках большое скопление народа, многие заключенные болели туберкулезом, да и «отрицаловки» в отрядах хватает. «Отрицаловка» - это осужденные, не поддающиеся исправительному воздействию. От них можно ожидать чего угодно, они не боятся ни взысканий, ни выговоров, ни лишения передач или свиданий, да и на водворение в ШИЗО мало внимания обращают.
В начале восьмидесятых годов один такой представитель «отрицаловки» во время обхода жилой зоны совместной комиссией из краевого управления и главка - сорвал с головы генерала папаху и забросил ее в запретную зону.
Заключенного тут же скрутили солдаты внутренних войск, надавали ему тумаков и отволокли в штрафной изолятор. Впоследствии этот «общезоновский герой» был переведен в ПКТ, а затем и вовсе на «Крытую» (тюрьма для содержания не вставших на путь исправления). И был этот заключенный ходячей живой легендой. Надо было видеть и слышать, с каким упоением он рассказывал о своем «подвиге», как он изображал испуганное лицо генерала и его раскрасневшиеся пухлые щеки. Герой привирал, утверждая, что толстый генерал кинулся к запретке и хотел уже лезть через колючую проволоку за папахой, но якобы автоматчик с вышки дал в воздух очередь и только так смог остановить обезумевшего генерала. Арестантский люд катался в камере от хохота, а рассказчику мог позавидовать любой артист разговорного жанра.
Скорее всего, из-за таких вот зоновских «геростратов» Царапин старался не заходить в зэковские общежития. После обхода жилой зоны, полковник обычно шел к себе в кабинет и по громкой связи начинал вызывать на ковер различных руководителей из числа осужденных. По его приказу в кабинете начальника колонии был установлен пульт с микрофоном и тумблером, который отключал и включал громкую связь. Тумблер был смонтирован таким образом, что микрофон включался либо у «хозяина», либо в помещении ДПНК. Громкую связь обычно используют дежурные помощники начальника колонии. Таким устройством был оборудован и кабинет начальника колонии. Чтобы они друг другу не мешали и не могли одновременно вещать на всю колонию, и был придуман тумблер переключения. Причем «хозяин» мог отключить или включить из своего кабинета микрофон ДПНК, а дежурный офицер – не мог. Случалось, «хозяин» забывал переключить тумблер и уходил из зоны. Тогда по просьбе ДПНК это переключение делал штабной шнырь, который наводил в кабинете Царапина порядок.
После возвращения «хозяина» с прогулки в динамиках громкой связи, развешанных во всех помещениях жилой зоны, раздался его звучный голос:
- Внимание! Завхоз отряда № 7 прибыть в кабинет начальника колонии. Повторяю…
Царапин любил, можно сказать, обожал эту игрушку под названием «Громкая связь». Иногда можно было услышать и такие высказывания:
- Завхоз такого-то отряда немедленно прибыть к начальнику колонии. Ты что, Ваня, так медленно собираешься? Я же вижу тебя. А ну бегом либо ко мне, либо в ШИЗО.
Все понимали, что хозяин «прикалывался», но тому или иному завхозу было не до смеха. Он действительно летел к хозяину сломя голову, поскольку не редки были случаи, когда Царапину могло показаться, что осужденный шел по его вызову слишком долго и вместо кабинета попадал в штрафной изолятор.
По примеру хозяина и замы в его отсутствие, по выходным и в дни дежурств, стали пользоваться Царапинской игрушкой. Надо признать, их объявления выглядели блеклыми и неубедительными. Особенно, если делал объявление заместитель начальника колонии по общим вопросам (Царапин называл его зам по тылу) подполковник Новиков. Тот включал микрофон, затем начинал прокашливаться и уже после этого неуверенно произносил, глотая слова:
- Вниман!.. Осужден… такой-то, прибудьте в штаб. Вас вызывает подполковник Новик…
Он ни разу не произнес свою фамилию полностью. Некоторые осужденные так и думали, что один из замов Царапина носит именно такую фамилию – Новик.
Завхоз седьмого отряда, опытный руководитель, прибыл к хозяину очень быстро. Старые, опытные завхозы в отличие от новичков готовы явиться в штаб или любое другое место в колонии в течение одной-двух минут. После восьми утра они, как правило, уже побриты, одеты, обуты. Опытный завхоз знает, что Царапин может любого из них вызвать на ковер в любую минуту. А еще начальник колонии очень не любил, когда осужденный отвечал ему «Не знаю» на вопрос: «Это сможешь сделать?».
В этом отношении любимцем хозяина был завхоз первого отряда Михаил Сухарев. Тот никогда не говорил хозяину слов «не знаю», «не могу», «не уверен» и т.д. Но не только из-за слов, приятных слуху, любил его Царапин. Сухарев умудрялся все задания начальника исполнять и, что самое главное, - исполнять вовремя.
Как уже известно, в подчинении Сухарева были осужденные–руководители всех подсобных служб жилой зоны. Но кроме этих служб еще проживало порядка 20-30 бесконвойников. Они числились за отрядом № 3, но обычно начальником и первого и третьего отрядов был один офицер, соответственно и завхоз ими командовал тоже один.
Бесконвойники – это осужденные за нетяжкие статьи, приговоренные к небольшим, относительно, срокам и отбывшие наказание, как правило, более двух третей от срока. Иными словами, расконвоировать и выпустить за зону могут осужденных, которым, во-первых, бежать невыгодно, конец срока не за горами, а во-вторых, которые уже проверены и доказали свою дисциплинированность и сдержанность. Хотя, как говорится, и на старуху бывает проруха. Один расконвоированный, случайно встретив на свободе своего однокашника, так это дело отметил, что уехал к нему в деревню и там «прохлопал» даже собственный день освобождения. А сидеть ему оставалось всего пять дней. Вернувшись в колонию, вместо свободы, бывший расконвойник получил: раз - по ребрам, два - год лишения свободы строгого режима. Называется, погулял.
Так вот, однажды в пятницу вечером Царапин вызвал к себе завхоза Сухарева и спросил у него:
- Михаил, как нам в штабе в коридоре заменить полы?
- Какие вам больше нравятся? – спросил завхоз.
- Я вот бываю в колонии № 31, что по соседству с нами, там у них не деревянные, как у нас, а бетонные с мраморной крошкой. Сможем мы и у нас такие сделать?
- Конечно, сможем, гражданин начальник! – уверенно ответил Сухарев.
- Комиссия к нам приедет из министерства на следующей неделе, где-то в четверг. Постарайся организовать. Будут препоны, действуй от моего имени, только в пределах разумного.
- Естественно, гражданин полковник! Сделаем, как надо!
- Меня в понедельник не будет. Целый день буду в Управлении. Только никому не говори, это я тебе по секрету. У тебя есть три дня и три ночи, вернее, с сегодняшней – четыре ночи. Действуй!
Сухарев в первую же ночь подключил человек 20 из разных отрядов. Все деревянные полы были сорваны. На следующий день, в субботу, расконвойники к штабу в жилзоне завезли мраморную крошку, что была приобретена на вольном объекте за полмешка «кустарщины» (различные изделия, изготовленные вручную осужденными умельцами – авторучки, зеркала, шкатулки, складные ножи и пр.). С помощью завхозов производственных отрядов в штаб завезли цемент, песок и шлифовальные машины. Работа кипела безостановочно. В понедельник вечером полы были готовы. До утра вторника две бригады уборщиков их мыли, полировали, натирали.
Во вторник утром «хозяин», поднявшись на второй этаж штаба, глазам не поверил. Сухарев не только заменил полы, он еще параллельно организовал освежающую окраску настенных панелей, отчего коридор смотрелся идеально чистым и ухоженным.
- Пригласи ко мне завхоза первого отряда, - приказал он дневальному штаба.
В тот день Царапин подписал (разными числами) два постановления о поощрении Сухарева – одно о предоставлении дополнительного свидания, второе – о дополнительной передаче. Такая щедрость хозяину была присуща крайне редко.
- Гражданин начальник, завхоз седьмого отряда, осужденный Гераськин, по вашему приказанию прибыл.
- Здравствуй, завхоз.
- Здравствуйте, гражданин начальник!
- Слушай, Гераськин, опять твой Каурдаков всякой хренью страдает?
- Не замечал, гражданин начальник…..
- Вот и плохо, что не замечал. Где он сейчас?
- На работе, в промзоне.
- Пригласи его ко мне, немедленно.
- Сию минуту, гражданин начальник. Только не могли бы вы сказать ДПНК, чтобы меня впустили в промзону?
Хозяин нажал кнопку и поднял трубку:
- Юрий Арсеньевич, пропустите завхоза седьмого отряда на производство, он должен привести мне одного негодяя.
Гераськин, запыхавшись, вошел в слесарную мастерскую, где работал слесарем-ремонтником Костя Каурдаков, здоровенный мужик, и с порога спросил:
- Костомаха, че опять натворил?
- Не понял? – удивился осужденный. – О чем речь?
- Одевайся, - распорядился завхоз, - хозяин вызывает.
- Орешь, завхоз, будто я голый стою, - рассмеялся Каурдаков.
- Я имею в виду, переодевайся. Не пойдешь же ты к хозяину в робе.
- А почему нет? - возразил Костя. - Я же на работе, а не в клубе кино смотрю.
- Костя, давай мухой! Ты же знаешь Царапина. Вдвоем в кандей загудим…
Через 20 минут осужденный Каурдаков предстал перед начальником колонии в сопровождении завхоза.
- Что, негодяй! – начал Царапин. – Опять станки плохо ремонтируешь? Опять плана нет?
- Гражданин начальник, запчастей нет, станки на ладан дышат, - стал оправдываться Каурдаков.
- Ладно, завхоз, иди, занимайся делами, - распорядился Царапин.
После того, как завхоз ушел, начальник предложил осужденному присесть:
- Присаживайся, Костя! Как твои дела?
- Да все нормально, Петр Иванович, - ответил осужденный Каурдаков. По имени и отчеству Царапина называли лишь некоторые сотрудники администрации, а из осужденных это могли делать два человека в зоне – Костя Каурдаков и завхоз первого отряда Михаил Сухарев.
- Как семья, дети? Жена пишет?
- Пишет, - вздохнул Костя.
- А что тяжело вздыхаешь? - спросил Царапин. – Устал?
- Конечно, устал, гражданин начальник…
- Сколько уже отбарабанил?
- Девятый месяц отсидел, Петр Иванович, - ответил Костя и, уловив недоумение на лице «хозяина», добавил, - и все январи…
- Юморист, - рассмеялся Царапин, - ничего, сейчас по амнистии сократим срок и отправим на поселение. Там с женой будешь жить, с ребятишками.
- Что-то не верится, Петр Иванович. Отвык от нормальной жизни.
- Кто ж тебе виноват? – Царапин с укоризной покачал головой. – Не хрен было ружьем размахивать.
- Знал бы где упасть, соломку постелил, - философски ответил Каурдаков.
- Ладно, все будет хорошо! – успокоил осужденного Царапин. – Я чего позвал. Через два месяца, может, через три ко мне из Москвы приедет один давний приятель, звонил вчера домой. Приедет не один, с генералами из МВД. Заядлые охотники. Понял, к чему клоню? – улыбнулся хозяин.
- Догадываюсь. Сколько нужно?
- Три, но лучше четыре сделай. Очень тебя прошу, сделай на совесть.
- Петр Иванович, - развел руками Каурдаков.
- Это я так, к слову, знаю, ты фуфло толкать не будешь. Одна просьба: помнишь тот нож, который делал для начальника нашего Управления?
- Помню, конечно!
- Так вот, эти четыре ножа должны быть еще красивее. Понял?
- Вы, Петр Иванович, так говорите, словно я Фаберже какой-то.
- Ты круче! – сказал Царапин и лукаво улыбнулся. – Фаберже, не Фаберже, а ножи должны смотреться, как произведение искусства.
- Не сомневайтесь, - заверил Каурдаков. – Кто из режима прикроет?
- Не хотелось никого подключать, но я поговорю на эту тему с капитаном Втюриным. Смотри, будь осторожен, не попадись Мажухно и его псам.
- Не впервой. Мне и режимники не нужны, но вы же понимаете, могут быть непредвиденные обстоятельства.
- Потому и подстрахую тебя через Втюрина. Он, вроде, самый вменяемый в режимной части. Ну, все. Сам дойдешь до промзоны?
- Что я, малое дитя, что ли? – хмыкнул Каурдаков.
- Тогда давай! – Царапин пожал руку умельцу, и тот вышел из кабинета.

***

Даньшин, заложив руки за спину, быстро ходил по камере из угла в угол – обычное занятие для заключенного надолго запертого в помещении. Когда арестант круглосуточно находится в камере (а в штрафном изоляторе запрещены даже прогулки на свежем воздухе), он начинает «прогулку», порой и сам не замечая, что находится в движении.
Внезапно открылась «кормушка» (небольшое окошко во входной двери – для подачи пищи в камеру), и на пол упала «малява», то есть записка, тщательно сложенная многократно, чтобы быть размерами поменьше. Евгений подошел и нехотя поднял бумажку. На ней незнакомым почерком было написано «Для Е. Даньшина».
Дрожащими руками, очень быстро Даньшин развернул записку и впился в текст, написанный до боли знакомым почерком. Когда, прочитав, наверное, в пятый раз, Евгений осознал смысл содержания короткого письмеца, он сел на пол, обхватил голову и долго сидел молча, лишь изредка снова разворачивая клочок бумаги и (словно убеждаясь, не ошибся ли, не показалось ли?) внимательно перечитывал текст:
«Я верила тебе больше, чем себе, и честно тебя ждала. Забудь нас навсегда. Теперь у тебя нет ни жены, ни дочери. Прощай».
«Да, это написала Наташка, - на удивление хладнокровно рассуждал Даньшин, - почерк ее. Но что эта мразь, Мажухно, мог ей наговорить? Как же она так быстро «повелась» на его провокации? Сколько раз ей твердил, никогда не верь ментам, что бы они тебе не говорили. Сначала выслушай меня, потом делай выводы. Нужно будет заслать на волю письмо и подробно ей все описать. А главное, напомнить, чтобы больше не слушала этого рыжего урода. Со временем поймет, что это за тип».
И вдруг Даньшин испугался: «А вдруг это все? Почему она так легко рвет со мной? Может, просто нашла повод и хочет им на скорую руку, воспользоваться? Может, надоело ждать? Еще на одном из первых свиданий она рассказывала, что и мама ее недовольна мной. Может, переубедила девку? Пятый год без мужика. «Башню» снесет, кому хочешь. Это только в кино да в книжках по 20 лет ждут возлюбленных, хотя в каком кино столько ждали? Что-то не припомню. Эх, Наташка, столько лет прошло, потерпела бы еще немного. Впрочем, немного ли? Этот скот обломает меня с амнистией, не видать мне сокращения срока. А так бы уже можно было мешок на поселок собирать. Хозяина тоже против меня настропалил.
Как же все надоело. Порой посмотришь на все это, и жить не хочется. Наташка, миленькая, что за глупость ты написала? Я же только вами и живу! Мои миленькие девочки, Наташенька и Катенька, как я хочу быть рядом с вами, почему все так получается. Бог от меня, что ли, отвернулся? Господи, за что меня возненавидел? Согласен, не был я верующим. Но меня с детства так воспитали. Ты же знаешь, я не убивал. Почему не караешь того, кто убил? Почему я должен сидеть в вонючей камере, хлебать баланду, терять любимую женщину и родную дочь?».
Неожиданно Даньшин расплакался, и, чтобы сокамерники не заметили его слабость, он больше не поднимал голову, дождался, когда слезы высохнут, затем встал, подошел к окну и долго стоял там, чтобы никто не видел его раскрасневшихся глаз.


***

Из изолятора Даньшина встречал завхоз 7-го отряда Гераськин. Они зашли в первый отряд, где Евгений забрал свои вещи, затем – в школу, там тоже были кое-какие вещи, заодно познакомились с новым завхозом школы, но новый руководитель поздоровался с предшественником неохотно и даже несколько брезгливо. Ничего удивительного. Из штрафного изолятора заключенный выходит небритым, немытым, с осунувшимся от голода лицом. С таким не то что здороваться, говорить не захочется. Хотя друзья и так называемые «семейники» (с кем делят хлеб) встречают товарища, вышедшего из изолятора, с новым костюмом, по возможности накрытым столом (чай и конфеты обязательно) и с чистым бельем.
Даньшина перевели в другой отряд, пока он находился в ШИЗО, кто его встретит, поэтому встречающим был завхоз. Он проводил новичка в баню, затем в парикмахерскую и только потом они направились в отряд. Гераськин был опытным завхозом, поэтому он относился к Даньшину как к коллеге и очень уважительно. По-другому нельзя. Завхоз школы - должность «номенклатурная». Сегодня его списали в 7-ой отряд, а завтра снова заберут в первый, их в штабе не разберешь. А с номенклатурой, даже бывшей, лучше отношений не портить. Как не крути, а у него остались знакомства и с замполитом, и с директором школы, да и с хозяином.
Гераськин насмотрелся за свой срок всякого. Сегодня снимают осужденного с должности старшего культорга (правая рука замполита), сажают в изолятор, а потом вдруг хозяин амнистирует его и назначает завхозом зоны. Было и такое, поэтому со всеми, кто поработал на высоких должностях, нужно быть начеку и лучше в дружеских отношениях. По дороге в отряд Гераськин сказал:
- Копытин - твой кадр?
- Да, я помогал. Шнырем устроил в школу, а что?
- Ничего, я догадался. Его тоже ко мне списали. Нарядчик говорит, Мажухно постарался. Решил твоих тоже убрать.
- Видимо, - вздохнул Даньшин, но разговор продолжать не стал. Вдруг, какая провокация. Гераськина он знал постольку, поскольку и решил лучше помолчать, хотя очень хотелось рассказать все, что он думает о начальнике оперативной части.
В отряде отдыхала ночная смена. Копытин находился в промзоне. Даньшину завхоз выделил спальное место на нижнем ярусе, что в глазах других осужденных должно было красноречиво подтвердить определенный статус.
Вечером пришел с работы Копытин, бывший дневальный школы, и открыл глаза Даньшину на происходящее. Старик оказался тем еще разведчиком. Он и рассказал Евгению о бизнесе Жучковой и даже умудрился подслушать ее разговор с Гаврилкиным, когда та рассказывала лаборанту, как она отомстила Даньшину.
- На самом деле, Женя, это Гаврилкин ее и подставил. Он ее сдал. Но Мажухно ей сказал, что это твоих и моих рук дело.
- Откуда все знаешь? – изумился Даньшин.
- А уши мне на что? – хитро улыбнулся Копытин.
- Значит, эта шлюха Жучкова наплела моей жене, что я ей в любви объяснялся? – зло спросил Даньшин. – Теперь все ясно!
- Что ясно, Женя?
- Мне в изоляторе кто-то маляву кинул в камеру. От Наташки.
- И что Наталья? – участливо спросил Копытин.
- Как что? Прощай, говорит, - тяжело вздохнув, ответил Даньшин. – Теперь понятно, что произошло.
- Жень, ты поаккуратнее, с Мажухно опасно воевать. Та еще гнида.
- Да кто с ним воевал? – вспылил Евгений. – Я отказался эту проститутку подставить. Из-за нее и в кандей попал, а видишь, как оно вышло. Теперь что поделаешь. Напишу Наташке все подробно, объясню. Она девка не глупая, поймет, если, конечно, не нашла нового мужа.
- Сплюнь, что ты говоришь?
- То и говорю. Слишком быстро она поверила, что я влюбился, что развестись с ней хотел. Так Жучкова ей говорила?
- Я не могу ручаться, что она говорила твоей жене, но Гаврилкину рассказывала именно так.
- Значит, так и говорила, - заключил Даньшин. – Зачем ей лаборанту сочинять?

***

Даньшин договорился с Гераськиным, чтобы тот его на следующий день не выводил в промзону, сославшись на недомогание. Завхоз отряда пошел ему на встречу. На самом деле Евгений решил завтра же отправить через Серегу Коня письмо Наталье.
«Завтра пойдем в столовую, - думал он, - и попрошу завхоза на минутку завести в библиотеку».
Он успел до отбоя написать письмо, запечатал его и спрятал под простыню. Утром не стал брать письмо с собой, потому что в это время Коня не сыщешь.
Во время обеда Даньшин быстро опустошил чашку с супом и, отказавшись от каши, отпросился у Гераськина в библиотеку.
- Давай, только не долго. Через 10 минут уйдем.
Евгений вышел из столовой и направился к подъезду первого отряда, через него можно было подняться на второй этаж и по коридору пройти в библиотеку. Дверь в библиотеку была закрыта. Даньшин постучал, но дверь никто не отворил. Постояв еще несколько минут около библиотеки, он стал спускаться вниз по лестнице и у самого выхода столкнулся нос к носу с майором Ломилкиным, позади него шел лейтенант Сазонов.
- О! Даньшин, а что ты тут один без сопровождения делаешь? – удивленно спросил режимник.
- В библиотеку заходил, гражданин начальник, но она закрыта.
- Что у вас в отряде нет руководителя культурно-массовой секции? Ты разве не знаешь, что осужденный должен в библиотеку ходить только в сопровождении руководителя КМС, завхоза или начальника отряда?
- Гражданин майор, - произнес Даньшин, - извините, в последний раз. Мы тут на обеде, понимаете. Хотел взять что-нибудь почитать.
- Родителей нужно почитать, - загоготал Ломилкин, - тогда, может, и в тюрьме не сидел бы. А ну, Сазонов, обшмонай его, че несет?
Даньшин побледнел от такого поворота событий. Под курткой лежало письмо для Натальи. Сазонов на ощупь понял, что осужденный что-то прятал.
- Что это?
- Конверт, - обреченно ответил Даньшин. Лейтенант достал, покрутил.
- Угу, запечатан, обратного адреса нет. Пытался нелегально письмо отправить? – покачал головой Ломилкин.
- Может, вернете? Я жене написал.
- А вдруг ты побег организовываешь? Пусть Мажухно разбирается. Сазонов, занесешь письмо в оперчасть. Это их клиент, - сказал Ломилкин и они с Сазоновым ушли.
Даньшин вернулся в столовую подавленным. Гераськин это сразу заметил.
- Что случилось? – спросил он.
- Письмо на волю режимники отшмонали.
- Что же так неосторожно? Отдал бы мне, я бы отправил через промзону.
- Не подумал.
- Что-то серьезное?
- Серьезней не бывает, - угрюмо ответил Евгений.
В письме он написал, чем занимается Жучкова, что она оклеветала Даньшина по науськиванию своего любовника, капитан Мажухно. Иными словами, письмо еще больше углубило пропасть между Даньшиным и капитаном с рыжими усиками. Теперь он не преминёт воспользоваться случаем и сказать Жучковой, что Даньшин продолжает на нее «стучать». Нехорошо вышло. Хоть волком вой. Ничего уже не исправить.

Резаный вошел в лабораторию к Татьяне Жучковой. Она сказала Гаврилкину, что дверь закрывать не будет, пусть он погуляет по коридору третьего этажа и последит за уличной калиткой через окна лестничного марша.
- Что случилось, Таня? Что-то серьезное? – спросил гость.
- Да. Я пока не смогу принимать здесь.
- Почему? – удивился Резаный.
- Бывший завхоз Даньшин, оказывается, следил за мной и сдал все Мажухно.
- Да ты что? Вот козел…. А с чего ты взяла?
- Как с чего? Мне Мажухно лично сказал, что получил информацию от Даньшина. Дело в том, что я недавно общалась с его женой и сказала ей, что муж у нее «стукачок». Наверно, решил отомстить. Мухтар, он скоро в ШИЗО сядет. Можешь вплотную заняться этим подонком?
- Вплотную, это как?
- Ну, трахнуть его.
- В смысле, опустить?
- Да. Ради меня сделай это.
- Я не трахаю петухов, Таня.
- Я же не тебя имею в виду. У тебя что, помощников мало?
- Нужен повод весомый…
- Нужен, так найди, пожалуйста. Мухтар, я не хочу так оставить. Эта мразь и твоих людей посдавала. Откуда Мажухно все узнал?
- Хорошо, Таня, что-нибудь придумаем.

***

Вечером в седьмом отряде осужденный Шахов ходил по отряду и громко возмущался, что у него из тумбочки пропала банка сгущенки и печенье, полученные в передаче. Начальник отряда еще находился на работе. Он вышел в спальное помещение и предложил всем занять места у своих тумбочек. Вместе с завхозом они поочередно подходили к тумбочкам и спрашивали у осужденных, что у них там лежит, после чего производили осмотр содержимого.
Когда подошли к Даньшину, тот с уверенностью сказал, что в его тумбочке продуктов питания нет. Завхоз уже хотел пройти мимо, но начальник отряда все же решил убедиться лично. Он открыл дверцу и в глубине тумбочки обнаружил банку сгущенного молока и небольшой пакет с печеньем.
- Зачем же вы, Даньшин, врете? – ухмыльнулся офицер.
- Я этого сюда не клал, - побледнев, ответил Даньшин. – Это не мое.
- Вы хотите сказать, что вам и здесь подкладывают? – язвительно спросил начальник отряда. – Это вам не школа. Тут провокаторов нет.
- Это не я! – стиснув зубы, отвечал осужденный.
«Крыса!» - пробежал шепоток по отряду. Затем кто-то громко произнес «У нас крыса завелась!»
- Так, успокоились! – прикрикнул начальник отряда. – Нужно еще разобраться.
- А что разбираться, - сказал Шахов, - это моя сгущенка и мое печенье. Крыса – она и в Африке крыса.
- Ты за базаром следи!- ощерился Даньшин.
- А что за ним следить, у меня сперли продукты из тумбочки, у тебя нашли.
Даньшин рванулся к обидчику, но отрядник и завхоз его остановили.
- Спокойно, Женя, - сказал Гераськин, - спокойно.
Начальник позвонил в дежурную часть и вызвал наряд.
- Я не могу, Даньшин, оставить вас в отряде на ночь. Переночуете в изоляторе, завтра разберемся.
Через несколько минут Даньшина увели по распоряжению ДПНК в штрафной изолятор. На следующий день в ШИЗО ему объявили, что за попытку отправить нелегально письмо на свободу, начальник подписал ему трое суток изолятора.

***

«Надо же, - мысленно усмехнулся Даньшин, - гуманист какой. Трое суток штрафного изолятора. Обычно меньше пятнадцати суток не дает. Одна мера для всех – пятнадцать суток. А тут трое суток. Дела. Мажухно, видимо, решил расправиться со мной окончательно. Наверняка, провокация со сгущенкой – его рук дело. А чье еще? Кому это нужно? Хотя я последним письмом тоже думал на него, а, оказалось, мутит Жучкова. Еще и шлюха-учительница на меня ополчилась. Закончится это когда-нибудь?».
- Эй, Даньшин! – обратился один из сокамерников, их было пять человек. – Правда, что тебя за крысятничество закрыли?
- Неправда! – зло ответил Даньшин.
- А чего рычишь? – спросил другой сокамерник, – шнырь сказал, что вчера тебя закрыли за крысь-крысь. Скрываешь от сокамерников? Думаешь, не узнаем? Может, маляву в отряд заслать или сам признаешь?
Евгений понял, что дело принимает очень серьезный оборот. «Крысятничество» (кража у заключенных) среди зэков является, пожалуй, самым большим после стукачества грехом. Отношение к «крысе» еще хуже, чем к «петухам» (опущенным). Даже в «гареме» «крысу» жестоко наказывают.
- Нет, пацаны, ничего я не скрываю, произошло недоразумение, - пояснил Даньшин. – Мне сдается, кто-то против меня специально мутанул, подложил мне в тумбочку чужие продукты. Что я, дурак, брать не свое?
- Ну, дурак, не дурак, а нашли у тебя, - настаивал сокамерник.
- И что? Завтра какая-то мразь захочет тебе насолить и сунет в твою тумбочку шмат сала. Что ты будешь делать?
- Съем! – ответил заключенный, и все рассмеялись.
- А я не успел, - поддержал шутку Евгений, – не знаю, как сгущенка попала в мою тумбочку.
- Ты с оперчастью воюешь? – спросил пожилой заключенный.
- Не я с ней воюю, они меня обложили со всех сторон, - ответил Даньшин. – Проходу не дают. То деньги, то водку подложат, теперь хотят в крысятничестве обвинить.
- Это они умеют, - согласился пожилой, - работа у них такая. Им, когда зэки между собой грызутся, только на руку. Плохо, когда у нас тишь и мирное существование. Один опер мне еще в начале срока признался: если зэки не грызутся, значит, скоро начнут грызть администрацию колонии, улавливаешь логику?
- Это я уже понял, - усмехнулся Даньшин.

***

Дверь в камеру открылась, но надзиратель на пороге не появился. Вместо него в камеру вошло трое осужденных.
- Командир! – закричал пожилой заключенный, – куда ты хату набиваешь? Нас и так уже шесть человек. Задохнемся.
Но стоящий за дверью, ничего не ответив, молча захлопнул дверь.
- Беспредельщики, - бормотал сокамерник. – Откуда, братки? С какого отряда?
- Не имеет значения, - ответил самый рослый и вынул из-за пояса огромный нож. Зловеще сверкнула сталь, в камере повисла гробовая тишина.
Евгений понял: эти трое пришли по его душу, что тут же подтвердилось.
- Кто Даньшин? – спросил верзила.
- Я, - тихо ответил Евгений.
Двое тут же подскочили и скрутили ему руки. Верзила с ножом предупредил остальных:
- Кто вякнет, вырву на х… язык. Ясно?
Все промолчали. Молчание – знак согласия.
- Вы что, хотите меня убить? – хладнокровно спросил Даньшин. Он сам удивился, что не испытывал ни малейшего страха.
- Посмотрим, - ответил главный в троице. – Свяжите его.
Помощники верзилы крепко связали Даньшину руки за спиной.
- Ноги, - приказал верзила.
Связанный Евгений беспомощно валялся на полу. Верзила подошел, большим и средним пальцем левой руки сильно нажал на щеки, а правой запихнул в открывшийся рот какую-то тряпку. Затем повернул его на живот.
- Снимай штаны, - приказал верзила одному из помощников, тот выполнил команду. Верзила передал нож одному из вошедших, спустил вместе с трусами штаны, предварительно достав из кармана тюбик с каким-то кремом, встал над Даньшиным на колени и раздвинул ему ягодицы.
Даньшин замычал, попытался ударить насильника ногами по спине, но сопротивление было бесполезно. Сокамерники молча наблюдали за происходящим.
- Давай, давай, Женечка, поизвивайся, мне это нравится, - шептал верзила. – Это меня возбуждает. Подмахивай, моя девочка, еще, ещё… Моя милая….
Острая боль пронзила Даньшина, он потерял сознание. Когда пришел в себя, насильников в камере уже не было, сокамерники развязали ему руки и ноги, вынули изо рта кляп. Он лежал на полу со спущенными штанами. Первая мысль, посетившая его:
- Это конец! Теперь уже точно. Все кончено. Но я не уйду один.
Он сел на пол, взял тряпку, которая недавно была кляпом, вытер у себя между ног, надел штаны. Посмотрев на сокамерников, спросил:
- Вы видели этот беспредел?
Никто не ответил.
- Сегодня вы не заступились за меня, - продолжил Даньшин, - завтра никто не заступится за вас. Бог вам судья.
Затем он сел на пол у двери и заплакал.

***

Вернулся Даньшин в отряд уже не на свое место. Главный в «гареме» осужденный - Нерчин, по кличке «Эдит Пиаф» (за картавость), выделил ему спальное место на втором ярусе у входа в отряд, где располагались опущенные.
- Добро пожаловать в наш курятник, Даньшин, - нараспев сказал Нерчин. – Ты это… сильно не гони. И в гареме жить можно. Все мы когда-то были мужиками, а вон наша Серафима, он вообще блатным был, и ничего, прижился у нас. Он на тюрьме в прессхату попал. Что поделаешь. Арестантская жизнь непредсказуема. Сегодня пальцы веером, завтра очко порвали.
- Хватит демагогии! – зарычал Даньшин
- Ты это, Жень, - тихо сказал Нерчин. – веди себя спокойно. Мы же не виновны в твоем горе. Мы все через это прошли. Я тоже когда-то хотел руки на себя наложить, а ничего, привык. Только не надо здесь ни на кого рычать. Ты понял, о чем я говорю?
- Понял, извини, - ответил Даньшин. - Я еще как во сне, не осознал.
- Обживайся. Не гони. Достоинство, оно вот здесь, - Нерчин приложил ладонь к сердцу. - И «петух» может быть достойным, если «петухом» его сделали по беспределу. Ты же не за кусок маргарина и пайку хлеба задницу подставил. Тебя изнасиловали?
- Да.
- Держись теперь, что поделаешь. Смотри, по привычке не хватайся за мужицкие вещи и не заходи к ним в проход, побьют. А так нас и ударить западло. Просто так никто не обидит. Все наладится, Женя, не гони.

***

У дневального на тумбочке затрещал телефон. Через несколько секунд он выкрикнул в спальное помещение:
- Осужденный Даньшин, к ДПНК!
В помещении дежурного его ожидала сотрудница спецчасти.
- Вот, распишитесь, Даньшин, здесь, - она ткнула пальцем, - что уведомлены.
- Что это? – спросил Евгений.
- Читайте. Жена подала на развод. Какой год сидите?
- Пятый.
- Она еще долго продержалась. Обычно на втором, максимум, на третьем году такие бумаги носим.
Даньшин ничего не ответил, лишь спросил у дежурного офицера:
- Разрешите идти, гражданин начальник?
- Иди-иди, Даньшин. Не бери в голову, выйдешь, еще женишься, - пытался подбодрить офицер.
- Еще выйти надо, - буркнул Даньшин и покинул помещение.
Ночью он не мог уснуть, думал о Наталье, о дочери: «Почему все так произошло? Рассуждал о чести, о достоинстве, а теперь лежу среди пидоров. Где твои честь и достоинство? Кому они нужны? Не захотел стукануть на Жучкову, она же тебя и развела с женой. Распустил нюни перед Мажухно, мусолил ему про совесть, где теперь эта совесть? Где грань, которую нельзя переходить в этих дурацких рассуждениях о совести, чести и достоинстве?».
Утром начальник отряда объявил фамилии осужденных, которые не идут на работу в промзону, а остаются в жилой зоне, так как сегодня их дела будут рассматриваться на предмет применения Указа об амнистии. Принятие решения должно производиться в присутствии осужденного.
Ближе к обеду завхоз приказал оставшимся в жилой зоне построиться. Даньшин, несмотря на свой рост, плелся позади строя – опущенные всегда идут сзади.
В кабинете замполита заседала комиссия. Вызывали по списку. Лица осужденных, которым сократили оставшиеся срока, сияли, они поздравляли друг друга. Но были и те, кто не попал под Указ, среди них оказался и Даньшин.
- Мы рассмотрели ваше личное дело, осужденный Даньшин, и пришли к выводу, что амнистированию вы не подлежите, - произнес, словно, приговор, председательствующий. Возглавлял комиссию сотрудник прокуратуры.
- Все ясно! – сказал Даньшин и, не дожидаясь ответа, вышел из кабинета. Через несколько минут вышел из кабинета Стальмак, отсидевший два раза в ПКТ, имевший несчетное количество взысканий, на его лице сияла улыбка.
- Четыре года долой! – едва не закричал осужденный. – Вот это подарочек!
На указе от 18 июня 1987 года администрация колоний по всему Союзу погрела руки основательно. Прокурор, который принимал окончательное решение, смотрел не на человека, а на его личное дело. Личные дела подчищались, постановления о поощрении, в том числе и задним числом, вклеивались, работа кипела. Какой прокурор может проверить эти тонны макулатуры? Фактически применять или не применять Указ решала администрация колонии, прокурор только подписывал соответствующий документ.
Не одному Даньшину сломали жизнь, не одного осужденного склонили к стукачеству. Слишком высокой была цена для заключенного. Даже лишний день тягостно прожить в неволе, а здесь речь шла о годах. Конечно, таких, как Даньшин, было немного, можно сказать, единицы. Большая часть осужденных принимала условия оперативников, режимников и других начальников, шла у них на поводу, и свобода выкупалась за «30 серебряников».
Вечером того же дня Даньшин, уединившись, сидел за отрядом и думал о своей сломанной жизни. Уже стемнело, скоро объявят вечернюю поверку, а там и отбой. Неожиданно в противоположном углу, что-то ярко сверкнуло. Евгений заметил склонившуюся фигуру, он догадался, там кто-то, что-то прячет. Через минуту, буквально в двух шагах, мимо него прошел осужденный Каурдаков, но из-за лунного света навстречу, он не заметил Евгения.
Когда Каурдаков исчез за входной дверью в отряд, Даньшин быстро подобрался к тому месту, где только что был Каурдаков. Прямо под забором он нащупал камень, отодвинув, нашел в углублении сверток. Даньшин развернул его и увидел два охотничьих ножа. Не раздумывая, он сунул один нож за пояс, а другой, завернув, положил на место.
«Ночью шмонать не будут, а с утра я найду ему применение», - решил Даньшин.
Ночью он аккуратно положил нож под простыню и проспал до утра.

***

Сколько бы дорог не исходил человек за жизнь, что бы ему не довелось повидать на пути, каких бы высот и богатств он не достиг, всё же есть у каждого человека три главных дороги – дорога к дому, дорога к Богу и дорога на кладбище.
На завтрак Даньшин не стал брать нож, в это время в штабе все равно никого не будет. В столовой он встретил Степу Крыльчука и попросил того сообщить Мажухно, что осужденный Даньшин срочно просится к нему на прием. В колонии есть негласное правило: если заключенный срочно просится на прием в оперчасть, никто не имеет права препятствовать ему, ни осужденные из числа руководителей, ни представители администрации – от рядового до офицера. Информация может быть настолько актуальной, что промедление недопустимо.
Между десятью и одиннадцатью утра раздался звонок, и дежурный приказал срочно доставить Даньшина к начальнику оперчасти.
Женя, прихватив «генеральский подарок», который старательно изготовил осужденный Каурдаков, отправился на собеседование к Мажухно.
- Что случилось, Даньшин? – усмехнулся капитан. – Есть проблемы?
- Я решил сотрудничать с оперчастью, - заискивающе произнёс Даньшин.
- Во как? – Мажухно изобразил на лице удивление. – А как же твоя теория насчет совести?
- Если мои поступки помогут избавляться от негодяев, я буду считать, что моя совесть чиста.
- Интересно, интересно, присаживайся. Надеюсь, ты не станешь отказываться от документального подтверждения о сотрудничестве. Хотя ты понимаешь, Даньшин, сейчас, вроде, и необходимости нет в твоем рвении на службу в оперчасть. Что ты сейчас можешь рассказать?
- Многое, очень многое.
- Хорошо, тогда пиши, - Мажухно протянул Даньшину лист бумаги и авторучку. - Начальнику оперчасти капитану…
Затем Мажухно встал из кресла и, как обычно, стал прохаживаться вдоль стены.
Как только капитан повернулся спиной к заключённому, Даньшин схватил графин и с силой ударил его по голове. Мажухно упал и застонал. Даньшин выдвинул верхний ящик стола и достал наручники. Пока капитан стонал, Даньшин заломил ему руки за спину и щелкнул «браслетами». Мажухно открыл глаза и, приходя в себя, пробормотал:
- Даньшин, что ты делаешь? Ты хоть понимаешь, что это для тебя значит?
- Понимаю, Петр Михайлович, я все понимаю, - усмехнулся Даньшин и вынул из-за пазухи большой охотничий нож. – А ты, ублюдок, понимаешь, что вот это, - он поднял нож вверх, - означает для тебя?
Даньшин взял со стола связку ключей и поднес к лицу Мажухно:
- Какой ключ от кабинета?
- Что ты хочешь делать, Даньшин?
- Отвечай на вопрос? – заключенный сильно ударил капитана ногой в бок, тот застонал.
- Желтый, с номером три семерки.
- И три семерки тебе не помогут, - зло ухмыльнулся заключённый.
Даньшин подошел к двери, запер ее на ключ, затем сел на стул рядом с лежащим начальником и долго смотрел ему в глаза.
- Жень, давай поговорим, - предложил капитан.
- Давай, - согласился Даньшин. – О чем?
- О тебе….
- Что обо мне говорить? Ты не наговорился еще обо мне – с Царапиным, с Жучковой, с моей женой. А?
- Женя, что ты хочешь сделать?
- А ты не догадываешься?
- Ты хочешь меня убить?
- Нет, попугать, - усмехнулся Даньшин.
- Женя, одумайся, за убийство представителя администрации – стопроцентная «вышка». Расстреляют. Подумай, у тебя вся жизнь впереди.
- А зачем мне такая жизнь?
- Как зачем, у тебя жена, дочь. Как это зачем?
- Вспомнил о моей семье? Нет у меня теперь никого и ничего, ни жены, ни дочери, ни чести. Ты все у меня отобрал.
- Я не виноват, Женя, честное слово, я не виноват, - неожиданно захныкал капитан.
- «Честное слово», гнида? Ты мне еще «честное пионерское» дай. Кто мне деньги в школу подложил?
- Я не знаю…
Даньшин подставил нож к горлу и прорычал:
- Только правду, гнида!
- Это Крыльчук. Дневальный.
- Кто водку подсунул?
- Водку твой шнырь «Сырник» с помощью того же Крыльчука.
- Значит, я не ошибся, так и думал. А ты молодец, капитан. Людей учишь «стучать» и сам от своих тварей не отстаешь. Кто меня опустил?
- Женя, клянусь! Я этого не знаю.
- Хочешь сказать, ты не знал, что меня в гарем загнали?
- Я этого не организовывал.
- А кто?
- Могу догадываться.
- Говори. Только не ври, убью сразу.
- Я сказал Жучковой, что ты мне ее сдал. Про бизнес с онанистами. Она подключила блатных. Это мог сделать Резаный, но это пока предположение.
- Ясно. Ну, капитан, молись, сейчас ты сдохнешь.
- Женя, постой. Умоляю, не убивай. Остановись. Умоляю…..
Даньшин сел сверху на Мажухно, приставил острие ножа к горлу и тихо произнес:
- Видишь, капитан, моя совесть чиста.
- Прости меня, Женя, умоляю, прости, - из глаз Мажухно потекли слезы.
- Ты знаешь, как переводится слово «амнистия» на русский язык?
- Не… не… не знаю, Женечка, прости, умоляю тебя…
- Прощение, - угрюмо произнёс Даньшин. - А ещё – забвение! Я объявляю тебе амнистию.
- Спасибо, Женя…
- Амнистию на тот свет! На том свете, если сумеешь, договаривайся с господом Богом или дьяволом! - Даньшин с хрустом вогнал лезвие ножа в горло капитана, тот захрипел, задергался, мелкая дрожь пробежала по телу «амнистированного», на полу, под головой Мажухно, образовалась черно-вишневая лужа.
Осужденный встал с бьющегося в конвульсиях тела бывшего начальника оперативной части, подошел к столу и нажал под полированной крышкой кнопку вызова дневального по штабу, затем отворил замок и встал у входа, крепко зажав нож в руке. Через пару секунд Степа Крыльчук влетел в кабинет и тут же получил удар ножом прямо в сердце. Дневальный-провокатор ойкнул, хотел что-то сказать, но вместо слов из его горла раздался хриплый стон, и Крыльчук упал на колени.
Даньшин выдернул нож из его груди, вышел из кабинета и, спустившись на улицу, направился к локальному сектору школы. Он не стал звонить дневальному, а ловко воспользовался окровавленным ножом, открыв электрозамок. Войдя в школу, Даньшин быстро поднялся на третий этаж и направился к физкабинету. Первым его встретил Гаврилкин. Увидев бывшего завхоза с окровавленным ножом в руках, он от страха ничего не смог произнести. Даньшин приказал ему удалиться, и тот мгновенно исчез. Войдя в лабораторию, он услышал голос Жучковой. Та, стоя на стремянке и не поворачиваясь, сказала:
- А где у нас лежала синяя изолента?
- Она тебе больше не понадобится, - стиснув зубы, произнес Даньшин.
Татьяна Степановна вскрикнула и спрыгнула со стремянки. Перед ней с окровавленным ножом стоял бывший завхоз школы. Дверь в лабораторию была заперта изнутри на засов (был такой у двери на всякий случай).
- Женя, ты что? Женечка….
- Заткнись, - приказал Даньшин. – Возьми лист бумаги и авторучку. Пиши.
Жучкова повиновалась и дрожащим голосом спросила:
- Что? Что писать, Женя?
- Правду пиши. Чем занималась в школе? Что наговорила моей жене? Кого подключила, чтобы меня сделали пидором? Все пиши. Если хочешь жить. Хоть одно слово соврешь, выпущу кишки.
Жучкова принялась лихорадочно что-то писать, присев на стул. Даньшин, заглянув через плечо, потребовал:
- Разборчивее пиши. Что ты каракули развела.
За окном Даньшин услышал голос начальника колонии Царапина, усиленный мегафоном:
- Осужденный Даньшин! Предлагаем освободить Татьяну Степановну Жучкову и сдаться властям. Это в ваших интересах.
Даньшин выглянул в окно и крикнул:
- Поздно, полковник. Моих интересов больше нет.
- Даньшин, не дури! – продолжал вещать полковник Царапин. – Давай решать по добру, по здорову. Отпусти женщину, мы решим все твои вопросы.
«Придурок, - подумал осужденный, - наверное, они еще не знают, что Мажухно со шнырем убиты».
В этот момент к Царапину подбежал лейтенант Сазонов, что-то ему сказал, и Царапин, передав кому-то микрофон, бегом направился в штаб.
«Нашли, - подумал Даньшин, - сейчас закрутится метель. Понаедут со всех служб».
- Ну, написала? – спросил Даньшин, обращаясь к Жучковой.
- Вот! - она протянула листок.
«Я, Жучкова Т. С., занималась проституцией в лаборатории своего класса с осужденными. Я оклеветала Даньшина Евгения перед его женой. Я просила Резаного, чтобы он опустил Даньшина. Во всем раскаиваюсь и прошу Даньшина меня простить».
Евгений прочитал и брезгливо произнес:
- Как же ты, сука, жить с таким грузом собираешься?
- Женечка, миленький, не убивай меня, прости, пожалуйста. Это все Мажухно, это он сказал, что ты меня сдал.
- А ты не могла у меня спросить?
- Женечка, умоляю, не убивай, - плакала Жучкова.
Кто-то постучал в дверь.
- Даньшин, - раздался голос начальника 1-го отряда, - это я, Заречный.
- Что вы хотели, Сергей Васильевич? – спросил Даньшин.
- Поговорить, - ответил Заречный.
- Говорите!
- Можно войти?
- Сергей Васильевич, зачем вам это нужно? Не ввязывайтесь.
- Евгений, одумайся! – взмолился Заречный.
- Поздно, Сергей Васильевич…
- Открой, давай поговорим. Я один. Даю слово офицера.
Неожиданно Даньшин распахнул дверь и спросил:
- Вы-то хоть не врете?
- Не вру, сам посмотри, - ответил Заречный.
Евгений выглянул за двери, действительно офицер был один.
- Что вы хотели, Сергей Васильевич? – спросил Даньшин.
- Женя, отпусти женщину.
- Женщину? Ха-ха-ха!.. Если это женщина, я президент Америки. Сергей Васильевич, мне все равно крышка.
- Да брось, одумайся вовремя. Все можно утрясти.
- А вы про Мажухно еще не знаете?
- Не знаю, а что такое?
- Вот что, - Даньшин острием ножа показал на горло.
- Ты что, убил Мажухно? – Сергей Васильевич не ожидал такого поворота.
- Не только Мажухно, но и холуя его, Степу Крыльчука. Поздно меня призывать одуматься, - Даньшин подошел к дрожащей Жучковой и приказал. - Прочитай начальнику, что ты тут написала.
Жучкова принялась читать, заикаясь от страха.
- Ты что, буквы забыла? Заткнись и отвечай на вопросы, - приказал Даньшин. - Ты занималась здесь с зэками сексом за деньги?
- Да, - ответила, плача, Татьяна Степановна.
- Ты оклеветала меня перед женой, что я тебе в любви признавался и хотел на развод подать? – хрипел Даньшин.
- Да!
- Ты подговорила Резаного, чтобы тот меня опустил?
- Да!
- И как, Сергей Васильевич, можно эту суку оставлять в живых?
Под окном раздался знакомый голос.
«Наташка», - мелькнуло в голове. Действительно во дворе перед школой стояла жена Даньшина. Она говорила в мегафон:
- Женя, это я, Наталья!
- Что ты здесь делаешь? – крикнул, выглянув в окно, Даньшин.
- Меня привезли с тобой поговорить.
- Дура! Ты поверила этим уродам, я же просил: никогда им не верь, никогда!
- Женя, одумайся. Отпусти женщину!
- Ты за этим сюда приехала? Или еще что-то хочешь сказать?
- Женя, одумайся!
- Я уже одумался. Наташа, я люблю те…
Снайпер выполнил работу на «пять с плюсом». Он плавно нажал на спусковой крючок. Щёлкнул боёк, разбудивший мгновенным огнём через капсюль неимоверную силищу. Силища вытолкнула в нарезной ствол пулю. Пуля, вырвавшись из цепких объятий гильзы, раскрутившись и одурев от внезапной свободы, полетела убивать человека. Этим человеком был осужденный Даньшин. Она влетела ему прямо в лоб, выпорхнув через затылок вместе с большим куском человеческого мозга.
«Захватчик» (так потом окрестили Даньшина газеты) еще мгновение постоял, а затем, резко качнувшись в сторону, напрасно хватаясь за гладкую стену, рухнул на пол, накрыв телом расплющенную пулю-дуру. Жучкова скомкала только что написанную «повинную записку», сунула ее под бюстгальтер и, рыдая, побежала по школьному коридору.
Заречный подошел к убитому и тихо прошептал: «Зря ты, Евгений, зря».
Ему показалось, что на лице убитого Даньшина застыл вздох облегчения.






Часть третья

ВЕРТЕП


Как могло случиться, что словом «вертеп» назвали и место разврата, и приспособление с куклами-марионетками для представления евангельского сюжета о рождении Христа? «Велик и могуч русский язык», никто не спорит, но не до такой же степени.
Через год после гибели Евгения Наталья Даньшина вышла замуж за коллегу по работе Ивана Тимохина. Он давно заглядывался на Наталью, а как узнал, что она овдовела, и вовсе не давал проходу, хотя никогда не паясничал. Просто ухаживал - то цветы к концу рабочего дня принесет, то к выходным флакон духов подарит, то какую-нибудь безделушку дочери передаст. А потом как-то вечером подвозил Наталью домой (он и раньше помогал, на свидание к мужу возил), возьми и предложи:
- Наташ, что ты все одна? Ну, случилось так в жизни. Все бывает. Выходи за меня замуж. Люблю я тебя.
- Ой, Вань, даже не знаю. Катька совсем большая. Как она воспримет, не знаю.
- Что я с девчонкой общего языка не найду? - рассмеялся Иван. – Подружимся, ей ведь тоже отец нужен. Выходи, а?
- Вань, я подумаю. Хорошо? Не обижайся.
- Хорошо, - согласился Тимохин. – Но слишком долго не думай.
- Завтра скажу, - неожиданно ответила Наталья.
Больше всех радовалась Натальина мама. Она к гибели бывшего зятя отнеслась равнодушно и надеялась, что Наташка, наконец, забудет своего уголовника и найдет нормального мужика. И вот ее мечта сбылась – Наталья объявила, что Иван Тимохин предложил ей руку и сердце, а она согласна.
- Слава Богу, одумалась, - залепетала Прасковья Ивановна. – Правильно, доченька, баба без мужика, что телега без лошади. Да и Катюше батька нужен, девка растет, а без отца плохо.
- Не знаю, мама, сможет он ей стать отцом или нет? – сомневалась Наталья.
- А чего не сможет. Взрослый мужик. Не пьет, не курит.
- А ты откуда знаешь? – улыбнулась дочь.
- Я все вижу. Если б пил, давно бы заприметила.
- На работе все они выпивают.
- Если маленько и выпьет, тоже не беда. Знаешь, как твой отец говорил? Не пьет, не курит, присмотрись - не сволочь ли? Совсем непьющий – тоже не показатель.
- Ох, мама, ты у меня философ. Катьке уже девять лет. Как она примет?
- Да так и примет. Она Даньшина и забыла. Только по фотографиям видела. Скажи ей, так и так, это твой новый папа. И через неделю, она о твоем уголовнике и не вспомнит, ой, Господи, царствие ему небесное! – мать перекрестилась.
- Мама, прекрати, - строго сказала Наташа, - я тебя просила. Может, я сама виновата, поторопилась ему тогда написать.
- Угу, давай, кори себя, кори. Он и тут человека убил, и в лагере отличился – еще двоих грохнул. Хоть и грех так говорить, но радуйся, что его пристрелили как дикого зверя. Было бы нам с тобой после его освобождения. Нужно было сразу от ворот поворот. Уже забыли бы о нем, и у Кати нормальный папа был бы.
- Разве можно заменить родного отца?
- Ой, милая, ты еще не видела, как родные над своими детьми изгаляются. Бывает, неродной роднее родного. Что ты заладила: родной, неродной. Главное, чтобы отец был, негоже без мужика жить.
- Негоже, так негоже. Выйду за Ивана, посмотрим.
Когда Наталья объявила Кате, что дядя Ваня – ее новый папа, Катя посмотрела на него и всех рассмешила:
- Мама, ты что-то путаешь. Какой же это папа? Это же дядя Ваня, который у тебя на работе работает.
Женщины растерялись, нашелся Иван:
- Правильно, Катя. Я с мамой работаю. Потому и решили не расставаться, чтобы ездить вместе на работу, а заодно и тебя в школу завозить будем.
- А куда же мы папу Женю денем, когда он придет? – не унималась Катя.
Тут и Тимохин растерялся, но ответил:
- Придет, я тогда уйду!
- Ладно, - Катя снисходительно махнула рукой, - оставайтесь.
Как ни билась мать, Катя так и не смогла дядю Ваню назвать папой. Твердила всем: нет, папа у меня – Женя. А это дядя Ваня.
Первый год жили в мире, все было внешне хорошо. Затем Иван все чаще и чаще стал заглядывать в рюмку. Сначала по выходным, потом чуть не каждый вечер. Однажды Тимохина остановили сотрудники ГАИ и лишили его на год водительского удостоверения. Все чаще и чаще в семье стали возникать скандалы. Иван превращался в злобного, раздражительного ревнивца. Доставалось всем: и теще, и жене, и даже Кате. После очередного скандала Катя как-то предложила маме:
- Давай его выгоним, чтобы не кричал на нас.
- Выгнать всегда успеем, - успокаивала дочь Наталья. – Все наладится, доченька, Все будет хорошо.
Некоторое время Иван держался и месяца два не употреблял спиртного. В самом деле, семейная жизнь стала налаживаться, Наталья даже помолодела. Они втроем катались по Енисею на теплоходе, ходили в парк, в кино. Катя уже повзрослела. Шел 1991 год. Однажды ночью Наталья сказала мужу:
- Ваня, знаешь, Катька уже настоящей девушкой стала.
- Не заметишь, как и замуж нужно будет отдавать, - ответил Тимохин.
- Да, время летит. Вот и дочка скоро невеста.

***

Поздней осенью 1991 года мама вместе с бабушкой уехала в деревню на похороны какой-то дальней родственницы. Катю решили с собой не брать. Школа, занятия, да она и сама не проявляла желание ехать.
За окном барабанил дождь, переходящий в мокрый снег. Время было позднее, а Тимохин с работы не возвращался. Часов в десять вечера вместо звонка в дверь раздался стук.
- Кто там? – испуганно спросила девочка.
- Кто-кто?! Я! - раздался за дверью голос Тимохина.
Катя открыла дверь и увидела сидящего на полу промокшего отчима.
- Что с вами, дядя Ваня? – она кинулась ему помогать.
- Я сам, - оттолкнул ее Тимохин и встал, - поскользнулся.
- Вы пьяны, дядя Ваня?
- Что ты понимаешь, Катюха? Выпил немного, у меня сегодня личный праздник.
- Что за праздник? – полюбопытствовала Катя.
- Не торопись, узнаешь, - он скинул верхнюю одежду прямо на пол, разуваясь, раскидал по сторонам грязные ботинки. Катя все убрала, куртку повесила на плечики и спрятала в гардероб.
- Иди, Катюха, по сто грамм коньячку врежем.
- Что вы, дядя Ваня! Мне нельзя, я еще маленькая.
- Ладно тебе придуряться. Маленькая она. Мать рассказала, что ты уже взрослая девушка. Правда?
- Мама вам рассказывает обо мне? – густо покраснела Катя.
- А чего? Мы твои родители: она – мать, я – отец.
- Вы мне дядя Ваня, - твердо ответила девочка.
- Значит, ты меня отцом не считаешь?
- У меня есть отец, его зовут Евгений, а я – Екатерина Евгеньевна Даньшина.
- Ну, раз не отец, тогда иди сюда…
Тимохин обнял обеими руками Катю и с силой прижал к себе. Та попыталась освободиться, но дядя Ваня, держал очень крепко. Его правая рука (о, боже!) сползла к ягодицам, а потом, пошарив по телу, нырнула между ног. Катя вся сжалась, она не могла сообразить, что происходит. Тимохин запустил руку под трусики и, нащупав пушистый холмик, весь задрожал и повалил Катю на диван.
- Что вы делаете, дядя Ваня? Пожалуйста, отпустите меня, пожалуйста!
Тимохин рычал и зубами рвал на падчерице кофточку и бюстгальтер. Затем, приподнявшись и держа девочку левой рукой за горло, свободной рукой с силой стащил с нее трусики и мокрыми губами впился ей в грудь. Катя плакала, вырывалась, просила отпустить ее, но отчим не слышал мольбы. Вид девичьей груди затуманил его взор, он ничего не видел, кроме двух упругих бугорков с аккуратными розовыми сосками. Ноздри насильника расширились и жадно вдыхали запаха юного тела.
- Дядя Ваня, пожалуйста, умоляю вас, не надо… - заплакала девочка.
- Молчи, Катюха, не бойся, это все взрослые девочки делают, тебе понравится, - глотая слюну, прохрипел дядя Ваня и коленом раздвинул ей ноги. Навалившись на хрупкое тело, он пропустил левую руку девочке под шею, одновременно этой же рукой держал ее за запястье левой руки. Правой рукой Тимохин гладил девочке ноги, живот, грудь. У жертвы не было возможности пошевелиться. Затем отчим медленно, под всхлипы падчерицы, свободной рукой приспустил штаны и лёг на девочку. Катя почувствовала, как в неё проникает что-то твердое и горячее, и в следующее мгновение что-то словно ударило ее с силой между ног. От боли она застонала и заплакала. И тут Тимохин захрипел, задёргался, застонал. Затем дядя Ваня затих, спустя минуту, приподнялся. Лоб отчима был мокрым. Смахнув пот и глядя в упор на Катю, Тимохин буркнул:
- Кому скажешь, убью.
Катя встала с дивана, всхлипывая и кулачками утирая слёзы, ушла в ванную и долго не выходила. Тимохин, заподозрив неладное, потребовал открыть дверь немедленно.
Катя отворила дверь и с презрением сказала:
- Не бойтесь, я не такая дура, чтобы кончать жизнь самоубийством.
- Разве из-за этого кончают жизнь? - загоготал пьяный отчим. – Иди, по рюмашке хряпнем.
Катя не стала отказываться. Она выпила две рюмки коньяка и ушла спать. На следующий день вернулись мама и бабушка. Девочка так и не решилась рассказать им о случившемся, хотя несколько раз была близка к этому. То отчим рядом крутился, то бабушка лекарство пила, то мама чем-то была огорчена. Сразу не рассказала, а спустя некоторое время стало даже и неловко. Боль утихла, Катя обнаружила, что всё осталось на своих местах, страх прошёл, жизнь продолжалась.
А в четырнадцать лет Катя впервые отдалась постороннему мужчине за деньги. Случилось это на вечеринке у подружки. Катя знала, что Марина подрабатывает проституцией, и в тот вечер один из бывших клиентов засмотрелся на Катю. Подружка предложила ему Катю за сто пятьдесят долларов. Тот сразу согласился.
- Кать, тут дело деликатное, пойдем, поговорим, - сказала Марина. – Мой бывший клиент хотел бы с тобой заняться сексом. Ты как? Платит сто долларов.
Для Кати сто долларов были фантастической суммой.
- А где? – не долго думая, поинтересовалась Катя. – И что нужно делать?
- Ну, ты даешь. Что не знаешь, что делать?
- Знаю, - усмехнулась Катя.
- Вот и прекрасно, иди в мою спальню, а я его туда отправлю.
Вечером Катя пришла домой пьяной. Мама что-то говорила, кричала, ругалась, била по лицу, но Катя мало что понимала. Не раздеваясь, она упала на кровать и уснула.

(Продолжение следует)

[Marta]

Борис Ганаго - Ожидание

Весёлая компания - трое парней и три девушки - ехали на золотые пляжи Флориды. Их ожидали ласковое солнце, тёплый песок, голубая вода и море удовольствий. Они любили и были любимы. Окружающим они дарили радостные улыбки. Им хотелось, чтобы все вокруг были счастливы.



Рядом с ними сидел довольно молодой человек. Каждый всплеск радости, каждый взрыв смеха болью отзывался на его мрачном лице. Он весь сжимался и ещё больше замыкался в себе.

Одна из девушек не выдержала и подсела к нему. Она узнала, что мрачного человека зовут Винго. Оказалось, что он четыре года просидел в нью-йоркской тюрьме и теперь едет домой. Это ещё больше удивило попутчицу. Почему же он такой унылый?

- Вы женаты? - спросила она.

На этот простой вопрос последовал странный ответ:

- Не знаю.

Девушка растерянно спросила:

- Вы этого не знаете?

Винго рассказал:

- Когда я попал в тюрьму, я написал своей жене, что буду долго отсутствовать. Если ей станет трудно меня ждать, если дети начнут спрашивать обо мне и это причинит ей боль... В общем, если она не выдержит, пусть с чистой совестью забудет меня. Я смогу это понять "Найди себе другого мужа, - писал я ей. - Даже можешь мне об этом не сообщать".

- Вы едите домой, не зная, что Вас ждёт?

- Да, - с трудом скрывая волнение, ответил Винго.

Взгляд девушки был полон сочувствия. Винго не мог не поделиться главным:

- Неделю назад, когда мне сообщили, что благодаря хорошему поведению меня отпустят досрочно, я написал ей снова. На въезде в мой родной город вы заметите у дороги большой дуб. Я написал, что если я ей нужен, то пусть она повесит на нём жёлтый платочек. Тогда я сойду с автобуса и вернусь домой. Но если она не хочет меня видеть, то пусть ничего не делает. Я проеду мимо.

До города было совсем близко. Молодые люди заняли передние места и стали считать километры. Напряжение в автобусе нарастало. Винго в изнеможении закрыл глаза. Осталось десять, затем пять километров... И вдруг пассажиры вскочили со своих мест, стали кричать и танцевать от радости.

Посмотрев в окно, Винго окаменел: все ветки дуба были сплошь усеяны жёлтыми платочками. Трепеща от ветра, они приветствовали человека, вернувшегося в родной дом.

[ALBA]

Журнальный вариант романа «Анна и прокурорский надзор», специально для журнала «Неволя». Весь роман можно прочесть в Интернете по адресу http://www.proza.ru/author.html?stena1. В романе использованы материалы газеты «Украина криминальная».

Хроника тюрьмы.
Записки Савельева (1)Тюрьма начинается с ИВС – изолятора временного содержания – места, куда принимают задержанных. Три дня люди находятся здесь, потом их вывозят в следственный изолятор. Если бы даже по процессу не было трех дней временного содержания, то их надо было бы придумать, как некий предбанник в ад.
В ИВС, как правило, очень редко сидят долго одни и те же люди, редко в камерах существуют уже установившиеся порядки. Это вокзал: сегодня привезли, три дня прошло – вывезли, других завезли. В ИВС придерживаются правила не держать лиц, ранее судимых вместе с первоходками, содержать отдельно работников милиции, малолеток, «опущенных». Но если камер не хватает, никто не смотрит в анкету. Бывают казусы, когда в одной камере сидит пионер и напротив него человек в наколках, подтверждающих, как паспорт, его заслуги: количество куполов на его монастыре соответствует количеству отбытых лет, количество церквей – количеству судимостей.
Администрация ИВС к заключенным так и относится, как к лицам, которые только подозреваются в совершении преступления, и очень может быть, что они не окажутся здесь надолго, очень может быть. Земля круглая, мир тесен, судьба – злодейка, может, завтра придется встретиться в другом месте или даже поменяться местами.
Перед тем как закрыть в камеру, меня обыскали. Изъяли все: часы, деньги, брючный ремень, шнурки от ботинок, носовой платок, сигареты.
Крохотная камера на двоих пропадает в полумраке. Источник света теряется где-то наверху. Я оглянулся на железную дверь, грохнувшую за мной, как крышка гроба, и над ней увидел углубление в бетонной стене, загороженное мелкой металлической решеткой. Светит оттуда. Есть еще окно напротив двери, но свет через него не проникает вовсе: очертание окна забито жестью с просверленными в ней дырочками, за решеткой – оконное стекло, за ним еще одна решетка и карман – приспособление для того, чтоб нельзя было подавать сигналы на волю. Изнутри камеры карман не видно, но это стандарт, тюремные окна везде одинаковые. Темно-серые стены и такие же пол и потолок не добавляют света. Все в камере кем-то старательно подогнано для того, чтобы напрочь выбить из «новосела» заблуждение в том, что здесь он чего-то стоит. Я осмотрелся и не сразу заметил человека на наре. Расстелил матрас, долго не решался на него сесть. Матрас землисто-серый и от грязи лоснится. Вата – или чем он там набит – сбилась в комья от долгого использования, ни подушки, ни тем более белья нет. Сосед мой лежит на таком же матрасе, как на родном, облокотившись головой о ребристую «шубу» стенки.
– Не дрейфь, привыкнешь. Первый раз завсегда страшно.
– Почему первый?
– По морде. Гы-гы! – Зэк оскалился вполне гостеприимно. – А вообще-то поначалу лучше спать на пустых «струнах», без клопятника. Ты, я вижу, из нежных, сладкий, тебя клопы за одну ночь сожрут.
– Не много увидел за один раз?
– Я умный и наблюдательный.
Ну, насчет умный – большой вопрос, а наблюдательный – точно. Как объектив камеры слежения. Я скатал матрас обратно, присел на два ближних металлических прута, из которых состоит нара. Всего таких прутьев, вбитых в толстые деревянные рамы, десять штук, расстояние между ними восемь–десять сантиметров. Спать на этой постели даже с «клопятником» представляется сомнительным удовольствием. Я порылся в карманах, ища сигареты, но вспомнил, что их изъяли на входе.
– На, посмали.
– Спасибо.
– Звать как? Меня – Спортсмен. Ну, Дима, значит. За кражу сижу. А ты?
– Тоже.
– Ты – вор?! – На этот раз сосед гоготнул уже не так уверенно. – Что-то не слыхал. В каком районе «работаешь»?
Я посмотрел пристально в физиономию, с которой быстро сходила приторная панибратская маска: ты же не просто так тут оказался, встречаешь меня, да?
–Давай-ка, птица Говорун, договоримся: ты мне не задаешь дурацких вопросов – я тебе не даю дурацких ответов.
Спортсмен смутился и перестал мной интересоваться. Человек должен был собрать на меня анкету: из чего состою, о чем думаю, чем дышу. Но, видимо, в силу врожденного великодушия роль «наседки» исполнил топорно. Сочувствую.
Я хожу по камере. Может, быстрее выдохнусь, и станет все равно, на какой подстилке провалиться в спасительный сон. Сколько времени я тут? Должно быть, уже полночь. Из своего угла, как сыч из дупла, молча наблюдает за моим марафоном Спортсмен. Я прилег на металлические прутья, но очень быстро поднялся, потому что железки врезались и в тело, и в голову, которая не переставала болеть с вечера. Сижу, смотрю на обручальное кольцо на руке, единственную нить, соединяющую меня с тем миром, откуда я пришел. Чудесным образом кольцо не заметили при обыске. В горле такой плотный ком, что при дыхании воздух пробивается в легкие со свистом. В который раз прокручиваю в памяти прошедший день, пытаюсь связать события в одно целое. Но целое разваливается. Не могу я понять, что сделал предосудительного, не вписывающегося в рамки закона! Что было неправильно? Если исходить из того, что я невиновен, то скоро все выяснится, и меня отпустят. Так рассуждает дилетант, но такие рассуждения хоть греют душу надеждой. Если невиновен, а задержали, значит, кому-то это было нужно. Так думать не хочется, потому что в этом случае никто не дает гарантий.
О том, что наступило утро, можно догадаться по отдельным крикам из коридора и лязгу замков: заступает новая смена. Очень хочется есть. Решил попросить кипятка и постучал в дверь. Окошко открылось, охранник спросил: «Чего надо?», и исчез. Прошло полчаса. В углу у входа помещается туалет: углубление в полу с отверстием для стоков. Прямо над ним в стене выведено две трубы, одна для слива нечистот, другая – на десять сантиметров выше – для умывания. Все это никаким образом не отгорожено. Поискал кран, чтобы открыть воду, не нашел.
– Отодвинь парашу, интеллигент, под ней вентиль. Не забудь закрутить обратно, а то еще утопнем тут из-за белоручек всяких.
Прошло еще полчаса. Я вновь стучу в дверь. Повторилась та же процедура. Наконец Спортсмен сжалился и подсказал:
– Чтоб открыть воду, надо вертухаю дать сигарет. Чтоб получить кипятка, надо тоже дать сигарет. На, проверь, – протягивает мне несколько штук.
– А тебе что надо дать за сигареты?
– Жизнь длинная, должен будешь.
Снова стучу в дверь, а когда окошко открылось, правой рукой, на которой обручальное кольцо, протягиваю в него две сигареты и повторяю просьбу. На этот раз окошко захлопнулось после непродолжительного раздумья. А спустя пару минут дверь с лязгом распахнулась, в камеру, размахивая дубинками, ворвались аж четыре охранника. С криками «Все в коридор!» выгнали нас обоих из камеры, поставили к стене на шпагат. Один схватил меня за правую руку, вывернул так, что я чуть не взвыл от боли, сорвал обручальное кольцо.
– Где взял? – заорал прямо в ухо.
При всей трагичности ситуации мне стало смешно.
– Под нарами, где же еще!
Резиновая дубинка взметнулась и – с размаху по почкам. У-у-у-у-у, понял: шутить надо осторожно.
После того, как охранники удалились, удовлетворенно разглядывая кольцо, Спортсмен меня "успокоил":
Ну все, пропало твое колечко.
Время к обеду. Соседа по камере куда-то увели и больше я его никогда не видел. Открылась кормушка, охранник ткнул в нее жестянку с едой, кусок черного хлеба, алюминиевую кружку и ложку. Я поставил все это на стол и стал исследовать. В посудине зеленоватая жижа. В руках у меня пол-ложки, потому что ручка у нее отломлена из соображений безопасности, надо понимать. Помешал этим огрызком верхний слой жидкости: добраться до дна и увидеть, из чего состоит варево, не представилось возможным. На второе – овсяная каша. Утром тоже «подавали» овсянку. Съел хлеб, запил водой. Это все, что худо-бедно не вызывало рвотных спазмов. Остальное не смог.
После обеда кормушка открылась, злобно буркнула: «Посуду вернуть чистой», и захлопнулась, срыгнув «тарелки» обратно в камеру. Я не знал, что с ними делать, вывалил содержимое в "унитаз».
Ближе к вечеру коридор, как сточной водой, заполонило возней и ругательствами. Дверь камеры отлетела к стенке, захлопнулась обратно, но, спотыкаясь, все же открыла проход. Затор создал щуплый на вид мужичок. Двое охранников старались втиснуть его в камеру. Он упирался ногами в пол, втянув голову в острые плечи, и не давал себя «препровождать». Охранники приподняли тощее тельце, но прежде чем ему было придано ускорение, «клиент» изловчился, выбросил вперед все свои четыре конечности, нацелив их на железный дверной косяк и загородив дорогу и себе, и конвою. Недолго думая, третий сопровождающий саданул смутьяна дубинкой снизу под колено, нога сложилась пополам, и он рухнул в камеру. Работники, запыхавшись, глядели на простертого. Можно было уходить, оставив его на полу: очухается – сам переберется на ложе. Они и направились было к выходу, но тут одному из них вздумалось проявить милосердие: он поднял тело и переложил на свободную нару. В ответ на эту оплошность новичок резво стащил со здоровой ноги увесистый ботинок и запустил удаляющемуся в спину, сопроводив душераздирающим: «А з-з-забодай вас комар!»
Охранник вернулся и молча двинул беспокойный «контингент» кулаком в скулу, отчего голова его глухо ударилась о стенку, измазав бетонную рябь кровью.
Они ушли.
Новосел лежит не шевелясь. Его вспухшее от побоев лицо в крови, и от него разит сивухой. Тошнотворный запах перегара, смешанный с запахом крови и пота, заполнил два квадратных метра камеры, плотно забив все щели. Мой желудок опять поднялся под самое горло, готовый вывернуться. Я на всякий случай подошел к «унитазу».
В ИВС запрещено брать пьяного человека. По установленному порядку полного вытрезвления задержанный должен ждать в том месте, куда он был доставлен, как правило, это дежурная часть отделения милиции. Появление в камере пьяного страдальца легко, впрочем, объяснить всеобщим беспорядком, царящим не только в изоляторе временного содержания. Однако промашка могла случиться и по другой причине. Судя по тому, как сильно избит новичок, в милицейском «обезьяннике», где ожидают своей участи задержанные и где редко бывает воздух свежее, чем на помойке, его просто приняли за человека, находящегося в бессознательном состоянии от побоев. К концу рабочего дня милиция сама не трезвее «контингента», не мудрено, что никто не разнюхал задержанного пьянчужку.
Около полуночи сосед проснулся. Гонимый жаждой, вскочил с нары, заорал, вцепившись в ушибленное колено, и упал обратно. Пришел в себя от боли и принялся ошалело таращить глаза по сторонам, силясь понять, куда его занесло. Понял, по-бабьи трагично ойкнул, воздел руки к вискам, где тремя слоями запеклась кровь, и запричитал:
– Дура ты, дура старая, перебей тебя коромыслом! Что ж ты наделала? Сколько я тебе говорил, не лезь под горячую руку. Убил!.. Убил ведь!.. Ну куда я теперь?..
Потрогал вздутый синяк под глазом, попробовал раздвинуть веки пошире, но заныл еще жалобнее:
– Изверги! Гестапо! Разве можно так с человеком?.. Дай воды, – обратился ко мне и тоскливо вздохнул: – Рассольчику бы… Эх-х! Бабку свою я, кажется, того, убил. – Он захныкал. – Хорошая была бабка, хозяечка моя… Только самогонку мою повадилась воровать. Сворует и выбросит, сворует и выбросит, задери ее коза. Что теперь делать мне, а? Сушняк замучил. Эй, гестапо, воды дай!
Три ночи, проведенные в ИВС, я не спал...


Записки Савельева (2)
Каждые три дня – понедельник, среду, пятницу с шести часов утра обитатели ИВС начинают собираться в СИЗО – следственный изолятор, где им предстоит провести не три дня, а как карта ляжет. Перевозят их плохо оборудованными автозаками старого образца в сопровождении конвоя из 3–6 человек всегда в одно время, всегда одним маршрутом. Так что если бы кто-нибудь когда-нибудь решился на побег по пути в СИЗО, это можно было бы организовать, не закатывая рукавов. Ничего не стоит остановить автозак под любым предлогом и вытряхнуть из него всех заключенных. По понедельникам людей бывает гораздо больше, чем в другие дни, потому что операции по задержанию стараются проводить в конце недели, чтобы ограничить возможность задержанного связаться с адвокатом, родственниками или друзьями и принять меры к освобождению. За это время – субботу и воскресенье – с задержанным проводят следственные мероприятия, которые включают в себя, как правило, одно: физическое выбивание нужных показаний в самом наипрямом смысле. В понедельник задержанному, глядишь, и не захочется уже принимать никаких мер. И трехдневный срок очень кстати истекает у тех, кого задержали в пятницу.
Меня увезли в СИЗО в понедельник.
Следственный изолятор или тюрьма по форме, если смотреть сверху, представляет собой букву Е, к обратной стороне которой пристроены две вилки буквы К. Царица Екатерина в свое время настояла, чтобы она имела именно такую форму. Тюрьма так и называется в народе – «Катька». Следственный изолятор – это мир, где свой язык, свои неписаные правила, свои отношения. Начальник СИЗО – как бог на небе, его никто не видел, но все знают, что он есть. Самый большой начальник после него – ДПНСИ, дежурный помощник начальника следственного изолятора. Их всего четыре, с определенной очередностью они заступают на смену. ДПНСИ решает все вопросы, кого куда поместить, кого перевести. Он принимает этап.
Из автозаков нас, около сотни арестантов, выгрузили бегом, загнали на «вокзал» – огромный коридор на первом этаже тюрьмы, где мы пробудем совсем непродолжительное время. Там всех посадили на корточки лицом к стене, руки за голову. В таком положении сидели час. Кто не выдерживал и падал, тех били дубинками и поднимали. Спустя час на «вокзал» зашел дежурный по корпусу – «корпусной», обошел нас, постукивая по ноге дубинкой, и объявил:
– Если кто с вас думает, что он приехал на курорт, так он ошибся. Тут вам не курорт. Тут вы надлежите делать то, что хочем мы, а не то, что вздумается вам. Я понятно изъяснился?
Еще через полчаса раздался страшный гул, в коридор верхом на мотоциклах влетели несколько человек в камуфляжной форме, под шлемами – черные матерчатые маски. Это моторизованный ОМОН. В руках каждый держал резиновую дубинку, которой на ходу со всей дури, не разбирая, бил арестантов, куда попадет. Сделав несколько кругов по «вокзалу», мотоциклы с ревом укатили. На этом воспитательная часть закончилась.
ДПНСИ проверил наши арестантские дела и тоже удалился.
Подошла очередь доктора. Тюремные стены накладывают свой отпечаток не только на осужденных, но и на тех, кто там работает. Доктор проработал в СИЗО всю жизнь. За это время профессиональные навыки атрофируются, остается только то, что представляет собой ценность. Трудно представить, что такой человек как профессионал еще сохранился. Он осмотрел всех арестантов, выхватил наметанным глазом нуждающихся в лечении, как правило, это наркоманы, и обратился к ним:
– Больные есть? Предупреждаю, имеем два варианта: в камеру на общих основаниях, если здоров, или в наручниках в медицинский изолятор, если болен.
Выбор небольшой, да и намек понятен. Больных, естественно, не оказалось.
По периметру «вокзала» расположены маленькие комнатушки-боксики метр на метр, куда на время приема расселяют арестантов по категориям: подельники хранятся отдельно, «опущенные» – отдельно, бывшие работники милиции – отдельно. Затем всех построили «руки за спину, голова вниз» и бегом в распределительный пункт. Чем быстрее новичок поймет, что отныне это его поза в коридоре, тем меньше получит дубинкой по почкам.
В распределителе – процедура дополнительного осмотра, точнее, обыска. Здесь с нас снимается вся одежда и описывается. Статус осужденного определен исправительно-трудовым кодексом [ Речь идет об Украине. – Ред. ]. Но поступает-то в СИЗО не осужденный. О правах лица, задержанного по подозрению, вы не прочтете нигде. Законодатель исходил из того, что он только ограничен свободой, но он не лишен ни политических, ни экономических, ни социальных прав. На стене распределителя висит небольшой плакат, на котором написано, что положено иметь осужденному: комплект белья, принадлежности... Арестант: «А вот тут написано…». Дежурный: «Это осужденному». Арестант: «А-а-эм-м, а как же…» Убийственная логика. Основная масса поступающих в СИЗО не владеет юриспруденцией, не знает всех нюансов, чтобы в три приема сориентироваться: покажите мне, где написано, что нельзя иметь, потом заберете. Но ни один человек, «заезжающий на СИЗО», не скажет такого просто потому, что там, во-первых, у него нет никаких прав, даже прав осужденного; во-вторых, принцип воспитания очень простой: кто-то начинает умничать – дежурный автоматически реагирует: хорошо, эту группу будем отпускать по камерам в последнюю очередь и отводит группу подальше. Группа – это чужие друг другу люди. Понятно, что человек сейчас заработает по горбу, причем его набуцкают незаметно и безжалостно: ты что, самый умный? Права решил покачать? Кто ты такой?! Все, что ты хочешь сказать, скажешь сам себе в сортире. Главная цель присутствующих – пройти побыстрее всю обязательную процедуру и попасть в камеры.
В распределителе мне повезло, меня узнал старший группы сопровождения дядька Кузьма. Нам доводилось общаться, когда я приходил в СИЗО работать со своими подзащитными. Увидев меня среди голых зэков, дядька Кузьма поспешил скрыться в кабинете. В общем шуме я не слышал, как он кому-то что-то доказывал. Но некоторое время спустя из кабинета вышел охранник и направился ко мне.
– Ты, – ткнул в меня дубинкой. – Одевайся и иди за мной
В кабинете, кроме дядьки Кузьмы, сидели еще трое. Один, ефрейтор, едва выглядывал из-за стола, потому что был неестественно маленького роста. Он сосал сигаретный бычок и сосредоточенно листал мое арестантское дело. Двое других с такими же бычками во рту утопали в сигаретном дыму у него за спиной.
Ефрейтор склонил голову набок, сощурился – последняя струйка дыма от бычка заплыла в его левый глаз, и неожиданно задорно спросил:
– Анекдот хочешь? Рассказываю: что такое «ни то, ни се и с боку бантик»? Отвечаю: голый зэк в профиль, ха-ха-ха! Та-а-ак, адвокат, значит? Бывший работник прокуратуры? Ну-ну…
Этот дрожаще-гнусавый голос обещал прогнозируемые и весьма неприятные для меня последствия: тюрьма не любит бывших прокурорских.
Уловив витающую в клубах дыма опасность, дядька Кузьма на правах старшего по возрасту развел враждующие стороны, бесстрашно втесавшись между нами.
Ефрейтор тупо вперил круглые глазки в грудь Кузьмы, и я с изумлением увидел, как сквозь дебри и хлам в них продирается мысль.
– Сейчас тебя отведут в отдельный бокс.
Адвокатов, работников милиции система в этой ситуации щадит, и с нами не обращаются так цинично и грубо, как с другими. Меня отделили от всех, закрыли в каменный бокс размером метр на полтора без окон, где я некоторое время находился один и мог сосредоточиться на себе. В бокс доносились крики, шум, людей продолжали обрабатывать, но я больше не присоединился к общей массе прибывших.
Добравшись к концу дня до своей камеры, где кроме меня сидели еще два бывших милиционера, я наконец заснул, тяжело провалившись во мрак без сновидений.
Утром сосед по камере Вадим с интересом наблюдал, как новенький, просыпаясь, сладко потянулся и улыбнулся неизвестно чему. Моя улыбка показалась Вадиму неуместной:
– А говорят, что когда человек смеется в одиночку, им начинают интересоваться врачи.
Блуждая взглядом по камере, я долго не мог понять, где нахожусь. Когда понял – застонал.
А Вадим меня добил:
– Да, да, ты в тюрьме, ты в тюрьме! Ты точно в тюрьме!.

Записки Савельева (3)
Я лежу на наре, смотрю в потолок и думаю. После двухчасового процесса мысленакопления чувствую, что, если не остановиться, можно сорваться, надо искать выход. Встал, взял лист бумаги, начал писать философские трактаты на тему «я и тюрьма», почему я здесь и что делать. Пар спустил, положил листок под подушку. Как только лег, мысли вновь хлынули потоком. Опять принялся писать и опять лист под подушку. Три часа играл сам с собой в вышибалы. Прочитал свое сочинение. Господи, какой бред! Порвал и выбросил.
Вадим сидит за столом и «маслает» черный хлеб на домино. Часть костяшек уже готова, на них проделаны углубления по числу очков и зубной пастой покрашены в белый цвет. Такой же белой полосой каждая костяшка разделена пополам. Увлеченный работой, он бубнил под нос романс: «Ах, зачем эта ночь так была хороша!..»
Жизнь невероятно разнообразна, а человек так удачно устроен природой, что приспосабливается и привыкает жить в любой среде. Вот Вадим. Третий год дожидается суда. Внутренняя милиция себе лоб расшибла, пытаясь выбить из него нужные показания. Хоть он и бывший милиционер, но на допросах ему добросовестно отбили все, что находится у него в паху. В конце концов, потеряли к нему интерес и оставили в покое.
На второй месяц пребывания в следственном изоляторе дал знать о себе желудок – открылась язва. День для меня начинался с того, что в шесть часов утра я вставлял в дверную решетку листок бумаги с заявлением «Прошу записать к врачу». В арсенале врача скудный набор антибиотиков, обезболивающие и кое-что от простуды. Через неделю перестали действовать обезболивающие, и я попросил специальное назначение.
– Лекарств нету, – сонно зевнул доктор.
– Так что, можно умирать?
– Давай. Сдохнешь, и слава богу.
Вадим объяснил:
– Расслабься, «лепила» тебе не поможет. А на больничке просто так не держат. Туда можно попасть, только если с воли есть кому снабжать санчасть всякими лекарствами.
– А если нет такой возможности?
– Не попадешь. Нет, если туберкулез или СПИД, попадешь, конечно. И с желтухой попадешь. А если, как у тебя, язва, не попадешь. Ты должен умереть. Вот тогда тебя заметят. – Он вздохнул: – Только тогда тебе уже будет все равно.
Все давно привыкли к тому, что следственный изолятор используется не по прямому назначению – изолировать для следствия, а исключительно в целях морального подавления личности.
Примерно раз в неделю СИЗО навещает ОМОН – отряд милиции особого назначения. Здесь у отряда два назначения: он помогает тюремной администрации поддерживать порядок в хозяйстве и на живом материале отрабатывает приемы рукопашного боя. В неурочное время через кормушку в камеру закидывается дымовая шашка, распахивается дверь, здоровенные идиоты в камуфляже, в масках, с дубинками заскакивают в камеру, с дикими воплями выгоняют заключенных в коридор и начинают молотить всех подряд. Кстати, интересная закономерность: и органы внутренних дел, и криминальные органы объединяет «одна, но пламенная страсть» к восточным единоборствам. Нашу камеру не обходили вниманием, хотя бить остерегались.
Совершенно нормальное явление, когда в камере на двадцать человек одновременно хранится людей в три раза больше. В такие камеры омоновцы, как правило, не заходят, дураков нет. Тут тактика другая: та же дымовая шашка, крики «Быстро! Все в коридор!», дверь камеры, открытая ровно на столько, чтоб в нее за раз мог пройти только один человек: специальный фиксатор на полу не позволяет ей открыться шире. Доблестные блюстители порядка с удовлетворением наблюдают, как арестанты, давя друг друга, устремляются в дверную щель. Людьми руководит животный страх – не попасть под раздачу, не оказаться последним. Последнего поджидают с особым пристрастием: подняты вверх резиновые дубинки, напряжены мышцы омоновских бицепсов, глаза наметили жертву. Хр-рясь! Сегодня опять досталось новичку: замешкался, с правилами еще не знаком.
Четкая целенаправленная процедура. Человек, находящийся в постоянном страхе, не способен на какие-то активные действия, сопротивление, побег.
Происходит постепенная деградация «свободных жителей страны». У одной части человеческого материала культивируются самые низменные звериные инстинкты, направленные на уничтожение наилучших качеств у другой.
По статистике, каждый третий имеет судимость, 80 процентов из них содержались в СИЗО при том, что необходимость в этом была едва ли для трети. Следователь может «пришить» липовое дело и перечеркнуть чью-то жизнь только ради того, чтобы записать плюс в свой актив. Ради статистики по раскрываемости преступлений рядовые уголовные дела возбуждаются без разбору по малейшему поводу. Чаще – без повода. Реже – повод создается искусственно самими же органами. Причем зачастую сначала «раскрывается» преступление, а уж потом возбуждается и расследуется дело – так легче поддерживать высокие показатели девяностопроцентной раскрываемости преступлений. «Я понятно изъяснился?»...

Сообщение отредактировал ALBA - 6.2.2009, 14:40

Причина редактирования: объединение сообщений

[ALBA]

Хроника тюрьмы.
Записки Савельева (4)
Стараниями моей жены и адвоката я был переведен на больничную койку в обмен на медикаменты для медсанчасти. Это отдельный корпус с более мягкими порядками, и люди тут попроще, сюда не заезжает ОМОН, а днем даже можно спать. На большей территории СИЗО порядок один: в шесть утра подъем, свернули матрасы и до вечера к наре не приближаться под страхом наказания. Можно гулять по камере, можно сидеть за столом, можно весь день стоять, но лежать или спать нельзя – карцер. В больнице – можно. Больничная камера, куда меня поместили, была общей – тут не утруждают себя сортировкой на судимых-несудимых-малолеток-бывших работников милиции.
Я вошел в камеру и долго стоял под обстрелом испытывающих взглядов. После чего меня поприветствовали с прихлопом:
– Опаньки! Пацаны, к нам цветного закинули!
Понятно, значит, будут проблемы. Цветные – это бывшие работники милиции, военнослужащие, госслужащие, работники прокуратуры. Откуда-то зэки узнали, что я работал в прокуратуре, а этот факт в тюрьме, мягко говоря, не приветствуется. Впрочем, не трудно догадаться, что аукается обида низкорослого ефрейтора. На нарах зэки где сидели, где лежали по двое валетом. Я прикинул: нар всего восемь, на каждой по два человека, только на одной один, значит, там мое место. Человек, лежащий на наре, расположился так, что, не подвинув его, не сядешь. И с ухмылкой щерился на меня.
– Позвольте присесть.
Ответа нет.
– Извините, я не могу спать стоя.
зэк презрительно кивнул в угол у двери:
– Вон там на ступеньке возле параши можешь спать, – и смачно сплюнул мне под ноги.
«На больнице вряд ли в камере есть „руль”, – инструктировал меня Вадим, провожая в санчасть, – ну или „смотрящий” его еще называют, или „пахан”. Но кто–то главный засветится. Держись его, на „шестерок”, „чушканов” или другую прислугу не отвлекайся, они тебе без надобности». Я, конечно, не силен в воровской иерархии, но главного в камере заметил сразу. Это довольно невыразительный седой старик, который полулежит один на наре, расположенной в дальнем углу возле батареи, и в отличие от других не проявляет никакого интереса к происходящему. Он, по всей вероятности, и «рулит».
Вадим учил: в тюремной камере у каждого свое место, правила строгие. «Заезжая на хату», в первую очередь необходимо найти «петушиный угол», если он есть. Если новичок не знаком с правилами, он рискует по ошибке сесть в «петушиное гнездо» и «законтачить» с опущенными, что влечет за собой безоговорочную утрату уважения и всеобщее презрение. Обычное место опущенных под нарой или возле «параши» – писуара общего образца, устроенного прямо на полу в углу камеры. Я почувствовал, что появилась та грань, которую нельзя переступать, чтобы не оказаться под нарой. Если не заставить себя уважать – «зачморят». Я взял со стола литровую железную кружку, подошел к будущему соседу по наре и что есть силы ударил его по голове. Завязалась драка. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не старик на одиночной наре. Он кивнул одному из сокамерников – «быку», тот поднялся с нары, обнаружив тело огромных размеров, качаясь, подошел к нам и легко развел руками, ухватив обоих за шивороты. Скандал никому не нужен, в первую очередь самим заключенным, все ценят мягкий больничный режим, и никто не хочет оказаться в карцере. Когда в глазок на кормушке посмотрел дежурный, он увидел, что я сижу на наре и мирно беседую с соседом.
Я жил ожиданием свободы. Стал, как и все заключенные, верить в приметы и находить важное в простом. Дни коротал, консультируя братву по всей тюрьме. Меня даже зауважали и не решали без меня юридические вопросы. Тюрьма, тюрьма, дай мне имя! «Про-о-офе-е-ессо-ор!» Я стал Профессором.
За четыре месяца ареста я ни разу не видел своего следователя. Написал десятки ходатайств и жалоб в прокуратуру и столько же заявлений ДПНСИ на прием к прокурору по надзору за ИВС и СИЗО. Дежурный аккуратно знакомит меня с содержанием ответов на жалобы. Они сводятся к одному: факты не подтвердились. Прав Вадим: ты должен умереть, тогда тебя заметят.
Прокурор в СИЗО принимает каждый второй понедельник месяца. За все время пребывания в тюрьме я не слышал, чтобы кто-то из заключенных попал к нему на прием. Я не стал исключением. Идет отсев. Прокуратура никем не контролируема. К тому же срабатывает ведомственный иммунитет: прокуратура закрывает человека в СИЗО, и задача прокуратуры – контролировать исполнение закона. Если «прошу записать меня на прием к прокурору» поступает из главного корпуса, где сидит лицо с четырьмя судимостями, возможно, его и допустят. Ну что он может попросить или спросить такого, на что прокурор не сможет ответить, не напрягаясь? А если работник СИЗО, сортирующий жалобы, знает, что идет конфликт, и понимает, о чем будет разговор, он просто не допустит к прокурору такое заявление. Начальник СИЗО – милиционер, который подчиняется прокурору и боится его, потому что тот же прокурор будет квалифицировать его действия и он же будет санкционировать его арест и поддерживать обвинение в суде.
– Да, Профессор, влип ты в дерьмо, – пожалел меня Клещ, тот самый седой старик с одиночной нары. – Я из Одессы, там такой же хлам.
Клещ вытянул ноги, размял.
– Болят, родимые. Всё Воркута. На лесоповал в самодельных чунях зимой гоняли, восемь километров туда, восемь обратно. Все одно, план ихний выполнить, что до луны доплюнуть. За невыполнение загоняли в отстойник стоять на морозе до двух часов ночи, а в шесть утра опять круги наматывать. Ноги так и не просыхали до лета. Воры, если «торпеду» из Одессы запускают, и то ставят перед ней реально выполнимую задачу. Не требуют, к примеру, в течение часа завалить фуфлыжника, который на Багамах загорает. Думаешь, изменилось что? Не-а. Как измывалось государство над своим народом, так и измывается, разве что изощреннее.
Клещ говорит негромко, будто сам с собою рассуждает. Спокойный голос с приятной хрипотцой журчит, как родник в летнем лесу, и располагает. Слушать его – удовольствие. Я боюсь, что он замолчит, и подбрасываю разные вопросы.
– Это что-то обозначает?
– «Маяк свободы», чтоб от сук отличаться. – Клещ раздвинул ворот на своей груди пошире, чтоб я получше разглядел рисунок. – У них роза на запястье руки. Я был правильным вором. На зону уходил один, никого не закладывал. Всю жизнь провел на зоне, «крыла не надевал», не ссучился.
– А что такое «крыло»?
– Повязка это козлиная на рукав, чтоб куму было видней, где свой, а где чужой. Такие дела. Вышел, посмотрел, какой тут у вас бардак, и решил обратно вернуться. Для души спокойнее. Сегодня я фактический «прошляк», от дел отошел и скоро к Богу, если примет.
Что, большая разница? – Я устроился поудобнее на Клещевой наре.
Он как будто и не замечает моего хитрого маневра, говорит себе без особых эмоций такое, о чем обычно кричат, отчаянно жестикулируя для убедительности... Потом замолчал. Через минуту послышалось мерное посапывание, рассказчик спал.
Я устроился поудобнее на своей половине нары, чтоб обдумать Клещеву речь. Моя половина – это сорок сантиметров в ширину. Я стал привыкать к таким удобствам, это все-таки лучше, чем сидеть на металлическом стуле или стоять. Зимой в камерах холодно, батареи едва тлеют, а из щелей между одинарной оконной рамой и стеклом, которые, как ни конопать, не заткнешь, ветер свистит, словно вьюга. Воздух в камерах согревается дыханием и теплом собственных зэковских тел.
Послышался лязг дверных запоров, два охранника волоком втащили в камеру Хмурого и бросили на нару. Он без сознания. С тех пор как я поселился на больничной койке, этого зэка опускают в карцер чуть ли не каждый день. Возвращают всегда в одном виде: избитого, без сознания, волоком. Он не успевает оклематься, чтобы вновь проштрафиться, как на него прямо с потолка обрушивается новое нарушение, и его опять уводят в карцер.
– Вот гниды, – поморщился Фартовый, – опять хлоркой обливали, у меня от нее, проклятой, в глотке дерет.
– Кого обливали? – Я тоже почувствовал крепкий запах хлорки.
– Ты думаешь, в «трюм загрузили» и шабаш? Не-е-ет. Просто сидеть в карцере – кайфу никакого, а вот с хлоркой – совсем другой коленкор. Ты не был там? Храни, Господь! Бетонный бункер два на два метра, без окон, без света – могила! Тебя туда загоняют и на пол – ведро хлорки жидкой, разведенной – фьюу-у-и-ить! И ты там сидишь. Темень – глаз выколи. День сидишь, два сидишь, ну сколько дали, столько и сидишь. Нара пристегнута к стене, на подъем поднимается, на отбой опускается, другой мебели нету. Под задницей вместо стула – пол с хлоркой.
– А хлорка зачем?
Фартовый хмыкнул:
– Чтоб прочувствовал. Заодно дыхалку чтоб прочистить. А Хмурого там еще и ОМОН воспитывает. Если на этажи эти хмыри заезжают раз в неделю, то в подвале постоянно пасутся. Хмурый в несознанке за убийство, а у ментов против него ничего нет, вот они его и убивают. «Крутят через матрас».
– Как это?
– Ну, значит, дают одну ночь переночевать на своем матрасе и опять в «трюм загружают». Они бы там его давно со всем дерьмом сожрали, да правила не позволяют накидывать новый срок, когда ты еще не отмотал старый. Понял?
– Ё-моё! Какое, к черту, правосудие, справедливость?! Мышиная возня, комедия. Все решается здесь, по-своему, как захочет левая нога дежурного или прокурора!
Фартовый уставился на меня с интересом и смутил, воскликнув:
–Профессор, ты стал рассуждать по понятиям!
Принесли передачу, сегодня праздник у Моти, тощего как жердь зэка с хохолком волос на голове и колючими лисьими глазками. Он «припотел» при Клеще.
Продукты разложили на столе. Мотя пытался «мойкой» нарезать хлеб, но крохотное лезвие, вынутое из бритвенного станка, скользило и вихлялось, как вокзальная девка. Психнув, Мотя бросил «мойку» на стол:
– Какая падла хлеборезку замылила?!
Я предложил:
– Сегодня на коридоре Степаныч дежурит, можно у него нож попросить, надо же еще сало порезать.
Степаныч, просовывая нож через кормушку, попросил:
– Ты побыстрячку, сынок, потому, если засекут, мне труба.
Нарезали хлеб, сало, соленые огурцы, разложили вареный картофель. Хмурый лежит на наре и после карцера почти не поднимается. Ему сделали бутерброд, налили в кружку кипятка и отнесли прямо на нару.
Увлекшись едой, забыли вернуть нож. В это время нежданно-негаданно «корпусной» с бригадой, вооруженной молотками, вваливает в камеру, и начинается шмон. Всех выгнали в коридор, вывернули матрасы, молотками простучали решетки, «струны» на нарах, нет ли подпиленных, проверили одноразовые пластмассовые станки для бритья, не вынуты ли оттуда лезвия. Обследовали все углы в поисках «заточек», «моек» и других запрещенных спецпредметов, какими «обустраивают» камеры умелые зэковские руки.
Камерная братва стоит по стойке смирно ни жива ни мертва: на столе на самом открытом месте лежит нож. Все, затаив дыхание, ждут, когда до него дойдет очередь. Потому что, если дойдет!.. Но Господь в этот день оказался милостив к нам, бригада пронеслась вихрем и исчезла... не заметив ножа. Бывает, выпадает такое счастье, когда настроенный на определенные предметы надзирательский глаз, зашорен для восприятия иных предметов. Никому из них и в голову не пришло, что в камере, да еще на видном месте, мирно возлежит настоящий нож!
– Степаныч в «продоле», наверное, поседел, – шепотом произнес Сучок.
Не успели мы прийти в себя, как дверной замок вновь клацнул, и в камеру вернулся один из подручных «корпусного». Подошел к ближней наре, провел под ней рукой, демонстративно сдул с руки пыль.
– Кто дежурит? – и поворачивается к Хмурому.
Сучок подхватился:
– Загоруйко Матвей Иванович, 1970 года рождения, статья 143
– А по графику?
Мы понимаем, что вернулись за Хмурым.
– Я…
– Отвечать по Уставу! – гаркнул попкарь вдруг по-армейски.
– Это что-то изменит?
– Пять суток карцера! Ефрейтор!
В камеру вошли еще двое и встали рядом с нарой Хмурого. Тот, стиснув зубы, встал и поплелся, шатаясь, к двери.
– Мама моя! – промямлил бледными губами Сучок, оседая на скамью.
В камере освободилось одно место, точнее, полместа рядом с Мотей. Хорь, который, казалось, блистал здоровьем, переехал на второй этаж к туберкулезникам. Через два дня место Хоря занял совсем молодой парнишка с гипсом на правой руке. Когда Клещ разговорил его, выяснилось, что это Вася, двадцати лет, в тюрьму первой ходкой за кражу. Сразу по прибытии бедолагу определили в «пресс-камеру», где сидят «капо» – осужденные, добровольно сотрудничающие с администрацией.
В СИЗО ничего не бывает случайно. Значит, так нужно было, чтоб Васю туда посадить. Значит, у кого-то из оперативных работников какого-нибудь отделения милиции имеется в производстве ряд нераскрытых преступлений по кражам, которые надо «раскрыть». Путем довольно простых манипуляций, грубых психологических прокладок создается атмосфера в камере, когда человека просто вынуждают: парень, ты видишь, у нас в камере есть телевизор, ты понимаешь, что нам из-за этого каждый день выворачивают руки-ноги? Нужно, чтоб ты написал явку с повинной. Вчера написал Серега – у нас два дня телевизор стоит, сегодня твоя очередь, садись пиши. Ничего не знаем, ты это сделал. Нет – твое дело, но виноватым будешь ты. Таким образом СИЗО выполняет план по раскрытым преступлениям. У них добавки к премии нет, но существует связь с оперативниками-территориальниками, они приезжают, общаются и таким образом «раскрывают» преступления. Никто из оперов давно уже не гуляет по земле и не расследует преступления, как это показывают в кино: пошел, пообщался с соседями, изучил следы преступления, подумал-повычислял, кто это мог сделать. Этого нет. Из СИЗО идет инициатива, «правда» и «раскрытие».
С Васей ссучившиеся перестарались, сломали ему руку. Администрация, боясь огласки случившегося, бросила его в больницу, в хорошую камеру. Наша камера считалась хорошей.
Вечером я, Клещ и Вася сидели за столом и беседовали. Клещ рассказывал:
– Я жизнь на полосатой зоне коротал, в особняке. Как-то мне тюремное заключение как особо опасному прописали. Кинули в пресс-хату к сукам, восемь харь в хате и я. Загнали они меня в угол. Я по основной профессии карманник, щипач. Орудие труда всегда при мне, между пальцами зажато. Провел ладонью прессовщику по рылу, тот и облился кровью. Мочилово началось, набежали менты, разняли...
Вася, раскрыв рот, слушал матерого вора...


Записки Савельева (5)
Двое попкарей притащили Хмурого и бросили на нару. Он без сознания. Лицо с провалившимися щеками и черными глазницами больше напоминает мертвеца, чем живого человека. Кисти рук, на которых уже не видны следы от наручников из-за сплошного кровавого месива, вспухли и беспрестанно кровоточат. Жалкое зрелище – синюшное тело, покрытое ссадинами и синяками.
Время шло к полудню, Хмурый не приходил в сознание. Изредка тяжело и прерывисто вздыхал, пугая нас клекотом, вырывающимся из груди, как если бы все его внутренности покинули свои места и в беспорядке перемешались, загромоздив дыхательные пути. Над ним хлопотал Мотя, питавший к нему привязанность: поминутно менял мокрую тряпицу на горячий лоб, осторожно смывал с тела запекшуюся кровь и проклинал всех на свете ментов и лепил. Вася все время порывался помогать Моте, но Фартовый всякий раз пресекал: не твоего ума дело, без тебя управятся. Время от времени Мотя подходил к кормушке и начинал стучать в нее кулаком. Когда в окошке появлялся нос вертухая, он терпеливо просил:
– Начальник, нам бы фельдшера. Посмотри, человек ведь умирает.
– Я тебе черным по белому говорю, – начал выходить из себя дежурный, – засохни, без тебя тошно. Или тоже в карцер захотел?
Тут Мотино терпение кончилось. Он проворно сунул руку в окошко, ухватил попкаря за грудки и тряхнул его о железные дверные запоры, разбив лицо в кровь.
– В карцер, говоришь? – орал Мотя, терзая охранника. – Тебя бы, суку, в карцер на перевоспитание!
Мы с «быком» вдвоем не могли оттащить его от двери. Мотя неожиданно крепко вцепился руками в кормушку и только после того, как попкарь с силой захлопнул дверцу, пройдясь прямо по Мотиным пальцам, нам удалось усадить бунтаря на нару. Два пальца на левой руке оказались сломаны и неестественно торчали. Мотя тупо смотрел на них и скулил от боли.
Разборы не заставили долго ждать, вскоре по коридору прогромыхали три пары ботинок. Среди прибывших хлюпал разбитым носом дежурный вертухай. Мотя, не дожидаясь, пока его проводят пинками, послушно пошел на выход. Однако, проходя мимо разбитой попкаревой физиономии, не смог скрыть самодовольного вида. И это было непростительно. Старший преградил ему дорогу и с размаху ударил наручниками по лицу. Мотя жалобно пискнул, схватился за лицо руками и получил удар под дых. Когда он согнулся, коридорный легко завел его руки за спину и застегнул в наручники.
– Вот так, чтоб не сопротивлялся.
На вторые сутки Хмурого наконец увезли на каталке и вернули часа через два с перевязанными руками. Поставили капельницу и начали вяло лечить. Еще через трое суток он мог разговаривать и есть с ложки. Лечение было прекращено.
Мотя отбывал десять суток карцера.
Срок Мотиного заключения еще не истек, но он неожиданно вернулся. На «больничке» был тихий час, в нашей камере все, кроме Корейца, спали. Кореец сидел на своей наре, подобрав под себя ноги, и качался из стороны в сторону. Что-то бубнил под нос и вдруг громко вскрикнул, испугавшись лязга дверных запоров. зэки зашевелились – оказалось, никто не спал.
Мотя вошел, сильно сгорбившись, молча обвел всех печально-виноватым взглядом и, неестественно оттопырив зад, зашаркал к своей наре. Лицо опало, посерело. Одежда лохмотьями висит на острых плечах, спортивные штаны сзади мокрые. Дойдя до своей нары, Мотя потоптался, пристраиваясь, и со всеми предосторожностями тяжелобольного устроился... не на наре, а на бетонном полу.
Первым очнулся от столбняка Сучок. Соскочил с нары, с опаской приблизился к Моте, пригляделся к штанам.
– Мама моя! Да это кровь, братва! Да они его «опустили», братва! Не побрезговали, суки последние!
– Созывай сходняк, Клещ, – предложил Фартовый. – Пускай воры решают, куда ему теперь.
По тюремным правилам не полагается хранить «опущенных» в одной камере с обычными зэками. Тюремная администрация должна была сразу определить Мотю в «петушатню». Но если направить его туда прямо из карцера, слишком очевидным окажется, что Мотя подвергся насилию тюремной обслугой. Из обычной же камеры в «петушатню» не переведут до тех пор, пока администрации не станет официально известно о том, что в камере появился «петух». Иными словами, пока сокамерники не потребуют или изнасилованный сам не взмолится отделить его от своих насильников.
Двое суток Мотя пролежал на полу, не вставая. Он отказывался от баланды и только пил чай-вторяк, который готовили ему Фартовый и Вася. Под ним периодически образовывалась лужица крови. Сучок брезгливо промокал ее тряпьем, но она снова появлялась. Мы с ним стащили с Мотиной нары тощий матрас и постелили его прямо на полу, заменив им пачку старых газет, служивших Моте подстилкой. Перелечь на нару он категорически отказался.
На наши просьбы вызвать врача, из кормушки слышалось одно и то же: «Не сдохнет. А сдохнет – закопаем!»
На воровской сходке выяснилось, как Мотя отбывал карцер. Его не били. Но каждую ночь к нему приходили пъяные охранники и по очереди насиловали. Когда им наскучило, решили разнообразить. Снесли в карцер к Моте подручные средства: бутылки и все, что попадалось по пути и что можно было протолкнуть в человеческое тело. На шестую ночь, когда после многих усилий все чаще теряющего сознание Мотю так и не смогли привести в чувство, утратили к нему интерес и вернули в камеру. Хотя воры и признали Мотю жертвой ментовской расправы, но решение сходняка было перевести его в «петушатню» под особый присмотр «мамочки».
Однако Мотя так и не переехал на новую «хату»: спустя сутки после сходки он истек кровью и умер на холодном камерном полу рядом со своей нарой.
После этой смерти тюрьма погрузилась в опасную тишину. Понятно, что даже несмотря на творимый здесь беспредел, любой скандал, который может потянуть за собой раскрытие нескончаемой цепи ментовско-прокурорских «чудачеств», крайне нежелателен для администрации. У подобревшего от страха коридорного Феди удалось выведать, что Мотину смерть списали на прободную язву желудка с обильным кровотечением, а тело тайком вывезли на кладбище и похоронили в соответствующем секторе под номерком. От дежурного, которому Мотя разбил нос и который организовал его «перевоспитание» в карцере, поспешили избавиться и перевели в другое подразделение.
Неделю нас не шмонали, не штурмовали ОМОНом и не опускали в карцер. Постепенно о происшествии забыли, и жизнь пошла своим чередом.

Записки Савельева (6)

За время моего пребывания в тюрьме бюджет семьи крепко поистрепался, за медикаменты для санчасти стало нечем платить, и меня из «больнички» перевели в обычную камеру. Перед тем как «выписать», здоровье не проверяли, диагнозов не ставили и врачебных рекомендаций не давали. К чему условности? Платишь деньги за более мягкий режим – хоть днем и ночью лежи на больничной «койке», болей на здоровье; денег нет – пошел вон! Никого твое здоровье не интересует.
Довелось пройти лабиринты воровских и наркоманских «хат», прежде чем я попал в свою прежнюю камеру, где сидят Вадим и Сеня. В судьбах этих двух сидельцев ничего не изменилось. Они по-прежнему трепещут, заслышав шаги в коридоре: не за ними ли, не с вещами ли да на свободу? Вадим пристрастился к эпистолярному искусству и одну за другой строчит жалобы тюремному начальству, рассчитывая взять измором.
Обрадовался мне:
– Ну, ты всегда, брат, вовремя! Ты теперь у нас «Профессор», я слыхал. Ну, давай, помогай, если можешь.
Стол завален бумагами. Видно, что перед самым моим приходом тут кипела работа.
– Вот тут я записывал, чтоб не сбиться с хронологии… Меня задерживал районный прокурор, так? – Вадим сунул мне от руки переписанную копию постановления.
Он сильно взволнован и тарахтит, как пулемет, подгоняя события. Это понятно: после двух лет отсидки забрезжила реальная надежда выбраться, и он не желает оставаться в этом пекле ни одной лишней минуты.
– Он выписывал мне 115-ю статью 27 января. Срок восемь раз продлевали. Последний раз Генпрокурор подписал 24 июля. Я правильно понимаю: у меня с 25 января этого года прошли все сроки задержания?
– Да, правильно. – Я едва успеваю следить по бумагам.
– Последняя санкция до шести месяцев. У меня завтра истекает последний шестимесячный срок, мне никто не говорил о продлении, никто не ознакамливал с постановлением о продлении срока задержания. Что мне делать?
Да, это задача.
– Давай дождемся завтра, потом будем принимать решение.
Завтра прошло в напряженном, но, увы, тщетном ожидании.
Я предложил:
– Я бы записался на прием к прокурору.
Дождались второго понедельника месяца, Вадим написал заявление «Прошу записать меня на прием к прокурору по надзору», вставил в дверь. Реакция последовала неожиданно быстро и удивила всех троих.
Утром, аккурат после завтрака открывается тяжелая дверь, и входит майор. Вид серьезный, брови надуты, губы поджаты, глаза упорно смотрят вниз.
– Семенов. – В голосе отсутствуют командные нотки.
Вадим подорвался:
– Семенов Вадим Михайлович, 1961 года рождения, статья…
– Вы писали заявление с просьбой попасть к прокурору. Я начальник спецчасти СИЗО майор Демин. Прокурор не принимает, я к вам пришел, что вы хотели?
Мы с Вадимом переглянулись. Ребята, во что мы играем? Как это – не принимает прокурор?! Как это не принимает?! За что он деньги получает, если в приемный день он не принимает? Его должность так и называется: по надзору за ИВС и СИЗО. Чем же он занимается, если у него приемный день сегодня, а он не принимает?!
Вадим смотрит на меня в полном отчаянии. Я понимаю, что я что-то должен сделать, помочь, и... беспомощно развожу руками: ну, что я могу сделать, сидя рядом с тобой на тюремной наре? Ну что, плюнуть ему в лицо?
– У меня 25 января кончился срок.
– Да.
– Вы меня должны освободить.
Майор поднимает на него усталые глаза.
– Вы меня должны освободить, – упрямо твердит Вадим.
– Должен. Но если я вас сегодня освобожу, то завтра сяду вместо вас.
Вадим растерянно опустился на нару, да так и остался сидеть в присутствии высокого начальства.
– А мне что делать? – спрашивает обреченно.
– Честно сказать? Не знаю. Пишите жалобу.
Добрый, все понимающий майор ушел нести свою неоднозначную службу...
В тюрьме закончился обед.
Я прислушался: непонятный шум или, точнее, гул доносится откуда-то изнутри тюремного здания. Вадим, с утра как прибитый после визита начальника спецчасти, вытянул шею и тоже замер. Гул нарастает. Он не приближается извне, а как будто рождается тут, в самой камере. Это совершенно новые для меня звуки, и то, что я не могу понять их природу, неприятно меня волнует. Я подошел к оконной решетке, прислушался, затем исследовал дверь, но определить источник гула все равно не могу. А вот считающийся старожилом Вадим в это время уже взял в одну руку свою жестяную чашку дном вверх, в другую – обломок алюминиевой ложки так, чтобы указательный и средний пальцы легли в ложбинку, и начинает бить ложкой о чашку. Сначала тихо, потом громче и громче. Стук получается глухой. Вскоре становится ясно, что Вадим бьет в такт с нарастающим из ниоткуда звуком, и этот звук очень напоминает плач.
– Что это? – спрашиваю.
– Саботаж, – мрачно чеканит Вадим. – Братва тюремная чего-то требует. А вот что она требует, это вопрос. Ин-те-рес-ный...
– А ты при чем?
– Ничто так не объединяет, как общий враг.
Вскоре гул преобразился и принял вполне определенные очертания: биение гигантского сердца, встревоженного высоким давлением крови. Наступала некая торжественность, причастность к которой выдает собственное сердце. Я приложил руку к груди, чтобы его унять, но ситуация все больше напоминает теорию физического резонанса из школьной программы, когда солдаты маршируют через мост. Если ритм шага одного солдата идеально сольется с сотней других шагающих, мост может рухнуть. И тут я совершенно отчетливо на уровне физиологии почувствовал, и у меня внутри все похолодело: тюрьма гремит траурным маршем.

Сообщение отредактировал ALBA - 6.2.2009, 14:41

Причина редактирования: объед.сообщений

[xenia87]

Пpитча о Мyдpеце, Деpьме и Смысле Жизни

Однажды Мyдpец, не пpосвещенный Дао и не пофигист по натypе, шел по лесy, pазмышляя о Смысле Жизни. Внезапно на тpопинкy из леса выпpыгнyло Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо и говоpит:
- Мyдpец, я тебя сейчас съем!!!
И мyдpец, не пpосвещенный Дао и не пофигист по натypе, огоpчился, заплакал и yбежал.
[u]Моpаль: Деpьма бояться - в лес не ходить.
[color="#000000"][/color]/u]

Шел той же тpопой дpyгой Мyдpец, пpосвещенный Дао и не пофигист по натypе, шел он, pазмышляя о Смысле Жизни. Внезапно на тpопинкy из леса выпpыгнyло Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо и говоpит:
- Мyдpец, я тебя сейчас съем!
Мyдpец, пpосвещенный Дао и не пофигист по натypе, ответил: - Hет, Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо, это я тебя съем! Стали они споpить, пpепиpаться и состязаться в кpyтости. Hо Мyдpец, пpосвещенный Дао и не пофигист по натypе, оказался сильнее, чем Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо. И съел его.
Моpаль: Добpо опять победило зло, но y этой победы какой-то подозpительно непpиятный вкyс...


Шел по той же тpопе и дpyгой Мyдpец, не пpосвещенный Дао и пофигист по натypе, шел по лесy, pазмышляя о Смысле Жизни. Внезапно на тpопинкy из леса выпpыгнyло Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо и говоpит:
- Мyдpец, я тебя сейчас съем!
Мyдpец, не пpосвещенный Дао и пофигист по натypе, ответил: - Да е$%@
я тебя и твоих е$#%$@ pодителей, пи@#$%&%$# еб^#@%$#@#@ хy$#@#$%@! И yдаpом ботинка отшвыpнyл Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо далеко от тpопинки. Пyть Мyдpеца стал свободным, однако сильно запахло деpьмом.
Моpаль: Hе тpонь деpьмо, а то завоняет.


В дpyгое вpемя шел по той тpопе еще некий Мyдpец, пpосвещенный Дао и пофигист по натypе, шел по лесy, pазмышляя о Смысле Жизни. Внезапно на тpопинкy из леса выпpыгнyло Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо и говоpит:
- Мyдpец, я тебя сейчас съем!
Мyдpец, пpосвещенный Дао и пофигист по натypе, не yдостоив ни словом ни взглядом Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо, пpодолжил свой пyть. И Стpашное Кpyтое Лесное Деpьмо огоpчилось, заплакало, yбежало и скpылось в чаще Леса, ибо оно обожало беседы с Мyдpецами...
Моpаль: Размышляя о Смысле Жизни - не опyскайся до pазговоpов со всяким деpьмом...

[Ева]

Говорят:
Женщина произошла из ребра мужчины.
Не из ноги, чтобы быть униженной.
Не из головы, чтобы превосходить.
Но из бока, чтобы быть бок о бок.
Из-под руки, чтобы быть защищенной
И со стороны сердца, чтобы быть любимой.

Бог создал женщину из ребра мужчины... Из самого кривого...
И сказал: Принимай её такой какя есть и не пытайся выпрямить, иначе сломаешь...

И ещё.
По преданию, когда Адам и Ева были изгнаны из рая они оказались порознь.
И долгое время шли друг к другу.
И всё это время оба плакали.
Адам, потому то был изгнан из рая.
А Ева, потому что была разлучена с Адамом...

[koma]

Волнение по пустякам – явление, знакомое многим. И поскольку нам кажется, что беспричинное «щемление в груди» приходит помимо нашей воли, мы ничего не делаем, чтобы распрощаться с вредной привычкой. На самом же деле обуздать бесконтрольную тревогу можно и нужно.

«Вроде все как всегда…»

Попробуй вспомнить хотя бы один день, прожитый в безмятежном спокойствии – наверняка таких светлых моментов окажется удручающе мало. Всегда найдется повод для легкой досады или вспышки раздражения, будь то «невинный» прыщик на носу либо бурная ссора с любимым. И вот ведь парадокс: мы продолжаем «дергаться», даже когда в целом все благополучно. Психологи считают подобное поведение вполне естественным, заявляя с долей цинизма: «Абсолютно спокойным бывает лишь труп», дескать, слегка взбудораженное состояние – нормальная реакция на повседневные раздражители. Поэтому специалисты категорически предостерегают от попытки глушить «трепет души» успокоительными средствами, но призывают выработать замечательную привычку брать себя в руки. Легко сказать…


«Скажи, откуда ты взялась?»


С чего на нас вдруг накатывает волна сомнений на казалось бы «ровном месте»? Оказывается, для визита тревоги есть несколько причин, и самая серьезная из них – биологическая. Она дает о себе знать время от времени, а виной всему так называемый «сектор страха», функционирующий в мозгу. Этот участок напрямую связан с эндокринной системой – «поставщиком» гормонов стресса. Заботливая матушка-Природа специально снабдила нас данным «устройством», чтобы в случае опасности хочешь-не хочешь возникало естественное желание – убежать за тридевять земель или вступить в единоборство.


Правда, в результате эволюции необходимость в «секторе страха» отпала – ну не караулят же нас голодные львы за каждым кустом! Поводы для беспокойства, конечно, есть, но теперь совсем другие - боязнь потерять работу, ложное чувство вины и т.д. Они тоже способны приводить в действие принцип: «Спасайся, кто может!» И в результате тебя навещают «старые знакомые» - желудочные спазмы, гулкое сердцебиение и повышенная влажность ладоней, то есть первобытный страх собственной персоной. Только вызван он не прямой угрозой, а собственным мироощущением, мол, нестабильно нынче во Вселенной.


Вторая причина беспокойства – поведенческая. Всем нам иногда полезно поволноваться, кому-то больше, кому-то меньше. Дело в том, что каждый участок мозга требует стимуляции, в том числе и сектор страха, и каждый человек делает это на свой лад. Экстремалы прыгают с высоты и ныряют в глубины, а субъекты опасливые терпеть не могут рискованных мероприятий, вот и вынуждены будоражить себя придуманным беспокойством. И у тех и у других «сектор страха» работает на славу, но одни в итоге наслаждаются, а вторые мучаются.


Следующая причина тревоги «ни с того ни с сего» - половая. Тут все просто: угораздило родиться женщиной – будь готова нервничать по пустякам всю жизнь, считают премудрые ученые. Дескать, предрасположенность у нас такая – испокон веков привыкли за потомство переживать. Да и вообще женщины – создания более эмоциональные, нежели представители сильного пола, нам и карты в руки. Точнее, десять капель валерьянки в стакан.


И, наконец, четвертый «фактор тревоги» - образовательная причина. Ее характеристика в двух словах: «Яблоко от яблоньки недалеко падает». По мнению психологов, манера делать из мухи слона – не врожденная, а приобретенная, взращена заполошной родней или чересчур мнительной второй половиной. В общем, если родители или супруг чуть что восклицают: «Горе мне, горе!», вероятнее всего, ты тоже будешь волноваться по пустякам.


«Хочешь быть спокойным – будь им»


Складывается впечатление, что так или иначе беспочвенная тревога найдет способ заполучить тебя в свои цепкие лапы. Ничего подобного: с помощью нехитрых приемов можно избавиться от этого неприятного, а порой и разрушающего чувства.


1. Если знаешь за собой «слабость» принимать близко к сердцу сообщения о трагических событиях, без которых почти не обходятся выпуски новостей, сознательно избегай подобной информации. А о том, что творится в мире, пусть расскажет близкий человек, обладающий «нордическим характером». Либо изучай «скупые» новостные материалы, не сдобренные истеричными комментариями.


2. Не реагируй на пропаганду красивой жизни. Пусть со страниц глянцевых журналов и с экранов ТВ навязчиво призывают «управлять мечтой», так как «ты этого достойна» - не поддавайся на уловки рекламщиков. Эти деятели пытаются навязать тебе психологию потребителя – дудки, «мы пойдем другим путем». Жизнь удалась, даже если в гараже не томится престижный автомобиль, а в шкафу не пылится шуба из шиншиллы. Даже если нет ни гаража, ни шкафа…


3. Воспринимай сенсации с долей скепсиса. Особенно это касается сообщений о медицинских открытиях, имеющих негативный оттенок, как-то: «Врачи доказали, что зеленый цвет приводит к бессоннице, а синий – к безумию». Как правило, такие «вести с передовой» не претендуют на истину в последней инстанции.


4. Если ты вынуждена общаться с излишне тревожным человеком и чувствуешь, что подпадаешь под его дурное влияние, минимизируй контакты с паникером, иначе рискуешь угодить в его лагерь.


5. Ограничь потребление кофеина. Он содержится в кофе, шоколаде, энергетических напитках – так что не налегай на продукты, придающие «бодрость духа», ведь излишняя взбудораженность – благоприятная почва для беспокойства.


6. Не делай больших перерывов между приемами пищи: из-за голода уровень сахара в крови резко снижается, что может спровоцировать немотивированную нервозность.


7. Волнуешься? Дыши глубже! Тревога сдаст позиции, если в течение пяти минут ритмично подышать, попеременно втягивая и выпячивая мышцы живота. Идеальный вариант - сопровождать вдохи-выдохи «ароматным аккомпанементом», например, запахом лаванды.


8. Повышай самооценку: без устали хвали себя за любые достижения и почаще вспоминай похвалы и комплименты, расточаемые в твой адрес окружающими. По мнению психологов, человеческий мозг не может одновременно испытывать два чувства – удовольствие и страх. Пусть лучше будет легкое головокружение от успехов, нежели потеря головы от волнений.


9. Беспокойным барышням жизненно необходимы физические нагрузки: пересмотри свой график на предмет времени для занятий спортом. Если катастрофически некогда крутить педали велотренажера или плавать в бассейне, совершай пешие прогулки, а еще лучше пробежки.

Автор: Элеонора Прасолова

[Багира]

Соловей и роза

- Она сказала, что будет танцевать со мной, если я принесу ей красных роз, - воскликнул молодой Студент, - но в моём саду нет ни одной красной розы.
Его услышал Соловей, в своём гнезде на Дубе, и, удивлённый, выглянул из листвы.
- Ни единой красной розы во всём моём саду! - продолжал сетовать Студент, и его прекрасные глаза наполнились слезами. - Ах, от каких пустяков зависит порою счастье! Я прочёл всё, что написали мудрые люди, я постиг все тайны философии, - а жизнь моя разбита из-за того только, что у меня нет красной розы.
- Вот он наконец-то, настоящий влюблённый, - сказал себе Соловей. - Ночь за ночью я пел о нём, хотя и не знал его, ночь за ночью я рассказывал о нём звездам, и, наконец, я увидел его. Его волосы темны, как тёмный гиацинт, а губы его красны, как та роза, которую он ищет; но страсть сделала его лицо бледным, как слоновая кость, и скорбь наложила печать на его чело.
- Завтра вечером принц даёт бал, - шептал молодой Студент, - и моя милая приглашена. Если я принесу ей красную розу, она будет танцевать со мной до рассвета. Если я принесу ей красную розу, я буду держать её в своих объятиях, она склонит голову ко мне на плечо, и моя рука будет сжимать её руку. Но в моём саду нет красной розы, и мне придётся сидеть в одиночестве, а она пройдёт мимо. Она даже не взглянет на меня, и сердце моё разорвётся от горя.
- Это настоящий влюбленный, - сказал Соловей. - То, о чём я лишь пел, он переживает на деле; что для меня радость, то для него страдание. Воистину любовь - это чудо. Она драгоценнее изумруда и дороже прекраснейшего опала. Жемчуга и гранаты не могут купить её, и она не выставляется на рынке. Её не приторгуешь в лавке и не выменяешь на золото.
- На хорах будут сидеть музыканты, - продолжал молодой Студент. - Они будут играть на арфах и скрипках, и моя милая будет танцевать под звуки струн. Она будет носиться по зале с такой лёгкостью, что ноги её не коснутся паркета, и вокруг неё будут толпиться придворные в расшитых одеждах. Но со мной она не захочет танцевать, потому что у меня нет для неё красной розы.
И юноша упал ничком на траву, закрыл лицо руками и заплакал.
- О чём он плачет? - спросила маленькая зелёная Ящерица, которая проползала мимо него, помахивая хвостиком.
- Да, в самом деле, о чём? - подхватила Бабочка, порхавшая в погоне за солнечным лучом.
- О чём? - спросила Маргаритка нежным шепотом свою соседку.
- Он плачет о красной розе, - ответил Соловей.
- О красной розе! - воскликнули все. - Ах, как смешно!
А маленькая Ящерица, несколько склонная к цинизму, беззастенчиво расхохоталась.
Один только Соловей понимал страдания Студента, он тихо сидел на Дубе и думал о таинстве любви.
Но вот он расправил свои тёмные крылышки и взвился в воздух. Он пролетел над рощей, как тень, и, как тень, пронёсся над садом.
Посреди зелёной лужайки стоял пышный Розовый Куст. Соловей увидел его, подлетел к нему и спустился на одну из его веток.
- Дай мне красную розу, - воскликнул он, - и я спою тебе свою лучшую песню!
Но Розовый Куст покачал головой.
- Мои розы белые, - ответил он, - они белы, как морская пена, они белее снега на горных вершинах. Поди к моему брату, что растёт возле старых солнечных часов, - может быть, он даст тебе то, чего ты просишь.
И Соловей полетел к Розовому Кусту, что рос возле старых солнечных часов.
- Дай мне красную розу, - воскликнул он, - и я спою тебе свою лучшую песню!
Но Розовый Куст покачал головой.
- Мои розы жёлтые, - ответил он, - они желты, как волосы сирены, сидящей на янтарном престоле, они желтее златоцвета на нескошенном лугу. Поди к моему брату, что растёт под окном у Студента, может быть, он даст тебе то, чего ты просишь.
И Соловей полетел к Розовому Кусту, что рос под окном у Студента.
- Дай мне красную розу, - воскликнул он, - и я спою тебе свою лучшую песню!
Но Розовый Куст покачал головой.
- Мои розы красные, - ответил он, - они красны, как лапки голубя, они краснее кораллов, что колышутся, как веер, в пещерах на дне океана. Но кровь в моих жилах застыла от зимней стужи, мороз побил мои почки, буря поломала мои ветки, и в этом году у меня совсем не будет роз.
- Одну только красную розу - вот всё, чего я прошу, - воскликнул Соловей. - Одну-единственную красную розу! Знаешь ты способ получить её?
- Знаю, - ответил Розовый Куст, - но он так страшен, что у меня не хватает духу открыть его тебе.
- Открой мне его, - попросил Соловей, - я не боюсь.
- Если ты хочешь получить красную розу, - молвил Розовый Куст, - ты должен сам создать её из звуков песни при лунном сиянии, и ты должен обагрить её кровью сердца. Ты должен петь мне, прижавшись грудью к моему шипу. Всю ночь ты должен мне петь, и мой шип пронзит твоё сердце, и твоя живая кровь перельётся в мои жилы и станет моею кровью.
- Смерть - дорогая цена за красную розу,- воскликнул Соловей. - Жизнь мила каждому! Как хорошо, сидя в лесу, любоваться солнцем в золотой колеснице и луною в колеснице из жемчуга. Сладко благоухание боярышника, милы синие колокольчики в долине и вереск, цветущий на холмах. Но Любовь дороже Жизни, и сердце какой-то пташки - ничто в сравнении с человеческим сердцем!
И, взмахнув своими тёмными крылышками, Соловей взвился в воздух. Он пронёсся над садом, как тень, и, как тень, пролетел над рощей.
А Студент всё ещё лежал в траве, где его оставил Соловей, и слёзы ещё не высохли в его прекрасных глазах.
- Радуйся! - крикнул ему Соловей. - Радуйся, будет у тебя красная роза. Я создам её из звуков моей песни при лунном сиянии и обагрю её горячей кровью своего сердца. В награду я прошу у тебя одного: будь верен своей Любви, ибо, как ни мудра Философия, в Любви больше Мудрости, чем в Философии, - и как ни могущественна Власть, Любовь сильнее любой Власти. У неё крылья цвета пламени, и пламенем окрашено тело её. Уста её сладки, как мёд, а дыхание подобно ладану.
Студент привстал на локтях и слушал, но он не понял того, что говорил ему Соловей, ибо он знал только то, что написано в книгах.
А Дуб понял и опечалился, потому что очень любил эту малую пташку, которая свила себе гнёздышко в его ветвях.
- Спой мне в последний раз твою песню, - прошептал он. - Я буду сильно тосковать, когда тебя не станет.
И Соловей стал петь Дубу, и пение его напоминало журчание воды, льющейся из серебряного кувшина.
Когда Соловей кончил петь, Студент поднялся с травы, вынул из кармана карандаш и записную книжку и сказал себе, направляясь домой из рощи:
- Да, он мастер формы, это у него отнять нельзя. Но есть ли у него чувство? Боюсь, что нет. В сущности, он подобен большинству художников: много виртуозности и ни капли искренности. Он никогда не принесёт себя в жертву другому. Он думает лишь о музыке, а всякий знает, что искусство эгоистично. Впрочем, нельзя не признать, что иные из его трелей удивительно красивы. Жаль только, что в них нет никакого смысла, и они лишены практического значения.
И он пошёл к себе в комнату, лёг на узкую койку и стал думать о своей любви; вскоре он погрузился в сон.
Когда на небе засияла луна, Соловей прилетел к Розовому Кусту, сел к нему на ветку и прижался к его шипу. Всю ночь он пел, прижавшись грудью к шипу, и холодная хрустальная луна слушала, склонив свой лик. Всю ночь он пел, а шип вонзался в его грудь всё глубже и глубже, и из неё по каплям сочилась теплая кровь.
Сперва он пел о том, как прокрадывается любовь в сердце мальчика и девочки. И на Розовом Кусте, на самом верхнем побеге, начала распускаться великолепная роза. Песня за песней - лепесток за лепестком. Сперва роза была бледная, как лёгкий туман над рекою, - бледная, как стопы зари, и серебристая, как крылья рассвета. Отражение розы в серебряном зеркале, отражение розы в недвижной воде - вот какова была роза, расцветавшая на верхнем побеге Куста.
А Куст кричал Соловью, чтобы тот ещё крепче прижался к шипу.
- Крепче прижмись ко мне, милый Соловушка, не то день придёт раньше, чем заалеет роза!
Всё крепче и крепче прижимался Соловей к шипу, и песня его звучала всё громче и громче, ибо он пел о зарождении страсти в душе мужчины и девушки.
И лепестки розы окрасились нежным румянцем, как лицо жениха, когда он целует в губы свою невесту. Но шип ещё не проник в сердце Соловья, и сердце розы оставалось белым, ибо только живая кровь соловьиного сердца может обагрить сердце розы.
Опять Розовый Куст крикнул Соловью, чтобы тот крепче прижался к шипу.
- Крепче прижмись ко мне, милый Соловушка, не то день придёт раньше, чем заалеет роза!
Соловей ещё сильнее прижался к шипу, и острие коснулось наконец его сердца, и всё тело вдруг пронзила жестокая боль. Всё мучительнее и мучительнее становилась боль, всё громче и громче раздавалось пенье Соловья, ибо он пел о Любви, которая обретает совершенство в Смерти, о той Любви, которая не умирает в могиле.
И стала алой великолепная роза, подобно утренней заре на востоке. Алым стал её венчик, и алым, как рубин, стало её сердце.
А голос Соловья всё слабел и слабел, и вот крылышки его судорожно затрепыхались, а глазки заволокло туманом. Песня его замирала, и он чувствовал, как что-то сжимает его горло.
Но вот он испустил свою последнюю трель. Бледная луна услышала её и, забыв о рассвете, застыла на небе. Красная роза услышала её и, вся затрепетав в экстазе, раскрыла свои лепестки навстречу прохладному дуновению утра. Эхо понесло эту трель к своей багряной пещере в горах и разбудило спавших там пастухов. Трель прокатилась по речным камышам, и те отдали её морю.
- Смотри! - воскликнул Куст. - Роза стала красной!
Но Соловей ничего не ответил. Он лежал мёртвый в высокой траве, и в сердце у него был острый шип.
В полдень Студент распахнул окно и выглянул в сад.
- Ах, какое счастье! - воскликнул он. - Вот она, красная роза. В жизни не видал такой красивой розы! У неё, наверное, какое-нибудь длинное латинское название.
И он высунулся из окна и сорвал её.
Потом он взял шляпу и побежал к Профессору, держа розу в руках.
Профессорская дочь сидела у порога и наматывала голубой шёлк на катушку. Маленькая собачка лежала у неё в ногах.
- Вы обещали, что будете со мной танцевать, если я принесу вам красную розу! - воскликнул Студент. - Вот самая красная роза на свете. Приколите её вечером поближе к сердцу, и, когда мы будем танцевать, она расскажет вам, как я люблю вас.
Но девушка нахмурилась.
- Боюсь, что эта роза не подойдёт к моему туалету, - ответила она. - К тому же племянник камергера прислал мне настоящие каменья, а всякому известно, что каменья куда дороже цветов.
- Как вы неблагодарны! - с горечью сказал Студент и бросил розу на землю.
Роза упала в колею, и её раздавило колесом телеги.
- Неблагодарна? - повторила девушка. - Право же, какой вы грубиян! Да и кто вы такой, в конце концов? Всего-навсего студент. Не думаю, чтоб у вас были такие серебряные пряжки к туфлям, как у камергерова племянника.
И она встала с кресла и ушла в комнаты.
- Какая глупость - эта Любовь, - размышлял Студент, возвращаясь домой. - В ней и наполовину нет той пользы, какая есть в Логике. Она ничего не доказывает, всегда обещает несбыточное и заставляет верить в невозможное. Она удивительно непрактичная, а так как наш век - век практический, то вернусь я лучше к Философии и буду изучать Метафизику.
И он вернулся к себе в комнату, вытащил большую запылённую книгу и принялся её читать.

Оскар Уайльд

[Влюблённая по уш...]

Весёлая компания- трое парней и три девушки ехали на золотые пляжы Флориды. Их ожидали ласковое солнце, тёплый песок, голубая вода и море удовольствий. Они любили и были любимы. Окружающим они дарили ласковые улыбки. Им хотелось, что бы все вокруг были счастливы. Рядом с ними сидел довольно молодой человек. Каждый всплеск радости, каждый взрыв смеха болью отзывался на его мрачном лице. Он весь сжимался и ещё больше замыкался в себе. Одна из девушек не выдержала и подсела к нему. Она узнала, что мрачного человека зовут Винго. Оказалось, что он четыре года просидел в нью-йорской тюрьме и теперь едет домой. Это ещё больше удивило попутчицу. Почему же он такой унылый?
-Вы женаты?- спросила она
На этот простой вопрос, последовал странный ответ:
-Не знаю.
Девушка растерянно спросила:
-Вы этого не знаете?
Винго рассказал:
-Когда я попал в тюрьму, я написал своей жене, что буду долго отсутсвовать. Если ей станет трудно меня ждать, если дети начнут спрашивать обо мне и это причинит ей боль... В общем, если она не выдержит, пусть с чистой совестью забудет меня. Найди себе другого мужа-писал я ей- Даже можешь мне об этом не сообщать.
-Вы едить домой, не зная, что Вас ждёт?
-Да- с трудом скрывая волнение, ответил Винго.
Взгляд девушки был полон сочувствия. Винго не мог не поделиться главным:
-Неделю назад, когда мне сообщили, что благодаря хорошему поведению меня отпустят досрочно, я написал ей снова. На въезде в мой родной город вы заметите большой дуб. Я написал, что если я ей нужен, то пусть она повесет на нём жёлтый платочек. Тогда я сойду с автобуса и вернусь домой. Но если она не хочет меня видеть, то пусть ничего не делает. Я проеду мимо.
До города было совсем близко. Молодые люди заняли передние места и стали считать километры. Напряжение в автобусе нарастало. Винго в изнеможении закрыл глаза. Осталось десять, затем пять километров... И вдруг пассажиры вскочили со своих мест, стали кричать и танцевать от радости.
Посмотрев в окно, Винго окаменел, все ветки дуба были сплошь усеяны жёлтыми платочками.
Трепеща от ветра, они приветствовали человека, вернувшегося в родной дом.

[-=Wolf=-]

ПРЕДИСЛОВИЕ
Иду ночью домой. Пьяный, но раз на ногах значит не сильно. Спотыкаюсь об камень и с привычным возгласом - бля, падаю на землю. Встаю, отряхиваюсь. Только готовлюсь продолжить свой путь, как сзади прилетает серия ударов. Опять падаю, человек пять меня месят. Остановились. Обсуждают чё дальше делать. Я пытаясь встать при этом предъявляю, что мол черти беспредел, а они мне и заявляют, за то что нас блядями назвал. После чего огрёб по полной, только к утру до дома дополз... Проснулся. Задумался…

ВСТУПЛЕНИЕ
На своем жизненном опыте, пусть и не богатом, на конкретных жизненных примерах, хотел бы дать советы подрастающему поколению. Может они пригодиться и тем чей подростковый период уже давно прошел. Кто то с чем то не согласен? Пожалуйста пишите, обсудим вашу точку зрения. Может она и вернее чем моя, убедите меня в этом. Только у меня одна просьба - либо читайте всё, либо не читайте вообще т.к. я часто буду отступать от основной идеи и буду возвращаться к ней в будущем. Все свои советы я буду объяснять и аргументировать, это моё мнение, я искренне верю, что должно быть именно так...

ЧАСТЬ 1. Правота
Чем обычней человек, тем сложней ему доказать что он прав. Чтобы там не говорили, но всяческого рода отморозки на воле редко получают по заслугам. Зачастую прав тот, кто сильнее. Причём сила может заключаться не только в физическом превосходстве, но и в том, сколько людей стоят за спинами противоборствующих сторон. Я глубоко сомневаюсь, что если человек имеющий вес в определённых кругах, совершит нечто такое, что ему по статусу не положено, он сразу раскается в содеянном. Он будет врать, упираться, строить из себя жертву или на худой конец утверждать, что поступил правильно. Под определёнными кругами я подразумеваю, всех кто мог бы поддержать человека в случае его правоты. Будь то друзья, хорошие знакомые или родственники.
Есть у меня очень хороший знакомый, зовут его Саша. Однажды до Саши с двумя друзьями докопались три таких паренька, после банальных пререканий, настучали они Саши и его друзьям, развернулись и ушли. Так как не известно кто это были, начали их искать, привлекли людей со стороны, те третьим лицом забили стрелку. Собрались. А половина с одной стороны знает половину с другой. Ясное дело что никто своих друзей бить и колоть не хочет. Большинство решило пусть пообщаются три на три может и достигнут консенсуса. Те троя заявили, что они нормальные пацаны, сами ни до кого в жизни не лезли, и вообще вы три таких не хороших парня докопались до ни в чём неповинных пацанов. Саша с друзьями естественно свою пластинку завели. Слово против слова. Свидетелей нет, да и если б были, не бегать же за ними с блокнотом, узнавая номера телефонов. Закончилось всё банально, встали три на три. Те пацаны их опять сломали, получил Саша с друзьями ещё больше. Мол пацаны своё отстояли, судьба сама решила кто прав. К чему я всё это говорю? Не к тому чтобы вы в качалку или в боксёрский кружок записались, а подумали что из себя представляет человек, который остался прав только из-за того, что обманывал своих близких. Друзей в данном случае. Такие мрази заслуживают наказания гораздо большего, чем за то в чём их обвиняли. Если друзья врут друг другу - это не друзья. Человек который вам врёт вас первого мясом и поставит. Тоже самое и с вами если вы врёте даже своим друзьям, вы в этом мире ничего не стоите. Любой человек в этом мире должен иметь тех на кого он положиться, а это можно сделать лишь при при обоюдном доверии. Нельзя требовать от другого того на что сам забил. То что это некоторым сходит с рук, лишь везение. Ещё один случай непосредственно из моего жизненного опыта. Кафе, девушки, музычка, всё как положено. Тогда я ещё спиртное употреблял. Захотелось мне в туалет, а он на улице. Выхожу с кафешки, подходит ко мне паренёк на 6 лет меня старше(в то время разница чувствовалась), рядом стоят его пацаны, говорит пойдём отойдём побазарить надо. Я долго думать не стал, да и не чем уже было. Отошли за кусты, он давай меня грузить про то как молодые щас охуевают и прочее. И в нежданку выписал мне в челюсть. Я упал. Тут на горизонте показался мой друг, враг отвлёкся, что дало мне шанс встать. Друг никуда не лез, стоял в стороне. Начал я с этим нехорошим человеком боксоваться. Он упал, не буду врать, не знаю от моих ударов или так оступился, но на земле он растянулся. Я его не добил, не знаю почему, наверно потому что пьян был. Впрочем лежал он на земле тоже не долго. Я к другу повернулся, голову обратно поворачиваю, а его и нет уже. Ну думаю чудеса. Тут через дорогу показались девушки которых мы сопровождали, ну я без задних мыслей пошел к ним. До них дошел смотрю а друга то нет, головой верчу, нигде нет. Пошел туда где всё начиналось, тоже нет. Затем видимо в голову ударило ранее принятое спиртное как дома оказался не помню. А дело было так, пока я к девушкам шел, та тварь которую я не добил кликнула своих пацанов, мол меня тут толпой месят. Его пацаны и смели моего друга, в неизвестном мне направлении, и искренне полагали что правы. У этой истории как и у многих в жизни конец не очень счастливый, обосновать ни кому ничего не удалось, как это старший пацан, находящийся на хорошем счету будет пиздеть.… А что же с тем пиздаболом? Жив пока. Сначала под блатного косил, потом оказалось что дядя у него мент, и в конце концов работать он пошел в подобные структуры. К этому персонажу я ещё вернусь. Вообще, что из себя представляет человек, ведущий себя подобным образом? Да ничего не представляет, в случае опасности яйца у него в норку прячутся, а чувствуя своё превосходство ведёт себя как последняя тварь. Настоящему мужику не надо унижать кого-нибудь чтобы доказать своё превосходство, доказывать кому то что у него яйца есть, он должен достойно преодолевать все препятствия которые предоставляет ему судьба, а не искусственно создавать ситуации в которых он заведомо победитель. Именно поэтому я говорю что не зачем до кого-то лезть чтобы показать какой вы герой, человек является тем кем он себя чувствует, а унижение слабых лишь доказательство неуверенности в себе. Почему человек, который любит поиздеваться над слабыми, находясь в нормальном состоянии, как правило, не провоцирует тех чьё превосходство над ним явно заметно? Да потому что он не уверен в своей победе, моральной или физической, он сомневается, что у него есть шансы, боится, что будет спрос, что может по рогам получить или потеряет долю уважения. Тогда как издевательство над более слабым противником не сулит особых рисков, можно вести себя как вздумается, и оставаться безнаказанным. Оставаться безнаказанным и ничем. Здесь под слабостью я понимаю, как физическое состояние человека, так и моральное.
Не знаю как у других, но у меня в жизни случались ситуации когда со стороны я действительно был не прав. Я опишу лишь два случая, хотя их гораздо больше. Опять возвращаюсь домой ночью. Самый короткий путь дорога идущая прямо к дому, по ней и иду. На дороге стоят два каких то паренька, видимо пропустивших грам по сто. Увидив меня, один из них на всю улицу закричал в сторону меня – ”Э Гусь, суда бегом! Бегом я сказал, я к тебе обращаюсь!”, так как на улице никого не было, а морда его явно смотрела в мою сторону я предположил, что он обращается ко мне. Расстояние от меня до них было достаточно большое. Я шел так же как шел, ничего не отвечал, но, дойдя до развилки , свернул влево и продолжил свой путь. Местность была достаточно открытая и два друга за мной не спешили, только один из них продолжал орать, чтобы я подошел. Я пошел дальше. Затем развернулся и с покорным видом пошел в их сторону. Тот кто всё время орал видимо очень обрадовался, и в его лексиконе начали появляться новые слова, про то когда старшие зовут надо подходить… Я подошел достаточно близко. Сюда встань! Вновь скомандовал один из упырей. Я подхожу и вот долгожданное расстояние удара. Двоечка и самый разговорчивый лежит на земле. Набрасываюсь на второго, он пятиться назад поднимая мне на встречу ладошки и бормоча что то вроде – Спокойно братишка... Захват, несколько быстрых ударов, добивающий в голову. И вот я уже считаю ему рёбра. С этого хватит, возвращаюсь к говоруну, аналогично. Затем разворачиваюсь и иду в противоположном дому направлении. Почему я сразу не пошел на встречу этим двум козлам, да потому что мне не надо доказывать самому себе, что я в этом мире чего то стою. Я мог избежать конфликта и попытался это сделать пройдя мимо. Но зачем вернулся к ним? Шел бы дальше и шел. Да потому что было обстоятельство которое я не упомянул, люди, появились люди. Они были достаточно далеко, скорее всего я не знал их. Но они слышали и видели ситуацию. Если бы я прошел мимо, они решили бы что если уж со мной можно так обращаться то я дерьмо. Я никогда не позволю, чтобы меня из-за какой-то твари считали дерьмом. Поэтому я был вынужден развернуться и преподать урок этим паренькам. Страшно. Было страшно, я не выдающийся боец и вес порядка 70 килограммов, к тому же мелькают мысли что противник может быть вооружен, иметь чёрный пояс по рукопашному бою, иметь слабое сердце которое при ударе того и глядишь остановится... Любому человеку бывает страшно. Сводит в животе, трясутся руки, сжимаются мышцы.… Это всё естественно. Мужество и заключается в том, чтобы перебороть в себе этот страх, переступить за черту жертвы, не быть испуганным кроликом, а стать хищником который растерзает охотников, позарившихся на его шкуру. Я не стал с ними разговаривать, требовать обоснования за их слова, бил того кто хотел пообщаться. Возможно, если бы я сразу пошел на них и начал что-нибудь толкать они бы извинились, мол, перепутали или ещё чего. Возможно всё. Но разговоры с людьми, которые считают вас ниже себя, редко приводят к ожидаемому результату. Захотели докопаться. Докопались. И им было бы всё равно, чтобы я им там не объяснял. Когда человек чувствует своё превосходство, здравый смысл отходит на задний план, и он действует так, как изначально хотел действовать. Как бы я поступил сейчас в данной ситуации? Домой на такси поехал. Не было бы денег поступил точно так же, только переломал бы этим двум козлам все кости, чтобы когда они в больнице очнулись, серьёзно задумались над своим поведением, подумали ради чего всё это было, что они этим кому доказали, и вообще не пора ли себя вести немного по-другому. Вышли бы с больницы и рассказывали корешам, что какой то нехороший парень их не за что в больницу отправил. Зато в следующий раз прежде чем до кого-нибудь докопаться подумают, стоит ли оно того. Естественно не все усваивают уроки с первого раза…. Кафе, музыка орёт. Со стороны выглядит примерно так: стою я на против стоят два пацана. Один из них мне что то с улыбающейся мордой объясняет. После чего получает в челюсть и падает. Второй явно драться неманерен и орёт чтоб я успокоился. Не успокоился. Несколько ударов и крики затихли, он на ногах стоит, загнулся, в углу. Вот отморозок какой! С ним парень базарит, а он бычара морду лезет бить! Отморозок да и только! А разговор никто кроме меня и непосредственно того с кем я говорил не слышал, даже его друг стоящий в двух шагах не слышал, музыка громко качала. А товарищ это с улыбающейся мордой мне следующее говорил: Понимаешь, вот у тебя щас проблем нет потому что мы тебе их не устраиваем, и если хочешь пидар…. Дальше слушать я не стал. Кстати пацаны эти довольно авторитетные, по крайней мере народу за ними много пошло бы. В тот момент о последствиях я не задумывался. Да и плевать мне что будет завтра. Если я не потерял уважение к самому себе сегодня, значит я буду отстаивать его завтра. А если человек теряет уважение ему и отстаивать нечего.
Подводя итоги, хочу сказать, что прав тот, кто справедлив и честен. Даже если со стороны это выглядит не так, как на самом деле. Справедливость одно из качеств которое должен иметь каждый настоящий мужчина, потому что быть справедливым крайне тяжело и лишь не многие могут себе это позволить. Честность, заключается в умении признавать свои ошибки, и как следствие предпринимать действия по их устранению, а не нежелание перекинуть свои косяки на плечи других людей, из-за своей беспомощности. Если за вами стоит правда, это гораздо большее чем что либо. Отстаивайте её любыми способами. Можно загаситься в дупле и считать себя дерьмом, при этом оставаться с непокоцаной рожей и целыми рёбрами а можно харкая кровью доказывать свою правоту, и пусть вы не докажите другим что вы действительно были правы, вы не потеряете самого главного - уважения к самому себе.

ЧАСТЬ 2. Уважение к окружающим
Прихожу в магазин за сигаретами. За прилавком стоит девушка, моих лет, с недовольной физиономией. Говорю - Добрый день. Она отвечает – Здрасьти, тебе чё? Я говорю - Дайте пожалуйста пачку сигарет кэмэл. Она отдаёт сигареты и с гонором отвечает – На. Я говорю – Благодарю, до свидания. В ответ молчание. Вышел с магазина, настроение на секунду упало. На следующий день опять захожу в этот магазин, с недовольной рожей и наглым гонором, с ходу говорю – Пачку сигарет дай. Вам какие, спросила она. Какие и вчера, совсем памяти нет что ли, кэмэл мне дай. Протягивая деньги говорю – На. После секундного замешательства продавщицы, говорю – Я сегодня сдачу дождусь? Или мне завтра придти? Отдала деньги. Презренно посмотрел на неё и на деньги и сказал – Не могла мельче насобирать. После чего развернулся и ушел. Через несколько дней, услышал про то какой вежливый продавец работает в этом магазине. Ну, думаю другая, а оказалась таже самая. Из этой истории следует логический вывод, человек хочет, чтобы с ним разговаривали уважительно. Продавец с магазина не исключения. После разговора со мной она поняла, если будет разговаривать с покупателями уважительно, то и большая часть покупателей ответит взаимностью. Если бы ей эта вежливость не нужна была, она вела себя точно так же как и раньше. Итак, если хотите чтобы к вам относились с уважением, относитесь с уважением к другим.
Мне часто приходиться слышать, что нужно уважать старших. На самом деле нужно с долей уважения относиться к тем, кого вы не знаете, а степень уважения тех, кого вы знаете должна напрямую зависеть от их поступков и сказанных слов. Так я всегда стараюсь уступить место в автобусе пожилым людям, хотя может дедушка, которому я уступил место, по ночам с блеском в глазах, вспоминает как лет 15 назад он порубил на куски маленькую девочку, а может и наоборот он именно тот кто девочку спас. Я не знаю его, но отношусь с уважением. Напротив, 40 лет мужику (хотя какой он к чёрту мужик), я знаю его, он именно тот кто ворует пенсию у своей мамы себе на бутылку, плевать я хотел сколько ему лет 20, 40 или 60, этот человек не достоин и капли моего уважения. Я сужу знакомых людей по поступкам, к незнакомым отношусь с долей уважения. Так идя по узкой алее видя что мне на встречу кто то идёт, я разворачиваюсь так чтобы человек аналогично развернувшись прошел мимо меня даже не задев. К сожалению многие видя что один немного устает другому, ловят звезду. Мол вот я такой нихуёвый, что этот повернулся в пол оборота лишь бы меня не задеть. Проходит мимо и задевает. Я ничего не говорю иду дальше, моё самолюбие стерпит такой жест неуважения того кого я вглаза не видел. Если я буду возвращаться назад, а на встречу опять будет идти этот субьект. Я остановлюсь и встану на дороге и не дай бог у него хватит мозгов меня задеть. Позиция отличная, я тут стаю никого не трогаю, а он мимо проходил и толкнул, ух, не хороший человек, если в первом случае нет явного жеста не уважения то во втором он ярко выражен, человек не считает вас ни за что, раз думает что можно вас задеть и уйти. Тем не менее когда в следующий раз я буду идти по той же тропинке, видя встречного пешехода, я так же отклонюсь. Почему? Да потому что не все люди одинаковы, я точно знаю, что есть нормальные люди, и если сегодня я решу быковать и идти вперёд могу встретить кого-нибудь как я, как мои кенты, которые, пройдя мимо хорошего ничего, не подумают. Это тот случай когда незнакомый человек становится знакомым, он совершил поступок, тем самым создал о себе представление. Я привёл пример аллеи, хотя ситуация сама по себе банальна и может случиться в кафе, клубе, магазине… Нужно относиться уважительно к тем кого стоит уважать за его поступки и к тем кого вы не знаете т.к. возможно эти люди стоят того чтобы к ним уважительно относились. Так и с упомянутой ранее продавщицей, проявляя уважение в виде вежливости, я ничего не потерял, но зато понял, что этот человек не заслуживает того чтобы общаться с ним на равных. Если бы я сразу стал вести себя не уважительно, могла произойти обратная ситуация. Вы ничего не потеряете если будете относиться к окружающим людям уважительно, не надо стоя на входе магазина и вкинувшись насваем, плевать под ноги проходящим пешеходам… Обращайтесь ко всем, кто не с букварём, на вы. Здоровайтесь. Используйте пожалуйста, благодарю, всего доброго, до свидания. Уступайте место в автобусе, не выкидывайте вы мусор куда попало, пройдите до урны, это не так тяжело как кажется, зато можете смело заявлять, что вы аккуратный и чистолюбивый, а не чушка какая-нибудь. Ещё хотелось бы отметить, что впечатление о человеке не должно складываться исходя из внешнего вида. Конечно есть ситуации когда впечатление складывается самим собой, так например мужик от которого воняет не только техническим спиртом, не бритый не подмытый, да ещё сидит и у него слюна на пол капает, вызывает впечатление того кто явно уважение не заслуживает. Но я говорю не о таких людях, а о таких как я сам. Как вы думаете, когда вы дружественно настроены всем ваша рожа нравиться? Правильно не всем. А когда у вас что то случилось, или вас что раздражает, или злит и вы с таким видом шагаете по улице, тут ваша рожа как и вы сами не кому не нравиться. А из-за чего? Вы никому зла не желаете, да и вообще вам не до посторонних у вас своих проблем завались. Поэтому, если вы встречаете человека со злой рожой и выпучиными глазами не принимайте это на свой счёт, вас это не касается, относитесь к таким людям уважительно пока они сами не дадут повод для обратного. Доброе слово и кошке приятно - присказка из какого-то фильма. Если у вас плохое настроение не портите его другим, это чисто ваше, личное так сказать, вот и держите это в себе. И напротив, у человека с плохим настроением, после нескольких вежливых слов настроение поднимается.
Подводя итоги, хочу сказать, относитесь с долей уважения ко всем незнакомым людям, делайте выводы о человеке по его поступкам, а не по его внешнему виду. Человека, о котором у вас сложилось мнение, можно назвать знакомым.

ЧАСТЬ 3. Когда одних слов недостаточно
Вообще применение силы должно являться исключительным случаем т.е. если можно избежать применения силы то стоит это сделать. Но бывают ситуации когда ничего другого не остаётся. Поговорим о прямых и косвенных оскорблениях. В большинстве случаях, человека назвавшего вас каким либо неприличным или приличным словом можно обвинить в вранье. Если у вас профессия агроном не стоит бить морду человеку назвавшего вас так. Да и вообще если человек говорит вам в лицо правду, лучше против этого не возражать, может выйти ещё хуже. Напороли косяков, признайте это. Совсем другое дело, когда человек называет вас тем, кем вы не являетесь, будь то, к примеру, сука или валенок, не оправдывайтесь сами, потребуйте от него обосновать свои слова, если он отклоняется от ответа то ему действительно нечего вам предъявить. Говорите чётко. Не отвечайте на различного рода уловки, не меняйте тему, стойте на своём требуйте обоснования. Скажите противнику, что он уходит от ответа. И обоснование скорее нужно ему чем вам, чтобы доказать что настоящие мужики слов на ветер не бросают. Финальный ход это назвать противника пиздаболом, думаю не надо объяснять как это обосновать. Теперь готовьтесь к битве. Когда у человека заканчиваются слова в ход идут кулаки. Человек чувствует свой проигрыш и ничего кроме грубой силы не может вам противопоставить. Будьте готовы, что на вас набросятся, хоть один человек, хоть один десяток, вы уже победили за вами, правда. Если конечно в живых останетесь(IMG:http://www.forumtyurem.net/style_emoticons/default/smile.gif) Видите что противник готовится атаковать, бейте его первым быстро и жестоко. Только не надо его бить из-за того что он чихнул, или руки из карманов вынул. Да и вообще не дёргайтесь, ведите себя достойно. Запомните, никому не позволяйте себя трогать. Если вас кто-то схватил бейте ему серию в дыню т.к. нападение на вас уже началось, пусть противник и не хотел вас бить, но покажите ему что вы не плюшевый мишка, что никто не имеет права вас трогать и оставаться безнаказанным. Да и вообще, постарайтесь быть спокойным во время разговора и не впадать в ступор, думайте головой и говорите, не знаете что говорить, переспрашивайте, уточняйте, а в это время думайте над тем вопросом, который поставил вас в тупик. К тому же оставаясь спокойным и расслабленным можно вовремя ответить на атаку. Не редки случаи, когда вас захотят загрузить толпой, не разговаривайте со всеми сразу, это бесполезно, у вас один мозг а у них десяток. Выберите себе абонента, на мой взгляд это должен быть самый авторитетный человек из толпы, хотя бы потому, что его будут меньше перебивать, хотя вопрос конечно спорный. А…. так вот выберите себе оппонента и общайтесь с ним одним, смотрите только на него, обращайтесь только к нему, игнорируйте всех кто влезает в ваш разговор. Обязательно надуться люди кому не понравиться, что вы его игнорируете. Если он влезает в пространство между вами и выбранным вами собеседником, скажите ему, что общенье не с ним ведёте, чтоб он в чужой разговор не вмешивался, что если ему без общенья тоскливо пусть в очередь встанет… Короче всё зависит от конкретных обстоятельств, включите воображение. Нередко когда один из толпы, случайно (или нет) вас обзывает, переключайтесь на него, требуйте спроса, а про остальное я уже писал. Вообще привыкайте к окружению незнакомых рож, никто вас вдвоем не оставит. Разговор с толпой дело крайне сложное и неблагодарное, я ещё вернусь к этой теме в последующих главах.
Во всех вышеописанных случаях, вы находитесь в оборонительной позиции. Теперь я расскажу когда человеку следует проломить башку, или сделать в нём пару новых дырок, ещё до того как он пыркниться. Бейте смело, после оскорблений связанных со сравнением вас с половыми органами, жопой, сравнений вас со всякого рода секс меньшинствами и естественно пожеланиями в ваш адрес связанными с ранее перечисленным. Не надо одиночных ударов(без ножа естественно) если уж бьёте бейте быстро и жестоко пока противник не упадёт, а как упадёт бейте его ещё сильней. Только не надо кирпичи подбирать и проверять на прочность человеческий череп. Быстрые и чёткие удары носком в голову в живот, когда противник перестанет сопротивляться, начнёт стонать, продолжайте бить можно не так сильно, чтоб не дай бог копыта не откинул или ещё хуже инвалидом на всю жизнь не остался. Важен сам процесс, чтоб раз и на всегда объяснить что в отношении вас такая тема не прокатит. Подробнее об оружии я расскажу в последующих главах. Подводя итоги, хочу сказать, применяйте силу только в исключительных случаях, старайтесь всё решить словами. Главное, никогда, никого не бойтесь и переборите в себе неизбежно возникающий страх. Бояться не стыдно, стыдно не подчинить себе страх.

ЧАСТЬ 4. Считайте деньги не отходя от кассы
Любую конфликтную ситуацию решайте на месте. Не говорите человеку, что вы его выловите, потом поговорим, теперь можешь ходить и оглядываться. Это всё лишнее, вы либо решаете проблему на месте, либо хорошего это не сулит. Есть такое высказывание, не помню чьё, но человек явно умный был – Войну можно отсрочить лишь к выгоде вашего противника. Особенно это важно при конфликте с абсолютно незнакомыми людьми. Вы не знаете, кто они, кто за ними стоит, да и вообще чё у них в башке твориться. Не отпускайте противника, пока у него не останется к вам вопросов. Помню в институте, сидят мои одногрупники на лавочке, мимо проходит мужик, на дороге стою я. Мужик и говорит – Ребята, ничего что я тут пройду. Так как послание, как главной помехе на дороге, предназначалось в первую очередь мне, я отошел в сторону и ответил – Конечно, пожалуйста. Он прошел, удалился на несколько шагов от нас, а один из одногрупников сказал ему в след, что то вроде – Если здоровье позволяет проходи. Мужик услышал. Подлетел к одногрупнику и начал его спрашивать, что он там сказал. Тот только отвечал – А чё? Это была одна из тех ситуаций в которых мне было неловко. Если бы этот мужик начал втаптывать одногрупника в землю, я бы и слова не сказал, заслужил так получай. Но, тем не менее, разговор не предвещал ничего нового, мужик не добившись внятного ответа явно готовился уйти. Хотя тема явно была не закрыта. Тут вмешался я, объяснил, что шутка не удачная, да и адресовывалась она не ему, что общение между своих велось. Мужик меня выслушал, спросил шутника правда ли это, тот кивнул головой, мужик извинился и ушел. Через пятнадцать минут, стою я один, идёт обратно тот самый мужик с ним человек семь, видимо друзей, прошли мимо и ничего не сказали. В этот момент я понял, куда сначала он хотел уйти, уйти чтобы вернуться, и закрыть ранее начатую тему. Если бы я не вмешался он бы вернулся с друзьями и спросил бы за неудачно кинутую шутку, и был бы прав. А так, решив все возникшие вопросы, с его стороны было бы глупо возвращаться и что-либо предъявлять. Рас уж я затронул эту тему, хочу сказать ещё одно, если вы хотите сказать что-то человеку, говорите ему в лицо, не ведите себя как шакал, всегда заходящий со спины, боящийся нарваться на сопротивление спереди, будьте мужчиной, в конце концов. Теперь про то, как отсрочить войну в свою пользу, очевидно, что если дело может дойти до применения физической силы, а вы один а недругов куча, войну выгодней отсрочить. Забивайте стрелку. Давите на то, что отказавшись противник покажет свою слабость. Только не надо собирать кварталы. Не поделили с кем то одним, забей ему одному, говорите так, чтобы тот кому это предназначалось, терял свой авторитет в случае отказа. Например, если за толпу не прячешься… Короче как я уже говорил воображение включайте. Не забудьте с собой взять весомый аргумент, хотя бы для того чтобы вас первого не завалили. Забиваете троим, заранее скажите что с вами будет два друга. Приходите вовремя и не бойтесь, даже если их пришло не три а тридцать, вы уже победили. Страшно конечно, и жалеешь что гранаты в магазине не продают, но что делать. Если вас сразу не сломают, обращайтесь так чтобы слышали все и поняли за кого они качать пришли. Сломали. Живы остались. Ловите и вырезайте на хрен, только задумайтесь стоит ли оно того. Совершая любое действие, думайте о последствиях, если, конечно, такая возможность есть. Так я не однократно вспоминаю случай, когда одно пацана, сломали толпой. После чего он один встретил одного из нападавших и зарезал его. Его посадили, за умышленное убийство, срок не помню, сам тогда мал был. И чего он этим добился? Ничего, кроме своего загубленного времени и слёз матери убитого сына. Наказание всегда должно быть соразмерно преступлению. Это один из принципов справедливости, которому должен следовать каждый. Подводя итоги, хочу ещё раз сказать, любую конфликтную ситуацию решайте на месте.

ЧАСТЬ 5. Пьёте? Пейте, пейте…
Мне тогда было 13 лет, с классом и классным руководителем куда то ездили отдыхать. Я нажрался как свинья. Вскоре об этом стало известно родителям, отец меня порол, приговаривая как ему за меня стыдно. Остановился и меня спросили буду ли я когда либо пить? Я ответил, что не буду давать обещание, которое не выполню, и ответил, что буду пить. Сейчас я понимаю, как это было глупо.… После этого прошло около шести лет, когда я полностью отказался от спиртного. Я не буду говорить вам можно пить или нет, надо или нет, я лишь хочу сделать предположение почему человек пьёт. Когда человек в раннем возрасте, делает что то такое что он делать не должен, все вокруг говорят, что это из-за того что он хочет показаться взрослым. Это утверждение я считаю в большинстве случаев не корректным. Почему человек став взрослым употребляет спиртное, хотя взрослым ему казаться потребности нет. Человек в юном возрасте пьёт по тем же причинам что и взрослый. Ему это нравиться, приносит какое либо удовлетворение. Когда я начинал пить мне было всё равно кажусь я взрослым или нет, я пил по тому, что мне это нравилось. Многие пьют со словами хочу расслабиться, как мне это всё надоело. Пьют от разочарования в жизни, в окружающих, в самом себе. Накатил бутылочку пивка и кажется, что жизнь налаживается, хотя всё остаётся так же как и было. Обман. Да это называется обманывать самого себя, заставить себя поверить что жизнь не такая уж мерзкая штука, зная что она такой является. Приведу пример. Закрылся завод, куча народу была уволена. И как по традиции возрос спрос спиртного. Среди уволенных был человек, светлая голова, превосходная голова, человек с некупленным дипломом. Он начал пить. Жаловаться на жизнь на то, что нет в этом мире справедливости, что ему не повезло и работы сейчас нигде не найти. Начал занимать деньги у знакомых, считавших его порядочным человеком, попавшим в чёрную полосу неудач. А на что занимал? Нет не на еду, на пойло, деньги есть, можно и водочки купить, а осталось мало, можно и спиртику. Хотя в те моменты, когда он был под опьянением, ему было всё рано, жизнь казалась не такой уж и плохой. А предпринял ли он что-нибудь, чтобы изменить своё положение? Нет, он опустил руки, считая себя самым несчастным и обиженным. При всём его интеллекте он не мог понять очевидного, нельзя обманывать самого себя. Человеку кроме себя больше никто не поможет, нужно бороться, стараться делать свою жизнь лучше, чтобы не было повода для употребления спиртного. Ой, меня уволили, пойду нахуярюсь! Иди работу себе ищи, на трезвую голову, думай как сделать жизнь лучше, не обманывай себя. Порой человек не знает что делать и ситуация кажется безвыходной, но всегда есть другой выход, и человеку разум дан чтобы этот выход найти. Учитесь. Да именно учитесь, постоянно совершенствуйтесь, становитесь умнее, сильнее, быстрее. Знания лишними не бывают, выберите себе тему пусть это будет хоть что то мало-мальски практически значимое, например английский язык, купите самоучитель, нет денег возьмите у знакомых словарик, учите каждый день, будьте дисциплинированы, если уж вы и себя в руках держать не можете, то, что с вас взять. Можно в день учить хоть десять слов хоть сто, вам это непременно пригодиться, хотя бы исходя из того что развивается память и вы не тратите время, жалея себя, осознавая свою беспомощность и никчёмность. Победите себя, переборите себя, вы в силах сделать свою жизнь лучше, так сделайте её лучше. Если человек не может сделать что либо для себя то для него этого точно никто не сделает.
Бутылочку пивка чтобы повеселело на душе, после рабочего дня или с девушкой на прогулке. В медицине я не селён, но, тем не менее, примерно скажу, что у любого человека вырабатывается гормон счастья, при употреблении спиртного организм теряет смысл его вырабатывать и с каждым разом снижает количество вырабатываемых гормонов. Что это значит? То, что человеку, регулярно употребляющему спиртное, находясь в трезвом состоянии, становиться всё тяжелее получать от жизни удовольствие. Я не буду говорить про сроки, может год, а может и десять я не знаю, наверно зависит от обстоятельств. Человек приходит с работы домой, выпивает бутылку пива, час смотрит телевизор и ложиться спать. Что, вот оно счастье? Нет, вот она глупость. И не удивительно, что через пару лет, приходя домой, он будет пару бутылочек пропускать, а так ожидаемые по выходным утренние программы уже не будут приносить былой радости. И всё хуже и хуже, из года в год, изо дня в день. А такой человек делает, чтобы улучшить свою жизнь? Ничего, хотя мог бы.
Люди пили и пьют, вероятно и будут пить. Если вы относитесь к их числу, никогда не пейте много. Находитесь в здравом рассудке, а не в состоянии полена. Если вы не помните моменты вчерашнего дня это верный знак того, что вы были чрезмерно пьяны. Дозы для всех разные, найдите свою и строго её придерживайтесь. Это позволит избежать многих неприятностей и позволит не совершать поступков, в которых вы будете раскаиваться. Старайтесь не ввязываться в конфликтные ситуации, находясь в пьяном виде. Подводя итоги, хочу сказать, не пейте из-за неприятностей, не жалейте себя, это ни к чему не приведёт, соберитесь силами, и сделайте всё чтобы их устранить. Второй выход есть всегда, ищите и найдёте. Если вам всё же приходиться пить, пейте заранее, на практики измеренную, дозу, и ни граммом больше. В этой главе я ни разу не упомянул о других способах получения кайфа, думаю, выводы на счёт них вытекают из мною предложенных.

ГЛАВА 6. Купи себе хотя б топор и станешь человеком….
Если вы способны порезать на куски мимо проходящего человека, за то что, по-вашему, мнению он на вас сердито посмотрел, держитесь по дальше от оружия, да и от людей, да и вообще на улицу не выходите. Другое дело когда оружие применяется как средство для уравнивания сил. Человек носящий с собой оружие чувствует себя комфортней, уверенней но если вы носите оружие для того чтобы быть в себе уверенней советую пересмотреть взгляды на жизнь. Человек должен быть уверен в себе всегда, уверенность не должна зависит от куска заточенного железа или ещё чего-нибудь. Так если вы сегодня общаетесь с враждебно настроенным человеком на равных, только из-за того что у вас в кармане ножик затаился, встретив его завтра, оставив часть своей уверенности дома, вы что перед ним пресмыкаться будете? Будьте уверены в себе, берите с собой оружие только как средство уравнивания своих сил с превосходящими силами противника. Если я днём иду в магазин за хлебом я с собой точно ничего не возьму, естественно, если нет повода думать по иному. Но, идя в три часа ночи в парк, минимум арматуру я с собой возьму. Оружие, также является тем средством, которое вселяет уверенность во всяких тварей, оно помогает чувствовать себя над другими людьми, считать себе выше их, и как следствие сказывается на манере разговора или сразу на действиях. Я категорически против травматического оружия, вернее против того, что пули нельзя идентифицировать, разрешение получить не составляет особого труда и купить его у чёрных продавцов тоже не тяжело. Для тех, кто не знает, стреляет оно резиновыми пулями, снаряд вылетает из ствола под действием пороховых газов. Я знаю десятки случаев нападения с подобным оружием, а случаев защиты лишь единицы. А всё из-за того, что вполне серьёзное оружие оказывается в руках тех, от кого оно предназначено защищать. Против лома нет приёма, если нет другого лома, так что если у вас есть возможность приобрести подобное оружие, непременно это сделайте, я рекомендую травматический бесствольный пистолет ОСА, который к тому же является мощным тактическим средством, благодаря наличию светозвуковых патронов. Чтобы там не писали разработчики о его характеристиках ни в коем случае не стреляйте в голову, если конечно у вас нет намерений, человека в цинк закатать. Вот ещё одна история, случилась со мной около одного кафе. Пришли мы значит с другом в кафешку, находясь в изрядно пьяном состоянии. Кто то со мной закусился, пошло общение на улице. Дальше не помню, за чё общались и как… Открываю глаза вижу впереди меня тот с кем я общался прёт на меня с кулаками, его держат друзья. Самого сзади за горло держит друг, приговаривая мол хватит пойдём домой. А я в это время судорожно шарю по карманам и понять не могу ничего. Тот кто в бой рвётся не как не уймется, всё вырывается и вырывается. И тут я начинаю осознавать что у меня же ножичек с собой есть, его то я и ищу, а найти ни как не могу, вот сейчас найду, этот герой вырвется и я с него вырезку сделаю. Ножа не было. Друг всё же утянул меня домой, мы отошли метров на пятьдесят, оглядываюсь, а ко мне бежит, кто-то, вырвался всё-таки. Я другу говорю отойди, он от меня отошел подбегает ко мне этот паренёк и получает встречный удар в челюсть. Если честно долго потом удивлялся как получилось, наверное везенье. Так вот парень попятился, ели устоял на ногах, а потом пробормотал, мол, давай пообщаемся. Я согласился, хотя бы потому что мне было интересно в чём вообще проблема. Оказалось нормальный парень, мы с ним стояли общались, а один шакал из его знакомых мне сзади и влепил, я разбираться не стал кто да за что, видимо думал что раз общаюсь с ним то и удар от него прилетел, ну я на него и набросился, и видимо при этом ругался страшно. Не буду рассказывать все нюансы этой истории но вернусь к тому с чего начинал. Ножичек. Я его не потерял, я знал что находясь в пьяном виде оружие ничего хорошего не принесёт, пьяный человек не отдаёт отчёт в своих действиях и способен совершать такие поступки, которые трезвым никогда бы не совершил, поэтому и оставил нож дома перед уходом. Кто знает писал бы я сейчас этот текст, взяв его с собой в тот вечер. Отсюда вытекает золотое правило, если вы знаете, что будете употреблять спиртное, оставьте оружие дома именно это и поможет вам спасти свою жизнь.

ГЛАВА 7. Моя милиция меня бережет
Страшнее отморозков без пагонов только отморозки в погонах. Старайтесь избегать любых встреч с работниками правоохранительных органов, и вы избавите себя от лишней головной боли. Я не говорю, что все кто работает, в вышеупомянутых органов, являются сволочными. Суровая реальность, в наше время человек редко идёт в милицию из-за обострённого чувства справедливости…. Помните, я рассказывал про одного не очень положительного персонажа в первой главе, ну у которого дядя в милиции работал. Так вот этот типчик со своими корешами, в тупую набили морду одному парню, забрали всю наличность, сотку и спокойненько ушли. Парень пошел в милицию, писать заявление. Написал. Милиционер как прочитал его заяву, сходу начал на него наезжать, мол знаешь на кого прёшь, парень стоял на своём. Тогда добрые дяди милиционеры запихали его в бобик и увезли в неизвестном направление. Я не знаю кто был этот парень, куда его увезли и что было дальше. Но я точно знаю, что те менты которые запихивали его в бобик, так там и работают. Выводов из этой истории я делать не буду. Сделайте их сами. Но тем не менее, как я уже говорил, не все менты козлы, я знаю несколько человек посвятивших себя этой работе и они действительно заслуживают уважения.
Я не буду освещать юридические особенности поведения при задержании или при проверке документов. Да и плевать милиция на них хотела, если захотят задержать задержат непременно, а повод найти всегда можно. Так что если у вас нет кого-то вроде дяди в отделении, в которое вас везут, лучше вам общаться с сотрудниками милиции как с обычными людьми. Да, милиционеры тоже люди, а люди, как я неоднократно отмечал, хотят уважительного отношения к себе. Всегда здоровайтесь, в этом нет ничего плохого. Будьте вежливы, не используйте жаргон, сленг, говорите спокойно и уверенно, да и вообще представляйте, что говорите с одним из своих друзей, тогда морда кирпичом не будет. Взгляд в глаза, вызов даже в животном мире. Так что не надо стоять и пялица в глаза милиционера, проверяющего ваши документы. Кстати не надо вообще ни кому в глаза пялица. Оно вам надо, или вы тащитесь от мужских глаз. Всегда ведите себя естественно, разговаривайте так, как разговариваете с друзьями, смотрите так, как смотрите на друзей, и в вас будет намного меньше недоброжелательного и подозрительного. Старайтесь всегда брать с собой документы, их отсутствие лишний повод забрать вас в участок. Документы на оружие само собой. В принципе этих рекомендаций достаточно, чтобы в большинстве случаев у милиционеров вопросов к вам не возникало, естественно люди разные бывают, может рожа ваша не понравиться… Или ещё чего. Подводя итоги, хочу сказать, если есть возможность избежать встречи с милиционерами, воспользуйтесь ей. Не все менты козлы, но большая часть точно. Менты тоже люди, вот и ведите себя с ними как с людьми. Кстати о слове менты, не так давно по телевизору показывали дочку одного оперуполномоченного что ли, так вот она предложила трактовку слова мент, мент - мой единственный надёжный товарищ. Я это ни к чему сказал. Просто вспомнил.

ГЛАВА 8. Мухи липнут на мёд
Порой мне хочется, чтобы до меня кто-либо докопался, но в большинстве случаях у меня такого желания не возникает. Я не верю в судьбу, и считаю, что человек сам выбирает свою судьбу. На эту тему, как и о боге можно спорить бесконечно. И если с человеком что-либо случилось, в первую очередь виноват сам человек. Если человек в три часа ночи идёт в парк, чтобы посмотреть как он выглядит при свете звёзд, а потом с проломленной башкой оказывается в больнице, виноват в этом только он сам. Сейчас я приведу широко известный пример. Какого то чемпиона по карате спросили, как ему удаётся быть непобедимым и он искренне ответил, что не ходит в места, где его могут победить. Для чего рисковать своим здоровьем, идя пить разбавленный спирт, в какой то клоповник, когда есть выбор пойти в боле менее приличное кафе. Всегда можно найти заведение оптимально удовлетворяющее требованиям цена качество. Лишний раз не светите деньги, не старайтесь выглядеть круче, выше всех. Всегда ищите более подходящую альтернативу.

продолжение следует
предистория :
Этот человек разместил свой пост в теме "философия" в дальнейшем,редактируя его -=Wolf=- решил написать книгу о своей жизни. Удачи Вам , -=Wolf= и ждем продолжения.

Сообщение отредактировал ALBA - 11.3.2009, 18:05