Тюремная лирика Опции

[Turman888]

Боль, слёзы, старушка тюрьма.
Здесь горе, обида, такая судьба.
Здесь зло и обманы холодные нары
Интриги и карты, блатные базары.
Пальцовка тугая, тусовка блатная.
Закрытая решка, дорожная спешка,
Чифир горький, бодрящий, палящий.
Перловка густая, капуста пустая.
Дольняк не удобный и карцер свободный.
Здесь можно описывать всё до конца
И говорю я всё это не пряча глаза.
Здесь тоже народом народ управляет,
Здесь тоже живут и порой умурают,
Здесь можно подняться и можно упасть,
Здесь рушаться семьи и вновь создаются.
Здесь любят, надеются, верят и ждут.
Стихи сочиняют и пайки крадут.
В нарды играют и песни поют,
И молятся богу и бога клянут.
Здесь часто друзья бывают врагами,
Здесь правда и лож сшибаются лбами,
Здесь вены порою от злобы вскрывают
И счёты с законом справляют.
Здесь могут в глаза прямо нагло соврать,
Здесь есть и чува и предавшая мать,
Здесь страсти бушуют и хлебом сорят.
Ночами резервы по хатам шерстят.
Здесь рано подъём и рано отбой.
Ни чего не поделать порядок такой.

Сообщение отредактировал airika - 11.3.2013, 14:55

[Кисть]

За горизонт уходит солнца диск,
Как жизнь моя свободная проходит.
Я вне закона – вор-рецидивист,
И жить теперь не здесь мне, а на зоне.

Не буду ныть, скулить и причитать,
И на допросах не скажу ни слова.
Им фраерам свободным не понять,
Что я на зоне, вроде как и дома.

****
Здесь нет своих, здесь все чужие,
Есть только правила святые,
И этих правил ровно три:
НЕ верь, НЕ бойся, НЕ проси.

Здесь ни кому не стоит верить,
Советов у других просить,
Чтоб жизнь своей судьбой отмерить,
Чтоб не пришлось других винить.

Здесь ничего нельзя бояться,
Иначе страх тебя сожрет.
Ни перед кем не пресмыкаться,
А БОГ и так тебя поймет.

Просить не вздумай ни о чем,
Судьбу и Бога умолять,
Запомни, что тебе потом,
Придется большее отдать.

Мы в эту жизнь пришли одни,
Одним придется умирать.
НЕ верь! НЕ бойся! НЕ проси!
Чтоб не пришлось, потом страдать

****

Мы школой жизни называем лагеря
Мне их уроки помнятся прекрасно
Такие годы вычеркнуты зря
И сколько сил загублено напрасно
Тоскуя о свободе , ты не плачь
Как кандалы по жизни зарисовка
И на плече твоем татуировка
Пусть обозначит пройденный этап
Вокруг забор на вышке часовые
Колючей проволокой натянуты ряды
Прожектора да псы сторожевые
Вот /институт/безжалостной судьбы
Он не похож на многие другие
/студенты/ мир лихих людей
Для них дороги в мир совсем иные
На их сердцах печали лагерей
Сюда ведет широкая дорога
Отсюда выход узкая тропа
Здесь проклинают дьявола и молят Бога
А так же жизнь, которая горька
Хочу сказать я тем, кто на свободе
Кто не закончил /институт судьбы/
Кто зачастую говорит в народе
МЫ ЗНАЕМ ЖИЗНЬ
Не правда, ВРЕТЕ вы..

***
Ты вырос как и вся дворовая шпана
Рогатки, синяки, разборки двор на
двор,
Блатные разговоры у любимого окна,
На лавочке гитарный перебор.
Столыпин уже ждал, когда запели
воронки
Сигналками и руки за спиной,
А дальше протоколы, приговоры от
руки,
Девичьи клятвы, что останется с
тобой.
За сроком срок, бараки, лагеря
Меняются как в старой кинопленке,
И даже для себя уже не стоит
повторять,
Что сможешь возвратиться к той
девчонке.
Она - жена ЗК, ее дорога ждать,
Пока ты чалишь срок свой в
одиночке,
И думаешь о ней - не свидеться
опять,
И о подросшем неувиденном
сыночке.
Малой пойдет протоптанной тропой,
Ведь улица берет свое когда - то
И все начнется как у нас с тобой:
Стакан, косяк и по наводке хата.
И с малолетки первый срок подняв,
Житью - бытью на шконках
научившись
Не звезды на погоны за участие в
боях
Поймает он, а звезды под ключицы.
Ты паханом был, станет сын вором,
И только ночью тихо плачет где - то,
Когда снег тает на деревьях за окном
Жена ЗК и мать авторитета.

[бяка]

Прозвонил и крикнул гулко -
"На прогулку" - выводной.
Невесёлая прогулка
За тюремною стеной.
Да на счастие - подводы:
Распахнулись ворота, -
Отделяет от свободы
Незаметная черта.


Здесь неволя - там свобода,
Здесь тюрьма - а там простор...
Вот последняя подвода
Тихо въехала во двор.
Жаждой воли сердце бьётся,
Разорвётся... сам не свой.
Попадёт иль промахнётся
Неподвижный часовой?


Промахнётся - я в народе
Затеряюсь, попадёт..._
Но- и этот путь к свободе
Неизбежно приведёт!

(Воронов И.К., 1910)

[mkvih]

- Я хочу на волю, - приподнявшись на локте и глядя в лицо Дзержинскому почти сумасшедшими глазами, быстро и громко говорил Россол, - во что бы то ни стало я хочу на волю. У каждого человека есть предел терпению. Как хочешь, Яцек, но я больше не в состоянии. Выпусти меня из тюрьмы. К черту...
Его пришлось отпаивать водой. Он был как потерянный. И плохо соображая от жалости и сострадания, Дзержинский сказал вдруг, помимо своей воли, что постарается завтра устроить так, чтобы Антон попал на прогулку.
- Я? На прогулку? - не веря своим ушам, произнес Россол.
- Ты, ты, - сказал Дзержинский.
Он отлично понимал, что Антон не может попасть на прогулку, но что было делать, он сказал нечаянно, а Россол принял всерьез и уцепился за слово "прогулка"; ему хотелось верить, что он попадет на прогулку, что он увидит небо, солнце, каштаны, траву, лужи...
- Но лужи высохнут до завтра, - сказал Дзержинский.
Россол не слушал. Он говорил и не спрашивал ни о чем, - спрашивать было страшно. Если спросить, то обязательно выяснится, что прогулки не может быть, что это сон, это просто-напросто приснилось и сейчас Дзержинский скажет: "Что ты, какая такая прогулка!" - и все кончится. И он не спрашивал.
Он только говорил о самой прогулке, о том, как он завтра будет гулять. То есть гулять он, конечно, не может, но ведь дело не в словах; он будет сидеть на воздухе, на солнце, во дворе и даже на радостях закурит папироску-самокрутку из махорки, - пропадай все пропадом, как говорится. Пусть они ходят, как дураки, по кругу, а он будет сидеть и смотреть на небо. Или вот что: папиросу он курить не станет. Это глупо курить папиросу на воздухе. Ни к чему! Он лучше сорвет травинку и будет ее жевать. Боже мой, как давно он не жевал травинку, а ведь есть такие счастливцы, которые могут делать это хоть каждый день...
Он будет сидеть на земле, прямо на земле, а они пускай ходят кругом, - ему что. И если он побудет на воздухе, у него появится аппетит. А как только он начнет есть, болезнь исчезнет сама собой. Все дело в аппетите, только в нем, - не правда ли?
Чахотку надо заливать жирами, молоком, сметаной. Она боится пищи, как огня. И вот после прогулки...

К тому времени, когда заключенных обычно выводили на прогулку, Россол отвернулся к стене и прикрыл голову одеялом. То возбужденное состояние, в котором он был накануне вечером, сменилось апатией, полным упадком сил, равнодушием. Теперь он, видимо, понял, что ни о какой прогулке не может быть и речи, что каштанов ему не увидать, что все это мечты. Несколько раз за утро Дзержинский окликал его, но он не отзывался, делал вид, что уснул, хотя, конечно, не спал и не думал спать. Незадолго до прогулки Дзержинский подошел к Россолу, подергал его за одеяло и, когда Антон открыл злые глаза, сказал:
- Одевайся, иначе не успеем.
- Зачем мне одеваться?
- Пойдем на прогулку...
Секунду, не более, Россол смотрел в глаза Дзержинскому - старался понять, шутит он или говорит серьезно. И понял, что серьезно. Да и можно ли шутить такими вещами?
- Но я не удержусь на ногах, - сказал он, - я упаду. - И виноватым голосом добавил: - Я теперь очень слаб, Яцек. У меня плохие ноги.
- Тебе не надо держаться на ногах, - сказал Дзержинский, - зачем тебе держаться на ногах, если я тебя понесу? Я буду твоими ногами, понял?
- Понял, - все еще виноватым, покорным тоном ответил Россол, - но ведь тебе будет тяжело.
- Одевайся и не болтай, - приказал Дзержинский. - Там увидим, тяжело или не тяжело.
Россол сел на лежаке и нагнулся за сапогами, но тотчас же свалился на свою соломенную подушку: от слабости закружилась голова. Дзержинский поднял с пола сапоги, сел рядом с Россолом и обнял его за плечи, чтобы он спокойнее и тверже себя чувствовал.
- Это ничего, - бормотал Россол, силясь натянуть сапог, - это ничего, это сейчас пройдет, все пройдет, это оттого, что я слишком резко вскочил. Но сейчас мне уже лучше, мне легче...
От волнения и от слабости лоб его покрылся испариной, он никак не мог ухватить рукой ушко сапога, не мог сунуть ногу в голенище, ему уже ни на что не хватало сил.
- Да ты не волнуйся, - как можно мягче и веселее говорил Дзержинский, - ты вовсе не так уж слаб, а просто ты волнуешься, вот у тебя и не ладятся сборы. Ну, успокойся! И не торопись! Возьми обеими руками за ушки и тяни. Взял? Ну видишь, как просто! Теперь второй сапог! И второй натянул, - видишь, как хорошо! Теперь куртку. Где твоя куртка? Одевая Россола, он делал такой вид, что Антон одевается сам, своими руками, он же, Дзержинский, тут ни при чем, он только успокаивает Россола, подает ему одежду и разговаривает с ним.
- Видишь, как хорошо, - говорил он, - вот ты и готов, совсем готов. Теперь встань, только не торопясь, обопрись на меня и встань. Вот так, замечательно...
- Ноги не держат, - слабо произнес Россол, - совсем не могу стоять, Яцек...
С лязгом отворилась дверь, и в камеру вошел старший, Захаркин.
- На прогулку собирайтесь! Живо!
Увидав Россола, он спросил:
- А этот куда же? Ужели гулять?
- Гулять, - ответил Дзержинский.
- На допросы не может, а на прогулки может, - сказал Захаркин и вышел из камеры, не заперев за собой дверь.
Стоять Россол решительно не мог: у него кружилась голова, подкашивались ноги. Из плана Дзержинского - вести его на прогулку, обняв за талию и сильно поддерживая, - ничего не выходило. Надо было найти другой выход и без промедления: в коридоре Захаркин уже выстраивал арестантов, - промедление грозило опозданием на прогулку. А губы у Россола уже вздрагивали: во второй раз за эти сутки он расставался с мечтой о прогулке.
- Спокойно, Антон, - сказал Дзержинский, - сейчас все образуется. Сядь на койку.
- Зачем?
- Сядь, говорю!
Голос его звучал строго, почти повелительно. Такому голосу невозможно было не повиноваться.
- Теперь возьми меня за плечи! Нет, не за шею, а именно за плечи! А ноги давай сюда. Хорошо держишься?
- Хорошо...
- Держись, я поднимаюсь.
- Держусь.
Дзержинский выпрямился. Теперь он держал Россола на спине.
- Надорвешься, Яцек, - сказал Россол, - это чистое сумасшествие - то, что ты затеял!
- Сиди смирно, - посоветовал Дзержинский.
С бледным как мел, но совершенно счастливым Россолом за плечами Дзержинский вышел в коридор. Заключенные, уже выстроенные на прогулку в две серые шеренги, не сразу заметили в полутьме коридора ношу Дзержинского, а когда заметили, то как бы дрогнули, - обе шеренги заколебались, задвигались и вновь замерли; из-за поворота бежал Захаркин и командовал:
- Смирно, равнение направо!
За старшим надзирателем двигались начальник тюрьмы и его помощник. Это было неприятно: начальник и помощник почти никогда не появлялись в это время. Дзержинский стоял на левом фланге, начальство же появилось на правом и застряло: шел осмотр арестантов.
- Вы не робейте, товарищ, - сказал Дзержинскому его сосед, широкоплечий врач с висячими усами, - они вам ничего не скажут. Не посмеют!
- Положим, посмеют, - улыбнулся Дзержинский, - но я не робею. Авось как-нибудь.
Держать Россола на спине было очень тяжело: ширококостный и высокий Антон, несмотря на худобу, весил еще много. Дзержинский, сам ослабевший после стольких месяцев тюремной жизни, сейчас, со своей ношей, едва держался на ногах. Лицо его покрылось потом, сердце билось неровно, толчками. А начальство двигалось так медленно, что казалось, не будет конца этому стоянию в сыром полутемном коридоре с Антоном за плечами. И если бы он еще не волновался так ужасно!
Каждого арестанта начальник тюрьмы осматривал и обыскивал самолично: на прогулках довольно часто арестанты передавали друг другу письма, записки, даже книги, и начальник тюрьмы объявил этому обычаю войну. Пока что он ничего не нашел, и это его злило. Если весь обыск окажется безрезультатным, начальник останется в глупом положении.
Чем меньше оставалось необысканных арестантов, тем больше раздражался начальник тюрьмы. Теперь уже Дзержинский видел его бледное выбритое лицо, с большим носом и угловатыми бровями, его большой подбородок и кончики крахмального воротничка, выглядывающего из-под воротника мундира. Неизвестно, что произошло бы, не раскашляйся Россол в это время. Он закашлялся так, что отпустил Дзержинского и повалился головой вниз на щербатый каменный пол коридора, внезапно побелев донельзя и потеряв сознание. Но сосед Дзержинского, врач, успел подхватить голову Россола, так что он не ударился, и принял его от Дзержинского.
Захаркин схватил врача за руку и оттащил от Россола. Врач рванул руку. Россол все еще кашлял. Изо рта его текла узкая струйка алой крови.
- Все назад, в строй! - протяжно закричал начальник тюрьмы и расстегнул кобуру револьвера. - По местам!
Врач в это время уже стоял на коленях возле Россола.
Захаркин опять рванул его за плечо.
- Отойдите, - сказал Дзержинский, - вон отсюда!
- Ты что? - оторопело спросил Захаркин. В его руке уже был револьвер.
- Все назад, в строй, - продолжал кричать начальник, - или я буду стрелять!
Но никакого строя уже не было. Строй внезапно сломался. Начальник был в одном кольце арестантов, его прыщавый помощник в другом, Захаркин в третьем. Кто-то тонким бешеным голосом кричал:
- Товарищи, бей палачей!
Лицо Захаркина сделалось серым.
- Спрячь револьвер, мерзавец, - сказал ему Дзержинский, - спрячь, пока тебя не убили.
А слева несся и несся бешеный, точно пьяный, тонкий голос:
- Бей палачей, товарищи! Бей, бей палачей...
Но никто не был убит. И начальник, и его помощник, и Захаркин удрали. Им дали уйти, и они ушли.
- А пачему у вас, пазвольте спра-асить, - нажимая на букву "а", говорил начальник, - пачему у вас все пуговицы аторваны? Вы что? Правил не знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
Теперь у каждого арестованного он находил какой-нибудь непорядок в одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться, третий держит руки в карманах, четвертый посмел попросить очки, отобранные на допросе.
- То есть как это отобранные?
- Следователь отобрал у меня очки, чтобы ускорить мое сознание, - говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом, - я же без очков ничего решительно не вижу. Прошу вас возвратить мне очки... Но начальник тюрьмы уже не слушал. Теперь он увидел Дзержинского и вместе со своим помощником, прыщавым молодым человеком, шел к Дзержинскому.
- Эта что ж такое? - спрашивал он, щуря глаза. - Эта шутка или как эта нада понимать? Сейчас же абоим встать смирна, - вдруг крикнул он, - сейчас же!
- Мой товарищ болен, как вам известно, - сказал Дзержинский, - и стоять не может.
- Я приказываю прекратить, - крикнул начальник, - я приказываю стоять смирна!
- Но он не может... - начал было Дзержинский.
- Молчать! - багровея и теряя всякую власть над собой, заорал начальник, - назад в камеру! Запрещаю! Захаркин, за самовольное выношение... вынесение... за самовольный вынос из камеры...
Он вдруг запутался и забыл то, что хотел сказать, и в эту секунду в коридоре вдруг раздался звонкий крик Россола:
- Палач! Мы все равно тебя расстреляем! Палач!
Арестанты, по настоянию Дзержинского, разошлись по камерам. Россола отнесли на его лежак, врач сел с ним рядом. Тюрьма затихла. До вечера ждали расправы, но она так и не последовала. Захаркин появился тише воды, ниже травы, настолько вдруг вежливый, что в волчок осведомился о здоровье Россола.
- Теперь лучше, - тоже вежливо ответил Дзержинский, - благодарю вас.
Но Захаркин не отходил от волчка. В волчок был виден только его мохнатый рот, и этот рот произнес:
- Бывают же такие болезни...
На это Дзержинский не нашелся, что ответить.
К ночи Россол окончательно пришел в себя. Худое лицо его совсем осунулось и приняло голубоватый оттенок, темные глаза завалились, губы запеклись.
- Здорово мы с тобой погуляли, Яцек? - спросил он, старательно улыбаясь.
- Завтра погуляем, - невозмутимо ответил Дзержинский.
- Ты думаешь?
- Уверен.
Он стоял перед лежащим Россолом - стройный, высокий, и такая спокойная сила исходила от него, что Россол поверил: да, завтра они обязательно будут гулять, ничто не может помешать этому решению, они во что бы то ни стало будут гулять.

Эту ночь, впервые за много месяцев, Россол спал спокойно, а наутро Дзержинский, как ни в чем не бывало, помог ему одеться, и, когда Захаркин отворил дверь в коридор и объявил прогулку, он поднял Россола на плечи и стал с ним в шеренгу арестантов. Начальника тюрьмы не было, со вчерашнего дня его никто не видел. Захаркин же сделал такой вид, что ему нет никакого дела ни до Дзержинского, ни до его ноши, ни до чего решительно, кроме самой прогулки. Да и вообще в лица арестантам он не смотрел, а смотрел вниз и покрикивал:
- Ногу, ногу держать как надо! Подобрать кандалы! Без разговоров, правое плечо вперед, по лестнице не торопись!
Грохоча сапогами, под звон кандалов, арестанты двигались коридорами, лестницами, опять коридорами в тюремный двор.
- Тяжело? - негромко спросил врач у Дзержинского.
- Ничего, привыкну, - ответил Дзержинский.
Спустились по последнему маршу лестницы, миновали последний коридор и вышли на мощенный булыжником двор. День стоял солнечный, теплый, почти жаркий. Еще цвели каштаны, - пирамидальные белые соцветья, как толстые свечи на елке, украшали ветви. Захаркин, пятясь, бежал впереди первой пары и кричал, размахивая руками, как дирижер перед полковым оркестром:
- Соблюдай расстояние на одну протянутую руку! Пара от пары на три шага! Детки-соколы, соблюдай порядочек, иначе драться буду! Без разговоров! Но было так хорошо, что даже эти дурацкие возгласы Захаркина не мешали.
Пекло солнце. Посреди двора прогуливались и ворковали голуби. Тянуло ветром, настоящим весенним ветром. С Дзержинского ручьями лил пот, но он не замечал этого. Под звон кандалов, под грохот сотен пар сапог он слушал задыхающийся шепот Россола, его восторженные, отрывочные слова:
- Яцек, каштаны! Ты видишь, каштаны! Трава! Смотри, между булыжниками пробивается. Смотри, слева, - совсем зеленая, настоящая! Ты устал, Яцек? Тебе тяжело? Смотри, какой толстый голубь, просто толстяк! Как он может летать, такой толстый?
Россол точно помолодел на несколько лет. И все вокруг точно помолодели и поглупели. Восторженные восклицания неслись отовсюду:
- Эх, жизнь!
- Природа, одно слово.
- Мама дорогая, солнце как зажаривает!
- Не для вас и не для нас зажаривает.
- Ай, погода!
Дзержинский задыхался, глаза ему застилал туман. Он ничего не слышал, кроме грохота собственного сердца и того, что шептал ему в ухо Россол.
"Только бы не упасть, - думал он, - только бы не свалиться тут, посреди двора, вместе с Антоном.
Но он не свалился. Пятнадцать минут кончились. Захаркин засвистел и подал команду разойтись по камерам. Дзержинскому еще предстояло поднять Антона на четвертый этаж и пронести по коридорам...

Каждый день теперь он выносил Россола на прогулку. За лето он очень испортил себе сердце. Но разве он когда-нибудь обращал внимание на такие пустяки!
Передают, что про него кто-то сказал так: "Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь не сделал ничего другого, кроме того, что он сделал для Россола, то и тогда люди должны были бы поставить ему памятник".

(IMG:http://cs619525.vk.me/v619525393/d7ad/S5y1_XYaD8Q.jpg)