Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[ALBA]

Журнальный вариант романа «Анна и прокурорский надзор», специально для журнала «Неволя». Весь роман можно прочесть в Интернете по адресу http://www.proza.ru/author.html?stena1. В романе использованы материалы газеты «Украина криминальная».

Хроника тюрьмы.
Записки Савельева (1)Тюрьма начинается с ИВС – изолятора временного содержания – места, куда принимают задержанных. Три дня люди находятся здесь, потом их вывозят в следственный изолятор. Если бы даже по процессу не было трех дней временного содержания, то их надо было бы придумать, как некий предбанник в ад.
В ИВС, как правило, очень редко сидят долго одни и те же люди, редко в камерах существуют уже установившиеся порядки. Это вокзал: сегодня привезли, три дня прошло – вывезли, других завезли. В ИВС придерживаются правила не держать лиц, ранее судимых вместе с первоходками, содержать отдельно работников милиции, малолеток, «опущенных». Но если камер не хватает, никто не смотрит в анкету. Бывают казусы, когда в одной камере сидит пионер и напротив него человек в наколках, подтверждающих, как паспорт, его заслуги: количество куполов на его монастыре соответствует количеству отбытых лет, количество церквей – количеству судимостей.
Администрация ИВС к заключенным так и относится, как к лицам, которые только подозреваются в совершении преступления, и очень может быть, что они не окажутся здесь надолго, очень может быть. Земля круглая, мир тесен, судьба – злодейка, может, завтра придется встретиться в другом месте или даже поменяться местами.
Перед тем как закрыть в камеру, меня обыскали. Изъяли все: часы, деньги, брючный ремень, шнурки от ботинок, носовой платок, сигареты.
Крохотная камера на двоих пропадает в полумраке. Источник света теряется где-то наверху. Я оглянулся на железную дверь, грохнувшую за мной, как крышка гроба, и над ней увидел углубление в бетонной стене, загороженное мелкой металлической решеткой. Светит оттуда. Есть еще окно напротив двери, но свет через него не проникает вовсе: очертание окна забито жестью с просверленными в ней дырочками, за решеткой – оконное стекло, за ним еще одна решетка и карман – приспособление для того, чтоб нельзя было подавать сигналы на волю. Изнутри камеры карман не видно, но это стандарт, тюремные окна везде одинаковые. Темно-серые стены и такие же пол и потолок не добавляют света. Все в камере кем-то старательно подогнано для того, чтобы напрочь выбить из «новосела» заблуждение в том, что здесь он чего-то стоит. Я осмотрелся и не сразу заметил человека на наре. Расстелил матрас, долго не решался на него сесть. Матрас землисто-серый и от грязи лоснится. Вата – или чем он там набит – сбилась в комья от долгого использования, ни подушки, ни тем более белья нет. Сосед мой лежит на таком же матрасе, как на родном, облокотившись головой о ребристую «шубу» стенки.
– Не дрейфь, привыкнешь. Первый раз завсегда страшно.
– Почему первый?
– По морде. Гы-гы! – Зэк оскалился вполне гостеприимно. – А вообще-то поначалу лучше спать на пустых «струнах», без клопятника. Ты, я вижу, из нежных, сладкий, тебя клопы за одну ночь сожрут.
– Не много увидел за один раз?
– Я умный и наблюдательный.
Ну, насчет умный – большой вопрос, а наблюдательный – точно. Как объектив камеры слежения. Я скатал матрас обратно, присел на два ближних металлических прута, из которых состоит нара. Всего таких прутьев, вбитых в толстые деревянные рамы, десять штук, расстояние между ними восемь–десять сантиметров. Спать на этой постели даже с «клопятником» представляется сомнительным удовольствием. Я порылся в карманах, ища сигареты, но вспомнил, что их изъяли на входе.
– На, посмали.
– Спасибо.
– Звать как? Меня – Спортсмен. Ну, Дима, значит. За кражу сижу. А ты?
– Тоже.
– Ты – вор?! – На этот раз сосед гоготнул уже не так уверенно. – Что-то не слыхал. В каком районе «работаешь»?
Я посмотрел пристально в физиономию, с которой быстро сходила приторная панибратская маска: ты же не просто так тут оказался, встречаешь меня, да?
–Давай-ка, птица Говорун, договоримся: ты мне не задаешь дурацких вопросов – я тебе не даю дурацких ответов.
Спортсмен смутился и перестал мной интересоваться. Человек должен был собрать на меня анкету: из чего состою, о чем думаю, чем дышу. Но, видимо, в силу врожденного великодушия роль «наседки» исполнил топорно. Сочувствую.
Я хожу по камере. Может, быстрее выдохнусь, и станет все равно, на какой подстилке провалиться в спасительный сон. Сколько времени я тут? Должно быть, уже полночь. Из своего угла, как сыч из дупла, молча наблюдает за моим марафоном Спортсмен. Я прилег на металлические прутья, но очень быстро поднялся, потому что железки врезались и в тело, и в голову, которая не переставала болеть с вечера. Сижу, смотрю на обручальное кольцо на руке, единственную нить, соединяющую меня с тем миром, откуда я пришел. Чудесным образом кольцо не заметили при обыске. В горле такой плотный ком, что при дыхании воздух пробивается в легкие со свистом. В который раз прокручиваю в памяти прошедший день, пытаюсь связать события в одно целое. Но целое разваливается. Не могу я понять, что сделал предосудительного, не вписывающегося в рамки закона! Что было неправильно? Если исходить из того, что я невиновен, то скоро все выяснится, и меня отпустят. Так рассуждает дилетант, но такие рассуждения хоть греют душу надеждой. Если невиновен, а задержали, значит, кому-то это было нужно. Так думать не хочется, потому что в этом случае никто не дает гарантий.
О том, что наступило утро, можно догадаться по отдельным крикам из коридора и лязгу замков: заступает новая смена. Очень хочется есть. Решил попросить кипятка и постучал в дверь. Окошко открылось, охранник спросил: «Чего надо?», и исчез. Прошло полчаса. В углу у входа помещается туалет: углубление в полу с отверстием для стоков. Прямо над ним в стене выведено две трубы, одна для слива нечистот, другая – на десять сантиметров выше – для умывания. Все это никаким образом не отгорожено. Поискал кран, чтобы открыть воду, не нашел.
– Отодвинь парашу, интеллигент, под ней вентиль. Не забудь закрутить обратно, а то еще утопнем тут из-за белоручек всяких.
Прошло еще полчаса. Я вновь стучу в дверь. Повторилась та же процедура. Наконец Спортсмен сжалился и подсказал:
– Чтоб открыть воду, надо вертухаю дать сигарет. Чтоб получить кипятка, надо тоже дать сигарет. На, проверь, – протягивает мне несколько штук.
– А тебе что надо дать за сигареты?
– Жизнь длинная, должен будешь.
Снова стучу в дверь, а когда окошко открылось, правой рукой, на которой обручальное кольцо, протягиваю в него две сигареты и повторяю просьбу. На этот раз окошко захлопнулось после непродолжительного раздумья. А спустя пару минут дверь с лязгом распахнулась, в камеру, размахивая дубинками, ворвались аж четыре охранника. С криками «Все в коридор!» выгнали нас обоих из камеры, поставили к стене на шпагат. Один схватил меня за правую руку, вывернул так, что я чуть не взвыл от боли, сорвал обручальное кольцо.
– Где взял? – заорал прямо в ухо.
При всей трагичности ситуации мне стало смешно.
– Под нарами, где же еще!
Резиновая дубинка взметнулась и – с размаху по почкам. У-у-у-у-у, понял: шутить надо осторожно.
После того, как охранники удалились, удовлетворенно разглядывая кольцо, Спортсмен меня "успокоил":
Ну все, пропало твое колечко.
Время к обеду. Соседа по камере куда-то увели и больше я его никогда не видел. Открылась кормушка, охранник ткнул в нее жестянку с едой, кусок черного хлеба, алюминиевую кружку и ложку. Я поставил все это на стол и стал исследовать. В посудине зеленоватая жижа. В руках у меня пол-ложки, потому что ручка у нее отломлена из соображений безопасности, надо понимать. Помешал этим огрызком верхний слой жидкости: добраться до дна и увидеть, из чего состоит варево, не представилось возможным. На второе – овсяная каша. Утром тоже «подавали» овсянку. Съел хлеб, запил водой. Это все, что худо-бедно не вызывало рвотных спазмов. Остальное не смог.
После обеда кормушка открылась, злобно буркнула: «Посуду вернуть чистой», и захлопнулась, срыгнув «тарелки» обратно в камеру. Я не знал, что с ними делать, вывалил содержимое в "унитаз».
Ближе к вечеру коридор, как сточной водой, заполонило возней и ругательствами. Дверь камеры отлетела к стенке, захлопнулась обратно, но, спотыкаясь, все же открыла проход. Затор создал щуплый на вид мужичок. Двое охранников старались втиснуть его в камеру. Он упирался ногами в пол, втянув голову в острые плечи, и не давал себя «препровождать». Охранники приподняли тощее тельце, но прежде чем ему было придано ускорение, «клиент» изловчился, выбросил вперед все свои четыре конечности, нацелив их на железный дверной косяк и загородив дорогу и себе, и конвою. Недолго думая, третий сопровождающий саданул смутьяна дубинкой снизу под колено, нога сложилась пополам, и он рухнул в камеру. Работники, запыхавшись, глядели на простертого. Можно было уходить, оставив его на полу: очухается – сам переберется на ложе. Они и направились было к выходу, но тут одному из них вздумалось проявить милосердие: он поднял тело и переложил на свободную нару. В ответ на эту оплошность новичок резво стащил со здоровой ноги увесистый ботинок и запустил удаляющемуся в спину, сопроводив душераздирающим: «А з-з-забодай вас комар!»
Охранник вернулся и молча двинул беспокойный «контингент» кулаком в скулу, отчего голова его глухо ударилась о стенку, измазав бетонную рябь кровью.
Они ушли.
Новосел лежит не шевелясь. Его вспухшее от побоев лицо в крови, и от него разит сивухой. Тошнотворный запах перегара, смешанный с запахом крови и пота, заполнил два квадратных метра камеры, плотно забив все щели. Мой желудок опять поднялся под самое горло, готовый вывернуться. Я на всякий случай подошел к «унитазу».
В ИВС запрещено брать пьяного человека. По установленному порядку полного вытрезвления задержанный должен ждать в том месте, куда он был доставлен, как правило, это дежурная часть отделения милиции. Появление в камере пьяного страдальца легко, впрочем, объяснить всеобщим беспорядком, царящим не только в изоляторе временного содержания. Однако промашка могла случиться и по другой причине. Судя по тому, как сильно избит новичок, в милицейском «обезьяннике», где ожидают своей участи задержанные и где редко бывает воздух свежее, чем на помойке, его просто приняли за человека, находящегося в бессознательном состоянии от побоев. К концу рабочего дня милиция сама не трезвее «контингента», не мудрено, что никто не разнюхал задержанного пьянчужку.
Около полуночи сосед проснулся. Гонимый жаждой, вскочил с нары, заорал, вцепившись в ушибленное колено, и упал обратно. Пришел в себя от боли и принялся ошалело таращить глаза по сторонам, силясь понять, куда его занесло. Понял, по-бабьи трагично ойкнул, воздел руки к вискам, где тремя слоями запеклась кровь, и запричитал:
– Дура ты, дура старая, перебей тебя коромыслом! Что ж ты наделала? Сколько я тебе говорил, не лезь под горячую руку. Убил!.. Убил ведь!.. Ну куда я теперь?..
Потрогал вздутый синяк под глазом, попробовал раздвинуть веки пошире, но заныл еще жалобнее:
– Изверги! Гестапо! Разве можно так с человеком?.. Дай воды, – обратился ко мне и тоскливо вздохнул: – Рассольчику бы… Эх-х! Бабку свою я, кажется, того, убил. – Он захныкал. – Хорошая была бабка, хозяечка моя… Только самогонку мою повадилась воровать. Сворует и выбросит, сворует и выбросит, задери ее коза. Что теперь делать мне, а? Сушняк замучил. Эй, гестапо, воды дай!
Три ночи, проведенные в ИВС, я не спал...


Записки Савельева (2)
Каждые три дня – понедельник, среду, пятницу с шести часов утра обитатели ИВС начинают собираться в СИЗО – следственный изолятор, где им предстоит провести не три дня, а как карта ляжет. Перевозят их плохо оборудованными автозаками старого образца в сопровождении конвоя из 3–6 человек всегда в одно время, всегда одним маршрутом. Так что если бы кто-нибудь когда-нибудь решился на побег по пути в СИЗО, это можно было бы организовать, не закатывая рукавов. Ничего не стоит остановить автозак под любым предлогом и вытряхнуть из него всех заключенных. По понедельникам людей бывает гораздо больше, чем в другие дни, потому что операции по задержанию стараются проводить в конце недели, чтобы ограничить возможность задержанного связаться с адвокатом, родственниками или друзьями и принять меры к освобождению. За это время – субботу и воскресенье – с задержанным проводят следственные мероприятия, которые включают в себя, как правило, одно: физическое выбивание нужных показаний в самом наипрямом смысле. В понедельник задержанному, глядишь, и не захочется уже принимать никаких мер. И трехдневный срок очень кстати истекает у тех, кого задержали в пятницу.
Меня увезли в СИЗО в понедельник.
Следственный изолятор или тюрьма по форме, если смотреть сверху, представляет собой букву Е, к обратной стороне которой пристроены две вилки буквы К. Царица Екатерина в свое время настояла, чтобы она имела именно такую форму. Тюрьма так и называется в народе – «Катька». Следственный изолятор – это мир, где свой язык, свои неписаные правила, свои отношения. Начальник СИЗО – как бог на небе, его никто не видел, но все знают, что он есть. Самый большой начальник после него – ДПНСИ, дежурный помощник начальника следственного изолятора. Их всего четыре, с определенной очередностью они заступают на смену. ДПНСИ решает все вопросы, кого куда поместить, кого перевести. Он принимает этап.
Из автозаков нас, около сотни арестантов, выгрузили бегом, загнали на «вокзал» – огромный коридор на первом этаже тюрьмы, где мы пробудем совсем непродолжительное время. Там всех посадили на корточки лицом к стене, руки за голову. В таком положении сидели час. Кто не выдерживал и падал, тех били дубинками и поднимали. Спустя час на «вокзал» зашел дежурный по корпусу – «корпусной», обошел нас, постукивая по ноге дубинкой, и объявил:
– Если кто с вас думает, что он приехал на курорт, так он ошибся. Тут вам не курорт. Тут вы надлежите делать то, что хочем мы, а не то, что вздумается вам. Я понятно изъяснился?
Еще через полчаса раздался страшный гул, в коридор верхом на мотоциклах влетели несколько человек в камуфляжной форме, под шлемами – черные матерчатые маски. Это моторизованный ОМОН. В руках каждый держал резиновую дубинку, которой на ходу со всей дури, не разбирая, бил арестантов, куда попадет. Сделав несколько кругов по «вокзалу», мотоциклы с ревом укатили. На этом воспитательная часть закончилась.
ДПНСИ проверил наши арестантские дела и тоже удалился.
Подошла очередь доктора. Тюремные стены накладывают свой отпечаток не только на осужденных, но и на тех, кто там работает. Доктор проработал в СИЗО всю жизнь. За это время профессиональные навыки атрофируются, остается только то, что представляет собой ценность. Трудно представить, что такой человек как профессионал еще сохранился. Он осмотрел всех арестантов, выхватил наметанным глазом нуждающихся в лечении, как правило, это наркоманы, и обратился к ним:
– Больные есть? Предупреждаю, имеем два варианта: в камеру на общих основаниях, если здоров, или в наручниках в медицинский изолятор, если болен.
Выбор небольшой, да и намек понятен. Больных, естественно, не оказалось.
По периметру «вокзала» расположены маленькие комнатушки-боксики метр на метр, куда на время приема расселяют арестантов по категориям: подельники хранятся отдельно, «опущенные» – отдельно, бывшие работники милиции – отдельно. Затем всех построили «руки за спину, голова вниз» и бегом в распределительный пункт. Чем быстрее новичок поймет, что отныне это его поза в коридоре, тем меньше получит дубинкой по почкам.
В распределителе – процедура дополнительного осмотра, точнее, обыска. Здесь с нас снимается вся одежда и описывается. Статус осужденного определен исправительно-трудовым кодексом [ Речь идет об Украине. – Ред. ]. Но поступает-то в СИЗО не осужденный. О правах лица, задержанного по подозрению, вы не прочтете нигде. Законодатель исходил из того, что он только ограничен свободой, но он не лишен ни политических, ни экономических, ни социальных прав. На стене распределителя висит небольшой плакат, на котором написано, что положено иметь осужденному: комплект белья, принадлежности... Арестант: «А вот тут написано…». Дежурный: «Это осужденному». Арестант: «А-а-эм-м, а как же…» Убийственная логика. Основная масса поступающих в СИЗО не владеет юриспруденцией, не знает всех нюансов, чтобы в три приема сориентироваться: покажите мне, где написано, что нельзя иметь, потом заберете. Но ни один человек, «заезжающий на СИЗО», не скажет такого просто потому, что там, во-первых, у него нет никаких прав, даже прав осужденного; во-вторых, принцип воспитания очень простой: кто-то начинает умничать – дежурный автоматически реагирует: хорошо, эту группу будем отпускать по камерам в последнюю очередь и отводит группу подальше. Группа – это чужие друг другу люди. Понятно, что человек сейчас заработает по горбу, причем его набуцкают незаметно и безжалостно: ты что, самый умный? Права решил покачать? Кто ты такой?! Все, что ты хочешь сказать, скажешь сам себе в сортире. Главная цель присутствующих – пройти побыстрее всю обязательную процедуру и попасть в камеры.
В распределителе мне повезло, меня узнал старший группы сопровождения дядька Кузьма. Нам доводилось общаться, когда я приходил в СИЗО работать со своими подзащитными. Увидев меня среди голых зэков, дядька Кузьма поспешил скрыться в кабинете. В общем шуме я не слышал, как он кому-то что-то доказывал. Но некоторое время спустя из кабинета вышел охранник и направился ко мне.
– Ты, – ткнул в меня дубинкой. – Одевайся и иди за мной
В кабинете, кроме дядьки Кузьмы, сидели еще трое. Один, ефрейтор, едва выглядывал из-за стола, потому что был неестественно маленького роста. Он сосал сигаретный бычок и сосредоточенно листал мое арестантское дело. Двое других с такими же бычками во рту утопали в сигаретном дыму у него за спиной.
Ефрейтор склонил голову набок, сощурился – последняя струйка дыма от бычка заплыла в его левый глаз, и неожиданно задорно спросил:
– Анекдот хочешь? Рассказываю: что такое «ни то, ни се и с боку бантик»? Отвечаю: голый зэк в профиль, ха-ха-ха! Та-а-ак, адвокат, значит? Бывший работник прокуратуры? Ну-ну…
Этот дрожаще-гнусавый голос обещал прогнозируемые и весьма неприятные для меня последствия: тюрьма не любит бывших прокурорских.
Уловив витающую в клубах дыма опасность, дядька Кузьма на правах старшего по возрасту развел враждующие стороны, бесстрашно втесавшись между нами.
Ефрейтор тупо вперил круглые глазки в грудь Кузьмы, и я с изумлением увидел, как сквозь дебри и хлам в них продирается мысль.
– Сейчас тебя отведут в отдельный бокс.
Адвокатов, работников милиции система в этой ситуации щадит, и с нами не обращаются так цинично и грубо, как с другими. Меня отделили от всех, закрыли в каменный бокс размером метр на полтора без окон, где я некоторое время находился один и мог сосредоточиться на себе. В бокс доносились крики, шум, людей продолжали обрабатывать, но я больше не присоединился к общей массе прибывших.
Добравшись к концу дня до своей камеры, где кроме меня сидели еще два бывших милиционера, я наконец заснул, тяжело провалившись во мрак без сновидений.
Утром сосед по камере Вадим с интересом наблюдал, как новенький, просыпаясь, сладко потянулся и улыбнулся неизвестно чему. Моя улыбка показалась Вадиму неуместной:
– А говорят, что когда человек смеется в одиночку, им начинают интересоваться врачи.
Блуждая взглядом по камере, я долго не мог понять, где нахожусь. Когда понял – застонал.
А Вадим меня добил:
– Да, да, ты в тюрьме, ты в тюрьме! Ты точно в тюрьме!.

Записки Савельева (3)
Я лежу на наре, смотрю в потолок и думаю. После двухчасового процесса мысленакопления чувствую, что, если не остановиться, можно сорваться, надо искать выход. Встал, взял лист бумаги, начал писать философские трактаты на тему «я и тюрьма», почему я здесь и что делать. Пар спустил, положил листок под подушку. Как только лег, мысли вновь хлынули потоком. Опять принялся писать и опять лист под подушку. Три часа играл сам с собой в вышибалы. Прочитал свое сочинение. Господи, какой бред! Порвал и выбросил.
Вадим сидит за столом и «маслает» черный хлеб на домино. Часть костяшек уже готова, на них проделаны углубления по числу очков и зубной пастой покрашены в белый цвет. Такой же белой полосой каждая костяшка разделена пополам. Увлеченный работой, он бубнил под нос романс: «Ах, зачем эта ночь так была хороша!..»
Жизнь невероятно разнообразна, а человек так удачно устроен природой, что приспосабливается и привыкает жить в любой среде. Вот Вадим. Третий год дожидается суда. Внутренняя милиция себе лоб расшибла, пытаясь выбить из него нужные показания. Хоть он и бывший милиционер, но на допросах ему добросовестно отбили все, что находится у него в паху. В конце концов, потеряли к нему интерес и оставили в покое.
На второй месяц пребывания в следственном изоляторе дал знать о себе желудок – открылась язва. День для меня начинался с того, что в шесть часов утра я вставлял в дверную решетку листок бумаги с заявлением «Прошу записать к врачу». В арсенале врача скудный набор антибиотиков, обезболивающие и кое-что от простуды. Через неделю перестали действовать обезболивающие, и я попросил специальное назначение.
– Лекарств нету, – сонно зевнул доктор.
– Так что, можно умирать?
– Давай. Сдохнешь, и слава богу.
Вадим объяснил:
– Расслабься, «лепила» тебе не поможет. А на больничке просто так не держат. Туда можно попасть, только если с воли есть кому снабжать санчасть всякими лекарствами.
– А если нет такой возможности?
– Не попадешь. Нет, если туберкулез или СПИД, попадешь, конечно. И с желтухой попадешь. А если, как у тебя, язва, не попадешь. Ты должен умереть. Вот тогда тебя заметят. – Он вздохнул: – Только тогда тебе уже будет все равно.
Все давно привыкли к тому, что следственный изолятор используется не по прямому назначению – изолировать для следствия, а исключительно в целях морального подавления личности.
Примерно раз в неделю СИЗО навещает ОМОН – отряд милиции особого назначения. Здесь у отряда два назначения: он помогает тюремной администрации поддерживать порядок в хозяйстве и на живом материале отрабатывает приемы рукопашного боя. В неурочное время через кормушку в камеру закидывается дымовая шашка, распахивается дверь, здоровенные идиоты в камуфляже, в масках, с дубинками заскакивают в камеру, с дикими воплями выгоняют заключенных в коридор и начинают молотить всех подряд. Кстати, интересная закономерность: и органы внутренних дел, и криминальные органы объединяет «одна, но пламенная страсть» к восточным единоборствам. Нашу камеру не обходили вниманием, хотя бить остерегались.
Совершенно нормальное явление, когда в камере на двадцать человек одновременно хранится людей в три раза больше. В такие камеры омоновцы, как правило, не заходят, дураков нет. Тут тактика другая: та же дымовая шашка, крики «Быстро! Все в коридор!», дверь камеры, открытая ровно на столько, чтоб в нее за раз мог пройти только один человек: специальный фиксатор на полу не позволяет ей открыться шире. Доблестные блюстители порядка с удовлетворением наблюдают, как арестанты, давя друг друга, устремляются в дверную щель. Людьми руководит животный страх – не попасть под раздачу, не оказаться последним. Последнего поджидают с особым пристрастием: подняты вверх резиновые дубинки, напряжены мышцы омоновских бицепсов, глаза наметили жертву. Хр-рясь! Сегодня опять досталось новичку: замешкался, с правилами еще не знаком.
Четкая целенаправленная процедура. Человек, находящийся в постоянном страхе, не способен на какие-то активные действия, сопротивление, побег.
Происходит постепенная деградация «свободных жителей страны». У одной части человеческого материала культивируются самые низменные звериные инстинкты, направленные на уничтожение наилучших качеств у другой.
По статистике, каждый третий имеет судимость, 80 процентов из них содержались в СИЗО при том, что необходимость в этом была едва ли для трети. Следователь может «пришить» липовое дело и перечеркнуть чью-то жизнь только ради того, чтобы записать плюс в свой актив. Ради статистики по раскрываемости преступлений рядовые уголовные дела возбуждаются без разбору по малейшему поводу. Чаще – без повода. Реже – повод создается искусственно самими же органами. Причем зачастую сначала «раскрывается» преступление, а уж потом возбуждается и расследуется дело – так легче поддерживать высокие показатели девяностопроцентной раскрываемости преступлений. «Я понятно изъяснился?»...

Сообщение отредактировал ALBA - 6.2.2009, 14:40

Причина редактирования: объединение сообщений