Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[NordZone]

Амнистия

Анна Аркан

Дверь в камеру открылась, но надзиратель на пороге не появился. Вместо него в камеру вошло трое осужденных.
- Командир! – закричал пожилой заключенный, – куда ты хату набиваешь? Нас и так уже шесть человек. Задохнемся.
Но стоящий за дверью, ничего не ответив, молча захлопнул дверь.
- Беспредельщики, - бормотал сокамерник. – Откуда, братки? С какого отряда?
- Не имеет значения, - ответил самый рослый и вынул из-за пояса огромный нож. Зловеще сверкнула сталь, в камере повисла гробовая тишина.
Евгений понял: эти трое пришли по его душу, что тут же подтвердилось.
- Кто Даньшин? – спросил верзила.
- Я, - тихо ответил Евгений.
Двое тут же подскочили и скрутили ему руки. Верзила с ножом предупредил остальных:
- Кто вякнет, вырву на х… язык. Ясно?
Все промолчали. Молчание – знак согласия.
- Вы что, хотите меня убить? – хладнокровно спросил Даньшин. Он сам удивился, что не испытывал ни малейшего страха.
- Посмотрим, - ответил главный в троице. – Свяжите его.
Помощники верзилы крепко связали Даньшину руки за спиной.
- Ноги, - приказал верзила.
Связанный Евгений беспомощно валялся на полу. Верзила подошел, большим и средним пальцем левой руки сильно нажал на щеки, а правой запихнул в открывшийся рот какую-то тряпку. Затем повернул его на живот.
- Снимай штаны, - приказал верзила одному из помощников, тот выполнил команду. Верзила передал нож одному из вошедших, спустил вместе с трусами штаны, предварительно достав из кармана тюбик с каким-то кремом, встал над Даньшиным на колени и раздвинул ему ягодицы.
Даньшин замычал, попытался ударить насильника ногами по спине, но сопротивление было бесполезно. Сокамерники молча наблюдали за происходящим.
- Давай, давай, Женечка, поизвивайся, мне это нравится, - шептал верзила. – Это меня возбуждает. Подмахивай, моя девочка, еще, ещё… Моя милая….
Острая боль пронзила Даньшина, он потерял сознание. Когда пришел в себя, насильников в камере уже не было, сокамерники развязали ему руки и ноги, вынули изо рта кляп. Он лежал на полу со спущенными штанами. Первая мысль, посетившая его:
- Это конец! Теперь уже точно. Все кончено. Но я не уйду один.
Он сел на пол, взял тряпку, которая недавно была кляпом, вытер у себя между ног, надел штаны. Посмотрев на сокамерников, спросил:
- Вы видели этот беспредел?
Никто не ответил.
- Сегодня вы не заступились за меня, - продолжил Даньшин, - завтра никто не заступится за вас. Бог вам судья.
Затем он сел на пол у двери и заплакал.

***

Вернулся Даньшин в отряд уже не на свое место. Главный в «гареме» осужденный - Нерчин, по кличке «Эдит Пиаф» (за картавость), выделил ему спальное место на втором ярусе у входа в отряд, где располагались опущенные.
- Добро пожаловать в наш курятник, Даньшин, - нараспев сказал Нерчин. – Ты это… сильно не гони. И в гареме жить можно. Все мы когда-то были мужиками, а вон наша Серафима, он вообще блатным был, и ничего, прижился у нас. Он на тюрьме в прессхату попал. Что поделаешь. Арестантская жизнь непредсказуема. Сегодня пальцы веером, завтра очко порвали.
- Хватит демагогии! – зарычал Даньшин
- Ты это, Жень, - тихо сказал Нерчин. – веди себя спокойно. Мы же не виновны в твоем горе. Мы все через это прошли. Я тоже когда-то хотел руки на себя наложить, а ничего, привык. Только не надо здесь ни на кого рычать. Ты понял, о чем я говорю?
- Понял, извини, - ответил Даньшин. - Я еще как во сне, не осознал.
- Обживайся. Не гони. Достоинство, оно вот здесь, - Нерчин приложил ладонь к сердцу. - И «петух» может быть достойным, если «петухом» его сделали по беспределу. Ты же не за кусок маргарина и пайку хлеба задницу подставил. Тебя изнасиловали?
- Да.
- Держись теперь, что поделаешь. Смотри, по привычке не хватайся за мужицкие вещи и не заходи к ним в проход, побьют. А так нас и ударить западло. Просто так никто не обидит. Все наладится, Женя, не гони.

***

У дневального на тумбочке затрещал телефон. Через несколько секунд он выкрикнул в спальное помещение:
- Осужденный Даньшин, к ДПНК!
В помещении дежурного его ожидала сотрудница спецчасти.
- Вот, распишитесь, Даньшин, здесь, - она ткнула пальцем, - что уведомлены.
- Что это? – спросил Евгений.
- Читайте. Жена подала на развод. Какой год сидите?
- Пятый.
- Она еще долго продержалась. Обычно на втором, максимум, на третьем году такие бумаги носим.
Даньшин ничего не ответил, лишь спросил у дежурного офицера:
- Разрешите идти, гражданин начальник?
- Иди-иди, Даньшин. Не бери в голову, выйдешь, еще женишься, - пытался подбодрить офицер.
- Еще выйти надо, - буркнул Даньшин и покинул помещение.
Ночью он не мог уснуть, думал о Наталье, о дочери: «Почему все так произошло? Рассуждал о чести, о достоинстве, а теперь лежу среди пидоров. Где твои честь и достоинство? Кому они нужны? Не захотел стукануть на Жучкову, она же тебя и развела с женой. Распустил нюни перед Мажухно, мусолил ему про совесть, где теперь эта совесть? Где грань, которую нельзя переходить в этих дурацких рассуждениях о совести, чести и достоинстве?».
Утром начальник отряда объявил фамилии осужденных, которые не идут на работу в промзону, а остаются в жилой зоне, так как сегодня их дела будут рассматриваться на предмет применения Указа об амнистии. Принятие решения должно производиться в присутствии осужденного.
Ближе к обеду завхоз приказал оставшимся в жилой зоне построиться. Даньшин, несмотря на свой рост, плелся позади строя – опущенные всегда идут сзади.
В кабинете замполита заседала комиссия. Вызывали по списку. Лица осужденных, которым сократили оставшиеся срока, сияли, они поздравляли друг друга. Но были и те, кто не попал под Указ, среди них оказался и Даньшин.
- Мы рассмотрели ваше личное дело, осужденный Даньшин, и пришли к выводу, что амнистированию вы не подлежите, - произнес, словно, приговор, председательствующий. Возглавлял комиссию сотрудник прокуратуры.
- Все ясно! – сказал Даньшин и, не дожидаясь ответа, вышел из кабинета. Через несколько минут вышел из кабинета Стальмак, отсидевший два раза в ПКТ, имевший несчетное количество взысканий, на его лице сияла улыбка.
- Четыре года долой! – едва не закричал осужденный. – Вот это подарочек!
На указе от 18 июня 1987 года администрация колоний по всему Союзу погрела руки основательно. Прокурор, который принимал окончательное решение, смотрел не на человека, а на его личное дело. Личные дела подчищались, постановления о поощрении, в том числе и задним числом, вклеивались, работа кипела. Какой прокурор может проверить эти тонны макулатуры? Фактически применять или не применять Указ решала администрация колонии, прокурор только подписывал соответствующий документ.
Не одному Даньшину сломали жизнь, не одного осужденного склонили к стукачеству. Слишком высокой была цена для заключенного. Даже лишний день тягостно прожить в неволе, а здесь речь шла о годах. Конечно, таких, как Даньшин, было немного, можно сказать, единицы. Большая часть осужденных принимала условия оперативников, режимников и других начальников, шла у них на поводу, и свобода выкупалась за «30 серебряников».
Вечером того же дня Даньшин, уединившись, сидел за отрядом и думал о своей сломанной жизни. Уже стемнело, скоро объявят вечернюю поверку, а там и отбой. Неожиданно в противоположном углу, что-то ярко сверкнуло. Евгений заметил склонившуюся фигуру, он догадался, там кто-то, что-то прячет. Через минуту, буквально в двух шагах, мимо него прошел осужденный Каурдаков, но из-за лунного света навстречу, он не заметил Евгения.
Когда Каурдаков исчез за входной дверью в отряд, Даньшин быстро подобрался к тому месту, где только что был Каурдаков. Прямо под забором он нащупал камень, отодвинув, нашел в углублении сверток. Даньшин развернул его и увидел два охотничьих ножа. Не раздумывая, он сунул один нож за пояс, а другой, завернув, положил на место.
«Ночью шмонать не будут, а с утра я найду ему применение», - решил Даньшин.
Ночью он аккуратно положил нож под простыню и проспал до утра.

Работа в квартире шла полным ходом. «Точка» вспоминалась, как страшный сон. Под диспетчерами работалось спокойнее, поскольку те всегда предупреждали, что едет новый клиент или постоянный. Если клиент был из числа постоянников, встреча происходила без отрицательных эмоций. Ежели приезжал совершенно новый, то недалеко от дома, в котором расположилась их квартира, находилась машина с охранниками (так их называли девушки), которые могли в любую минуту прийти на помощь, достаточно было часто помигать светом на кухне или в спальне. По договоренности охрана не совались в квартиру, если нагрянули менты.
С милицией девчонки решали все вопросы сами, предварительно с помощью условного сигнала поставив «однополчан» в известность о том, что в квартире находится милиция. В каждой квартире были свои «маяки». Здесь, к примеру, если пришли менты, нужно было убрать с подоконника в кухне вазу и выключить свет. Наружные наблюдатели понимали, что происходит. За месяц работы девчонок однажды посетили менты (не считая «друга» участкового), от которых откупились без особого труда. Дважды пытались «выставить» грабители, но ребята вовремя звонили в дверь и вежливо провожали любителей легкой наживы. Через месяц и участковый объявил, что «зарплату» за молчание он теперь будет получать вне квартиры (видимо, руководство конторы приняло меры), а в квартиру наведываться будет, только предварительно созвонившись с девчонками.
У девушек стали появляться постоянники. Одним из таких постоянников стал Борис Моисеевич Кант, грузный мужчина пятидесяти лет. Он разошелся с женой три года назад, и с тех пор регулярно, примерно два-три раза в месяц пользовался услугами проституток. Бывшая жена была его ровесницей и к сорока пяти годам словно взбесилась: если раньше просто намекала, то теперь стала настойчиво требовать секса, причем каждый вечер, а при отказе закатывала истерику. Она обвиняла Бориса Моисеевича в том, что он, негодяй, испортил ей жизнь, а она, еще молодая и интересная женщина, не хочет умереть в пятьдесят лет неудовлетворенной старухой. Элла Марковна с каждым днем требовала от мужа все больше и больше денег.
Вокруг нее постоянно крутились какие-то проходимцы, называющие себя народными целителями, косметологами, которые делали ей уколы, примочки, растирания и массажи. Среди них были и консультанты с какими-то порошками для похудания. Иными словами, бывшую сговорчивую супругу Эллочку подменили. Ей казалось, что она буквально за последние год-два ужасно постарела и поэтому уговаривала Бориса Моисеевича выделить ей неимоверную (по мнению мужа) сумму на пластическую операцию. Муж отказался оплатить, как он считал, никчемную и пустую операцию, и тогда Элла Марковна заявила, что подает на развод. Муж не стал ее отговаривать, решив, что развод пойдет им обоим только на пользу. В пятьдесят лет секс мужчине, конечно, необходим. Но если заниматься им каждый день – это явный перебор, а вот два-три раза в месяц – вполне приемлемо и приятно.
Борис Моисеевич в последнее время обращался за сексуальными услугами только в интим-клуб «Московские девчонки». Здесь чувствовалась жесткая рука администрации. Девушки были дисциплинированны, не жаловались на хозяев, вымогая чаевые. Кант походил по разным конторам и насмотрелся всякого. Были и такие случаи, когда девушка открывала входную дверь и падала у порога мертвецки пьяной, в другой квартире, проститутка, лежа рядом с ним в постели, нюхала кокаин. В квартирах же, принадлежащих «Московским девчонкам» всегда был порядок, чистое постельное белье, сухие полотенца. По мнению Бориса Моисеевича, этой «конторой» руководили умные люди, старавшиеся предусмотреть все тонкости сексуального бизнеса, чтобы ни в коем случае не причинять клиенту дискомфорта. Избалованным клиентам это, конечно, не могло не нравиться, и поэтому постоянники у «Московских девчонок» не переводились.
Постоянные клиенты – это достояние любой фирмы, а фирмы по оказанию сексуальных услуг тем более. Нового клиента убедить приехать на квартиру к девушке, чтобы заняться с ней сексом, бывает очень даже не просто. Часто мужчины жалуются, что, приехав на квартиру к проститутке, встречают там девушку, существенно отличающуюся от той, которую описывал диспетчер или от той, которая красовалась на страницах журнала. В «Московских девчонках» старались исключать такие недоразумения. Девушка, работающая в интим-клубе, без разрешения администрации не имела права даже перекрашивать волосы в другой цвет. Перекрашивать можно, но обязательно предварительно поставив руководство в известность, чтобы диспетчер точно знал, что за девушка находится на квартире (блондинка, рыжая, брюнетка), и чтобы сразу после парикмахерской сделать новые фотографии для размещения новой рекламы.
Организаторы интим-клуба стремились к тому, чтобы клиент, побывав раз в одной из их квартир, доверял фирме и обращался к ним снова и снова. Там, где девчонки-проститутки, пытались работать индивидуально, почти всегда царил бардак. Право слово, где нет контроля, там нет дисциплины и порядка.

***

Катя встретила толстячка Канта на пороге и, радостно всплеснув перед грудью ладошками, воскликнула:
- Боренька, миленький, мы уже по тебе соскучились.
Это не было фамильярностью со стороны Кати, еще в первый раз Борис Моисеевич попросил называть его Борей и строго на «ты».
- Здравствуй, дорогая! – расплылся в улыбке Кант. – Ох, и врешь, проказница. – он погрозил указательным пальцем и, обняв девушку, поцеловал ее в лоб.
- Я серьезно говорю, - щебетала Катя, провожая гостя на кухню, - таких ласковых и добрых мужчин на свете мало, потому мы тебя и полюбили с первого раза.
- Хорошо, хорошо. Что у вас за новенькая подружка? – поинтересовался Борис Моисеевич.
Катя и Галя, работая с Кантом первый раз, не сказали ему, что с ними живет еще одна девушка (Лола в это время была на выезде), и вот теперь решили разыграть небольшой спектакль, будто бы к ним пришла работать новенькая девочка, которой всего 17 лет. Лола выглядела очень молодо, хотя на самом деле ей исполнился 21 год.
Катя, обняв гостя, потянулась к нему и прошептала на ухо:
- Скажу по секрету, нашей новенькой подружке Лолке всего 17 лет. Ты же, помнишь, просил девочку помоложе. И вообще, Лолка еще не работала, ты будешь у нее первым. Очень сладенькая девочка.
- Она девственница? – удивился Кант.
- Нет, я не о том, - поправилась Катя. – В смысле первым, кто вот так, ну, ты понял….
- Вай-вай-вай! - запричитал Борис Моисеевич, его дыхание участилось, щеки зарделись, на лбу выступили капельки пота. – Так зови подружек, где они? – облизывая пересохшие губы, потребовал гость.
Через минуту на кухню вошли Галина и Лолита. Галина поздоровалась с Кантом, как со старым знакомым, тот привстал и поцеловал ее в щечку, а Лолита, изображая саму невинность, стала на пороге и дрожащим голосом произнесла:
- Здрасьте.
- Боже мой, какая прелесть! Иди ко мне, девочка, - Кант поманил Лолу пальцем. – Садись вот сюда.
Катя, отвернувшись от Бориса Моисеевича, подмигнула Лоле в знак того, что их спектакль принят и Лоле удалась роль несовершеннолетней, начинающей проститутки.
Мысль о том, что Лоле всего семнадцать лет, видимо, так сильно возбудила гостя, что тот не сводил с нее глаз. Знал бы Борис Моисеевич, сколько мужчин уже пользовались «невинным» телом.
Катя хлопотала за чайником, разливая по чашкам кипяток и заварку, а Борис Моисеевич мысленно строил сценарий приближающегося разврата.
- Так, девочки, - распорядилась Катя, - готовьте постель, разогревайтесь, мы скоро с Борей к вам присоединимся.
Борис Моисеевич от услышанных слов вспотел. Катя, проводив подружек в спальню, запрыгнула к нему на колени и, пропустив руку между ног, тихо произнесла:
- Боренька, миленький, чтобы диспетчер не ругалась, давай решим сразу финансовый вопрос, я отзвонюсь, и мы готовы, - Катя закатила глаза от ожидаемого удовольствия, - к потрясающемуся сексу. Ты всех нас берешь? На часик-два? Может скидочку попросить у диспетчера? – хитрила Катя.
- Давайте на пару часиков с тремя, - выдохнул Кант.
- Прекрасненько. Это шестьсот долларов.
- Может, за пятьсот? – решил поторговаться гость, скорее по привычке.
- Попробую убедить диспетчера, - ответила Катя, - иди пока, прими душ.
После того, как гость прошел в ванную, Катя набрала номер диспетчера:
- Ало! Клиент созрел!
- Развели на двоих? – спросила трубка.
- Обижаешь, гражданин начальник, - пошутила Катя, - на троих и на два часа.
- Молодцы! – похвалила диспетчер. – Деньги взяли?
- Пока нет! Пошёл в душ. Он скидку просит, - доложила Катя.
- Сколько?
- Сто баксов, но, думаю, и шестьсот легко заплатит. Мы разыграли, словно Лолите семнадцать лет. Он подзапал.
- Хорошо, Катя, - сказала диспетчер, - сориентируешься сама. Сначала скажи, что диспетчер запретил за пятьсот, потому что на Лолиту много звонков, ее в любой момент могут пригласить на выезд. Если вдруг упрется, сделай скидку, типа на свой страх и риск.
- Все поняла, - Катя заметила, что толстячок выходит из ванной, и продолжила разговор с диспетчером, подыгрывая под ее указания. – Прямо сейчас? Нет-нет. Боря остается с тремя. Да, конечно. Лола ему тоже очень понравилась. – Катя прикрыла рукой трубку и, обращаясь к гостю, сказала, - Лолку хотят вызвать на выезд! Оставляем?
- Конечно, оставляем, - развел руками Кант.
- Але! В общем, мы втроем остаемся с Борисом, - сказала Катя и положила трубку.
- Что там такое? – спросил гость.
- Диспетчер говорит, какие скидки. Лолу чуть не увезли на выезд. Не получается скидочку сделать. Шестьсот бачков, Боренька. Жалко, хотела тебе соточку сэкономить, да не вышло.
- Ладно, бог с ней, с соточкой, - громко сглотнув слюну, произнес Борис Моисеевич, вынул из висевшего пиджака бумажник, отсчитав деньги, протянул Кате шестьсот долларов. - Не обеднеем.
В такие минуты Кант об экономии средств не рассуждал. Секс одновременно с двумя и более девушками возбуждал его настолько, что он едва не терял рассудок. Лицо его багровело, правый глаз начинал подергиваться, ладони рук обильно потели, рот наполнялся липкой слюной. Расширившиеся ноздри уже из коридора улавливали запах молодых женских тел, и он, словно пес, учуявший похотливую суку, водил носом из стороны в сторону, стараясь изо всех сил делать это незаметно.
Они вместе с Катей вошли в спальню, где на кровати целовались Галина и Лолита, изображая сцену страстной лесбийской любви…