Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[koma]

ЗАОЧНИЦА
Фильштинский И.М.

Вселение Мишки в барак сопровождалось шумом, выкриками и матом надзирателя. Мишка качал права, что-то доказывал, ссылался на какие-то пункты правил содержания заключенных в исправительно-трудовых лагерях и инструкции ГУ Лага. На все эти Мишкины вопли надзиратель неизменно отвечал: «Вот посажу на пятнадцать суток в ШИЗО, будешь знать законы». — «Не имеете права,— кричал Мишка,— есть инструкция ГУ Лага за номером... о правилах помещения заключенных в штрафные изоляторы», В конце концов, то ли восхищенный Мишкиной юридической осведомленностью, то ли сочтя ниже своего достоинства продолжать спор с каким-то зека, надзиратель замолк, и Мишка был водворен на нижние нары у входа в барак, где на время угомонился.
Мишка был, как он выражался, «питерский». Наш лагпункт, подобно Ноеву ковчегу, содержал, как говорится, «всякой твари по паре», но город на Неве поставлял сюда, пожалуй, наибольшее число своих граждан. Возможно, сказывалась относительная близость Ленинграда и удобство транспортировки зека из города в Архангельскую область по железной дороге. Впрочем, надо отдать должное широкодушию диспетчерской службы ГУЛага, транспортные расходы эту организацию никогда не останавливали. Были случаи, когда за неделю до окончания срока заключенного из центральных районов этапировали на Дальний Восток, а если находили это нужным, отправляли на этап и по воздуху.
Судьба Мишки была несколько необычной. Делец, всю жизнь работавший хозяйственником, прорабом, завхозом и на других должностях, которые при отсутствии щепетильности могут приносить их обладателю немалый доход, и неоднократно судимый за различного рода хищения, он на этот раз залетел по пятьдесят восьмой статье. Вообще-то уголовникам и проворовавшимся хозяйственникам политическую статью давали нечасто. Все они рассматривались в качестве согрешивших «друзей народа», которые, в отличие от политических преступников, так называемых фашистов, могли, а согласно трудам разных теоретиков, и должны были «стать на путь исправления». Для того чтобы оскоромиться и схватить пятьдесят восьмую статью, они должны были совершить нечто необычное. Уголовники часто отпускали в адрес властей такие шуточки, за которые наш брат мог легко сработать новый срок. Однако им все сходило с рук, и в деле угнетения политических они у лагерного начальства играли роль первых помощников.
Мишка сумел пробиться в «политики» главным образом из-за своей совершенно патологической болтливости. Сев в очередной раз за мошенничество, он получил пятьдесят восьмую статью уже в лагере в результате своих яростных полемик с надзором по всякому поводу. Желая избавиться от досаждавшего ей крикуна, администрация намотала ему новый срок через суд.
С того момента как Мишка появился в бараке, он непрерывно говорил, мало заботясь о том, слушает его кто-либо или нет. В сферу его разносторонних интересов входило все: экономическое состояние страны, ее история, культура, политическое положение. В общем потоке его речи все это подавалось весьма неожиданно, в весьма субъективной интерпретации, и часто, при всей моей снисходительности, не вызывало у меня сочувствия. Однако это Мишку не останавливало, мое общество почему-то казалось ему особенно привлекательным. Не ожидая особого приглашения, он, усевшись возле меня на нары, пускался в долгие рассуждения и, произнося свой бесконечный монолог, полагал, что обменивается со мной мнениями. «Люблю поговорить с интеллигентным человеком»,— говорил он при этом без тени юмора.
Мишка был убежденным сторонником свободного общества, но свободу при этом понимал весьма своеобразно. Он считал, что люди должны обогащаться, для чего следует расхищать государственную собственность, чем он, собственно, на протяжении всей своей жизни и занимался. «Не воруйте у людей,— кричал он на весь барак,— крадите у государства. Государство богатое, у него на всех хватит».
Будучи человеком с широкими экономическими интересами, Мишка задался целью выяснить, выгодна ли государству и обществу охватывавшая всю страну система так называемых исправительно-трудовых лагерей, и доказывал всем и каждому, что государство несет от них одни лишь убытки. Упреждая теоретические выкладки зарубежных и наших отечественных «зеленых», он с цифрами в руках объяснял, что природные ресурсы в стране не бесконечны и что вскоре, как он кричал, и жрать будет нечего, и гвоздя нельзя будет найти, чтобы доску прибить.
Не был чужд Мишка и проблем моральной ответственности. Самым большим преступлением он считал донос на казнокрадов и хозяйственных жуликов. Таких доносчиков, по его мнению, нужно было убивать. Всех же остальных нарушителей правопорядка он призывал после совершения первого проступка отпускать, а после повторного не отправлять ни в какие лагеря, а без промедления казнить. К ним он относил тех преступников, которые, как он говорил, посягают на личность: хулиганов, воров, грабителей и убийц.
Но главной темой Мишкиных откровенностей была, как он сам выражался, проблема прекрасного пола. Вообще, отношение к женщинам старых лагерников было весьма противоречиво, в их разожженном длительным воздержанием воображении женщина рисовалась либо чистой, почти неземной непорочной девой, либо закоренелой, погрязшей в грехе распутницей, только и мечтающей о том, как бы изменить попавшему в беду мужу или возлюбленному. Мишка в своих представлениях умудрялся сочетать эти две полярные точки зрения.
На стене, над головой Мишки, висела доска, покрытая стеклом, под которым в живописном беспорядке были размещены женские фотографии. Была у Мишки и специальная папка, где грудами лежали фотографии и вырезки из газет и журналов с изображениями женщин разного возраста, по тем или иным причинам не удостоившихся места на главном Мишкином иконостасе.
В те мрачные и тоскливые годы газеты и журналы были полны скучными рассказами о сельских и городских ударницах, прославленных свинарках, доярках и фабричных работницах, выполнявших и перевыполнявших всевозможные планы и программы. Ловкие журналисты изощрялись в разыскании подобных тружениц села и города, кропали о них и об их достижениях стандартные статьи, часто сопровождая их фотографиями героинь. Мишка знал, по каким дням в КВЧ (культурно-воспитательная часть) обычно приносили газеты, прибегал за ними первый и, опережая курильщиков, выдирал из них нужный ему материал.
Получив необходимые сведения, Мишка сочинял первое письмо. Текст его был более или менее однотипным, но обращения тонко различались в зависимости от социального уровня адресата. «Дорогая Клава (или Клавдия Павловна),— писал он.— Я узнал из газеты о твоих (Ваших) трудовых подвигах и очень хотел бы с тобой (Вами) познакомиться. Твоя (Ваша) фотография мне очень понравилась. Мне сорок лет. Если ты (Вы) не возражаешь,
напиши мне по адресу (следовал номер нашего почтового ящика). Михаил».
Обычно корреспондентки, увидев Мишкин адрес, принимали его за военнослужащего и присылали ответ. Если они сообщали, что у них есть муж. Мишка, как он говорил, списывал их в брак. Но если ответ его удовлетворял, следовало новое письмо, которое, как он считал, должно было «надорвать душу» всякой женщины. Это был трогательный рассказ о молодом неопытном человеке, совершившем ошибку, приведшую его в тюрьму, о его раскаянии и о страстном желании порвать с прошлым и впредь вести праведную жизнь. Автор предавался размышлениям о грустной доле обманутого женой человека и где-то, между прочим, намекал, что сидеть ему в тюрьме осталось недолго, что он вот-вот должен освободиться и мечтает создать прочную семью. А взглянув на фотографию своей корреспондентки, он понял, что это и есть та спутница жизни, которая уготована ему судьбой. Если на письмо приходил ответ, то это, по словам Мишки, означало, что баба на крючке.
В послевоенные годы было много обездоленных женщин, но среди корреспонденток Мишки оказывались и сердобольные, которые просто жалели несчастненького, сбившегося с пути «преступничка» и готовы были ему помочь.
Как и на все в жизни, у Мишки насчет его похождений была своя особая теория. «Я же благодетель,— орал он на весь барак,— они же одиноки и этого дела никогда не видят. А я — мужчина в соку, я многое могу. А ведь женщине что главное — чтоб ее любили, и она чувствовала, что нужна. А здесь страдалец за правду, как не посочувствовать и не помочь бедняге?! Ведь и они там, на воле, все воруют, что ж, она не понимает? А потом женюсь я или не женюсь — дело десятое, а пока она и помечтать может. Да за одно счастье помечтать она должна мне ножки целовать». Как видим. Мишка в своем деле был одновременно и философ, и психолог, и поэт.
Как и в прошлой жизни казнокрада-хозяйственника, Мишка и тут проявлял большую аккуратность в ведении дела. Учет всем дамам сердца велся очень строгий, для чего существовала особая тетрадь. Мишка не делал секрета из своих занятий и охотно показывал свое делопроизводство всем, кто хотел. Каждое письмо фиксировалось, и сюда же заносились все сведения о возлюбленной и тексты писем. Это было необходимо для того, чтобы не попасть впросак, что было бы губительно для дела: рыбка — по словам Мишки — сорвалась бы с крючка. Тронутая Мишкиными настойчивыми просьбами, возлюбленная обычно присылала ему фотографию, которая занимала почетное место под стеклом на стене. Надо отдать должное Мишкиной деликатности, он никогда не просил первым о присылке чего-либо материального, но требовал проявления возвышенных чувств и в своих письмах часто жаловался на холодок в посланиях возлюбленной. «Все придет в свое время»,— говорил Мишка, сообщая о своих делах сочувствовавшим ему нетерпеливым соседям по бараку. И время это наступало. В бараке появлялся надзиратель и приглашал Мишку вечером в служебное помещение, где ему выдавалась посылка с дарами от очередной возлюбленной. «Мне много не надо,— говорил Мишка,— две-три посылки в месяц я всегда получу». Присылку даров Мишка умело регулировал и, демонстрируя перед дамами сердца свою скромность, иногда просил его посылками не баловать, что вызывало, естественно, еще большее уважение к страдальцу и отправку новых посылок. Мишка не был скрягой и охотно делился присланным с друзьями в бараке. «Ешь, ешь,— говорил он,— она еще пришлет!»
Кульминационным моментом каждой любовной интриги Мишки, ее итогом и желанным завершением был приезд его корреспондентки в лагерь на любовное свидание. Мероприятие это подготовлялось исподволь, надежды женщин систематически разжигались письмами с выражением роковой страсти и клятвами жениться
сразу же после освобождения. Под напором пламенных призывов Мишки удержаться от рокового шага было нелегко, и, в конце концов, следовало согласие на встречу, после чего Мишка вступал в переговоры о семейном свидании с кем-нибудь из надзирателей. Такие свидания разрешались только близким родственникам. Но красноречивый Мишка умел убедить надзор, что приезжает невеста. «Что-то часто к тебе невесты приезжают,— говорили надзиратели,— и все разные»,— но, предвкушая мзду за свой либерализм, давали возлюбленным возможность остаться наедине в комнате свидания на пару часов. С таких свиданий Мишка возвращался радостным, умиротворенным и до поздней ночи делился со своими соседями по нарам впечатлениями от встречи. Излишние натуралистические детали ничуть не шокировали присутствующих, которые жаждали все новых и новых подробностей, шумно сопереживая со счастливчиком. Разумеется, со свидания приносился обычно большой мешок со снедью, разными домашними пирогами и закусками, так что все вокруг были вдвойне довольны.

Однажды летом, в воскресенье вечером, когда на улице было еще относительно светло, я, тогда уже бесконвойный, быстро шел по деревянному настилу (тротуары в северных поселках еще и поныне делаются из досок или бревен) на завод и по дороге встретил женщину, лицо которой показалось мне знакомым. Чисто автоматически я поздоровался, и она, не без некоторого удивления, ответила на мое приветствие. Женщина отошла уже на значительное расстояние, когда я вспомнил, где ее видел, — на Мишкином иконостасе. Я догнал ее и спросил:

— Вы приехали к Михаилу?

— Да,— ответила она, вопросительно на меня посмотрев.

— Я пойду его предупредить. Возвратившись в зону, я застал Мишку за сочинением очередного письма.

— Вот эта женщина к тебе приехала,— я ткнул пальцем в фотографию.

— Не может быть, она мне ничего не писала.

— Тем не менее, я только что с ней говорил.
Мишка разволновался. Как потом выяснилось, он в это время ожидал приезда одной заочницы, и незапланированный приезд другой женщины мог привести к катастрофе. Однако все обошлось. Приехавшая оказалась сорокалетней бухгалтершей из Вологды, давно лишившейся мужа и жившей с двумя детьми. Житейски опытная, она сама, без помощи Мишки, организовала свидание, и через несколько часов Мишку вызвали на вахту, откуда он спустя некоторое время возвратился, нагруженный обильными приношениями. Я был признан важным звеном состоявшейся встречи, и, как я ни отбивался, мне была выделена особая часть даров.

— Ты нас обидишь, меня и Александру Ивановну,— говорил полностью вошедший в роль жениха Мишка.

Прошло много лет с амнистиями и реабилитациями.
Как-то осенью я приехал в командировку в Ленинград и шел по Дворцовой набережной, мимо Эрмитажа, по направлению к Ленинградскому отделению Института востоковедения, когда со мной поравнялся хорошо одетый человек, в дорогом демисезонном пальто, сквозь вырез которого выглядывал модный пестрый галстук, и красивой фетровой шляпе с пижонски загнутыми полями. Неожиданно он кинулся ко мне, обнял и принялся взасос целовать.

— Мишка,— оторопело крикнул я.

— Был Мишка, а теперь Михаил Георгиевич,— с некоторой долей юмора, но не без достоинства ответил он.

Несмотря на сопротивление, я был втиснут в стоящую за углом машину, украшенную внутри всякими подвесками, плюшевым мишкой со светящимися глазами и другими многочисленными атрибутами современного мещанского быта. Мишка привез меня в богато обставленную квартиру, центральное место в которой


занимали «горки» — шкафы, где под стеклом во множестве стояли хрустальные изделия всех фасонов и назначений. Тут я невольно вспомнил Мишкин иконостас. Но более всего меня поразила жена Мишки — ею оказалась та самая бухгалтерша из Вологды, которую много лет тому назад я встретил близ нашего лагеря. Александра Ивановна раздобрела, и с лица ее не сходила веселая улыбка сытой, ухоженной и чуть-чуть самодовольной женщины. Пока Мишка бегал за шампанским, она ввела меня в курс семейной жизни.

— Михаил Георгиевич очень изменился. Сперва думал баловать, по бабам бегать, да и на работе хапнуть, что плохо лежит,— опять бы в лагерь загремел. Я ведь все это знаю, когда-то и сама сидела. Все это я порушила, порядок навела. Теперь он на моем моральном бюджете. Живем хорошо, он состоит по хозяйству на большом текстильном предприятии. Так что, если что надо из тряпья, — пожалуйста, сделаем. Дом, как видите,— полная чаша. У нас машина, дача на взморье. Мои дети вышли в люди: сын во флоте — офицер, дочь диссертацию пишет.

Александра Ивановна с гордостью посмотрела на меня.

— Переделала человека, теперь он у меня по струнке ходит!

Вечером Мишка отправился меня провожать.

— Поначалу было мне с ней трудно, женщина она сильная, ломала меня крепко. Ну, с бабами я, конечно, завязал сразу, да и возраст уж не тот. А вот с делами,— тут Мишка хитро улыбнулся,— она ведь битая и раньше в этом разбиралась, не зря сидела. Бухгалтер. С ней всегда посоветуешься, скажет, как надо. В общем, живем хорошо, денег хватает, навар есть, но все чисто, не подкопаешься. Я доволен, и другого мне не надо.

Я смотрел на Мишку и думал о том, сколь великую преобразующую роль играет женщина в судьбе нашего брата.