Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[ALBA]

КОРНИ ЖЕСТОКОСТИ
/новелла/

Глаза котенка горели голубоватым огнем, словно два лазерных луча, прожигая все тело и сходились где-то в глубине сердца в одну малюсенькую, остроболящую точку. Возможно все это померещилось Алексею, но он отчетливо видел эти два маленьких Солнышка, горящие ярче настоящего, которое в этот знойный летний день палило настолько сильно, что даже вездесущие воробьи, спрятавшиеся в густой листве тополей, не рисковали вылетать на открытое место. Смерть медленно, но уверенно сковывала пушистый комочек. "Все равно не выживет, - мелькнула мысль и Алексей, подобрав валявшийся рядом кусок арматуры, резким ударом добил зверька. Сбросив тельце котенка ногою в лунку из-под стоящего когда-то в этом месте осветительного столба, он, ногой же, сбросил вслед за ним ком высохшей глины... Словно молния поразила Алексея, ударив в основание шеи, и, промчавшись по позвоночнику, по левой, судорожно- вздрогнувшей ноге, ушла в землю. К горлу, изнутри, подкатился соленовато-горький ком, перехватив дыхание. Сердце, на секунду замерев, вновь забилось в каком-то бешеном ритме. Тут Алексей почувствовал на себе чей-то взгляд. Он медленно повернулся и увидел пожилую женщину, в выгоревшем на cолнце, полинялом до земленисто-коричневого цвета, платье. Опершись на черенок лопаты, женщина с внимательным негодованием глядела на Алексея из-за калитки, из, ставшего от времени грязно-серым, некрашеного штакетника. Она открыла калитку и направилась к Алексею, держа лопату навесу в правой руке. Угрожающе размахивая свободной левой рукой она медленно подходила к Алексею. От гнева ее подбородок трясся мелкой дрожью, обезображивая ее бронзовое от загара и гнева лицо:
- Живодер!... Ирод проклятый!... Да, если б, мой сын...!
Алексей еще раз повернул к ней свое угрюмое лицо, его подбородок судорожно вздрогнул. Он хотел что-то сказать, но сообразив, что в такой момент его слова могут вызвать только еще большее негодование, так как перед разгневанным человеком оправдываться бессмысленно, резко повернулся и пошел прочь. Вслед ему неслось: "И какие только матери таких зверенышей рожают?! Да, я бы собственными руками давила таких... грудными...! Вот, если бы заранее можно было узнать, из какого дитя хороший человек вырастит, а из какого вот такой негодяй!...
На повороте тропинки Алексей, взглянув в ее сторону, увидал, как женщина забрасывала землей последнее обиталище его случайной жертвы...

х х х

Алексей возвращался с работы домой после смены. Было что-то около часа дня. Дорога из, плотно укатанного машинами породного, штыба, по которой он ежедневно, кроме выходных, дважды ходил на шахту и обратно, серой змейкой пробегала мимо небольшого озерца - бывшего когда-то шахтерского кладбища, осевшего из-за подземных разработок и заполнившегося грунтовыми и атмосферными водами. Загорелые, босоногие мальчишки плескались у самого берега, строили песочные дворцы или просто лежали на песке, беззаботно болтая о чем-то своем, мальчишески-важном. Алексей уже было собрался пройти мимо, но тут его внимание привлекла небольшая группа ребятишек различного возраста от пяти до двенадцати лет, собравшихся в тесный кружок неподалеку от пляжа, где обычно загорала вся местная ребетня. К этой группе подходили все новые и новые любопытные. Большинство из них оставалось, увлеченые созерцанием чего-то происходящего внутри этого круга.
Алексей подошел к собравшимся и взглянул поверх множества черноволосых, русых и рыжеволосых детских головок: в середине круга на корточках сидела учащаяся медучилища шестнадцатилетняя Вера, с окровавленным скальпелем в одной, и пинцетом в другой, руках. Перед ней на широкой , короткой доске лежала кошка с распоротым брюхом. Вера, очевидно, воображая себя профессором медицины, а собравшихся вокруг мальчишек - студентами, и заодно, закрепляя свои познания в хирургии, отрезала скальпелем какой-нибудь внутренний орган животного, брала его осторожно пинцетом и, поднося поочередно едва ли не к лицу каждого из присутствующих, с замирающим сердцем внимающего ее словам, мальчишки, объясняла: - Это- сердце..., а, вот это - печень...селезенка...
Шкурка кошки была мокрой. Рядом лежала наполовину мокрая веревка, метров пяти длинною... Заметив Алексея, Вера, немного смутившись, как если бы ее, уже совсем взрослую девушку вдруг застали бы за игрой в куклы, машинально прикрыла тушку зверька, лежавшим рядом газетным листком, сказала: - Ну, вот и все! Теперь мы все это сложим обратно и зашьем! Еще, не совсем оправившись от смущения, она отложила газетный лист в сторону и торопливо принялась запихивать, разбросанные по доске внутренности кошки в разтерзанную тушку:
- Славик! Подай иголку!
"Ассистент" Славик, пухлый краснощекий мальчик десяти лет, неторопливо, с достоинством, протянул Вере приготовленную загодя цыганскую иголку, с вдетой в нее суровой сапожной нитью. Чем закончилась эта импровизированная операция Алексей смотреть не стал, а пошел дальше. Он пытался думать о чем-то другом , но не мог. Чем больше он старался вытеснить из памяти увиденное, тем отчетливее и явственней оно проявлялось в его воображении. Он шел, не разбирая дороги. Перед его глазами, словно на экране появлялись, сменяя одну другой, картины: то, мокрая, со слипшейся на рыжевато-серой шкурке, шерстью, и, спекшейся от горячего полуденного cолнца кровавой слюной у основания плотно сжатых челюстей, с кроваво белесым вскрытым чревом, кошка, глядящая на Алексея остекленелыми глазами; то, сосредоточенно-серьезное, кажущееся нечеловечески злым, лицо Веры; то, любопытные, не выражающие чувства сострадания, лица окружавших ее малышей; то окровавленные руки Веры с скальпелем и пинцетом, с зажатым в нем маленьким кроваво-голубоватым сердцем зверька, которое, как казалось Алексею, ритмически сокращалось, словно часы, отбивая последние минуты своей жизни. Внутри было ощущение , что он, будто бы, проглотил что-то противное - скользкое липкое и колючее. И Алексей, не зная, как прогнать это навязчивое состояние, постепенно проникался чувством отвращения не то к себе самому, не то к Вере, не то к лежащей на доске, растерзанной кошке. Он шел, а внутри него что-то билось и кричало: "Вернись! Не считай этот случай таким незначительным! Ты еще не раз пожалеешь о том, что не вмешался!" Но другой голос, словно оправдываясь, говорил: "Ну, что я могу сделать? Тем более, когда все уже произошло? Если бы раньше, когда мальчишки топили кошку? А, что сейчас?... Раздираемый противоречиями, Алексей, словно в тумане дошел до своего дома. Совершенно не чувствуя вкуса пищи, пообедал, и вышел в сад, где под брезентовым навесом стояла кровать, взял в руки учебник по истории, попытался читать. Не получалось - вместо букв на страницах книги, словно живые иллюстрации отпечатывались картины увиденного, всплывали какие-то новые подробности, мелкие детали: вздернутая, обнажившая острые, плотно стиснутые клыки верхняя губа зверька, прилипшие к пинцету волоски; увивленно-испуганное личико самого маленького из присутствующих, четырехлетнего Вовки...
Сколько длилось это, Алексей не знал - так и не сумев заставить себя читать, он вскоре уснул... Проснулся он, когда уже совсем стемнело. "Часов одиннадцать, - подумал он, - Схожу-ка на улицу. Может быть ребята уже развели костер? - посидим, попоем... Он вышел из дома и направился в сторону полыхающего посреди улицы костра. Уже издали он услышал негромкое пение:
- Говорят - не повезет, если черный кот дорогу перейдет, а пока - наоборот - только черному коту и не везет...- слышалось от костра.
Вокруг костра, кто на принесенном из дома табурете или скамейке, кто на подобранном ящике или чурочке, сидела почти вся молодежь улицы. Песня, подхваченная десятком молодых голосов, словно воплотившись в искорки, взлетавшие над костром, вместе с треском и дымом уносилась в звездное небо, и казалось, что эти искорки не тухли, а зажигались в небе новыми звездами, которых по мере сгущения сумерек становилось на нем все больше и больше. Свет костра освещал красивые молодые лица поющих. Тут же рядом возилась припозднившаяся малышня, игнорируя оклики мам, зовущих своих детей домой. Те, отчаянно визжа и упираясь, подчинялись только тогда, когда охрипшая мамаша сама подходила к костру и силой уводила свое зареванное, упирающееся чадо. Алексей подошел к костру. Сидевший возле игравшего на гитаре Николая, - бывшего одноклассника Алексея, Славик нехотя поднялся со своего места, уступая его Алексею. Отчего-то слегка смущенный от залопотал. Слова вылетали из его рта, словно стремясь обогнать друг друга:
- Леха ! А правда здорово сегодня... на речке! - Верка... как в больнице... Только вот наркоз невзаправдышный. Зато похоронили, как следует и даже крестик поставили! Алексей недовольно поморщился. После сна он совсем забыл увиденное днем, а тут...
- - Шел бы ты лучше домой спать, шкет, - недовольно сказал Алексей. Славик обиженное засопел носом, но тут из темноты голос его матери:
- - Ребята! А Славика моего там нет? Славик! ступай сейчас же домой! И Славик, недовольно побрел от костра, бросив завистливый взгляд на своих сверстников, родители которых были менее требовательны.
Следующий день - выходной Алексея, работавшего по скользящему графику выдался, словно на заказ.На небе с раннего утра не было облачка. Медленно карабкающееся в зенит Солнце золотило листья кустарника, деревьев и цветов, ботву овощей; серебристыми зайчиками играло в бочках с водой; печатало движущиеся теневые портреты летавших птиц и бабочек. Тени, падающие от деревьев и других вертикально стоящих предметов, были в несколько раз длиннее самих предметов. Алексей проснулся очень рано, так как спать лег, не под навесом, а постелив постель на траве, между двумя кустами вишни и долго спать ему не дали яркие лучи утреннего Солнца и, пробудившись ото сна, мухи и мошкара. Зайдя в летнюю кухню, он вынул из холодильника бутылку молока и сварил себе на плите манную кашу, которую очень любил. Позавтракав, он вернулся в сад, перенес свою постель на случай дождя под навес, постелил ее на кровать и, принеся из дома книгу, принялся за подготовку к экзаменам. Но чудо... Только он раскрыл книжку, как перед его взором вновь встали картины, происшедшего вчера. На страницах книги вновь показалась мертвая кошка, Вера, малыши. - Фу-ты, черт! Наваждение какое-то, - ругнулся Алексей и отложил книжку, - так и к экзаменам не подготовишься. Взяв тяпку, он пошел в сад и, силясь забыть увиденное, одержимо принялся пропалывать еще небольшие темно-зеленые бархатистые всходы картофеля. Словно борясь с каким-то неведомым чудищем, он вырывал из земли длинные нити повилики и колючие, сочные стебли чертополоха. Так, неразгибаясь, он проработал часа два. От напряженной работы он немного развеялся и повеселел.
- Пойти пивка что ли выпить? - подумал довольный самим собою Алексей. Он подошел к огромной деревянной кадке с водой и, сняв с себя красную вылинявшую футболку, умылся. Одев белую тенниску и бежевые хлопчатобумажные брюки, он пошел по направлению к пивному ларьку. Чтобы попасть к нему надо было пройти через длинный, узкий проход между дворами, специально оставленный для того, чтобы не обходя всю улицу, попасть к шоссе. В той пивной, куда Алексей направился сразу, пива не оказалось и он решил пойти в другую, расположенную неподалеку. Перейдя назад шоссе, он пошел, вдоль узкого тротуара, к ней. В пивной никого не было. Полная, черноволосая, похожая на цыганку, тетя Маша, как звали буфетчицу, читала какую-то книжку.
- Что выходной, Леш? - приветствовала она входящего Алексея.
- Да! Теть Мань, - откликнулся на приветствие Алексей, - что? - никого еще не было?
- Работают! Сейчас появятся!
И действительно, словно на ее призыв, двери пивной открылись и в нее вошли еще трое, незнакомых Алексею мужчин. Алексей взял две кружки пива. Первую он выпил залпом, затем закурил и уже неторопливо выпив другую, вышел из пивной. - Пойду домой, позанимаюсь, - решил он. И обогнув пивную, мимо открытой беседки шахматного клуба, направился в сторону дома уже другим путем. Этот путь был значительно длинее, но любознательный от природы Алексей не любил ходить одной и той же дорогой. Еще издали он увидал небольшую, человек из пяти, ватагу мальчишек и направился к ним. То, что увидел Алексей подходя, обескуражило и потрясло его: Мальчишки, во главе со Славиком поймали маленького белого котенка и, накинув ему на шею петлю из тонкого, белого телефонного провода, пытались его задушить. Вернее они его уже задушили, но котенок еще бился в предсмертных судорогах. - Что вы делаете, лоботрясы! - закричал Алексей на мальчишек, - неужели вам его совсем не жалко?
- А что! Он ничейный! - с потрясшим Алексея равнодушием сказал Славик.
- Так что, если - ничейный - так можно и убить? - ошеломленно спросил Алексей. Славик ничего не ответил.
- А ну вон отсюда, балбесы, - угюмо, поражаясь, нет даже не жестокости в этих детях, потому что в них в общем-то не было и тени озлобленности, а какому-то совершенно- отстраненному каменному спокойствию и совершенному равнодушию. Какой-то совершенно непонятной двойственности, ибо в этот момент Алексей вспомнил того же Славика, играющего с собственным Барсиком. И сердце Алексея не могло вместить всего этого. Не могло понять и принять того, что и играющий с собственной собакой, восторженный и ласковый Славик и этот бессердечный, не способный чувствовать боль другого мальчуган - один и тот же человек. Не могло. Да и не хотело его сердце мириться с такою очевидной, но в то же время, какой-то нереальной, словно перевернутой вверх ногами действительностью, в которой даже котенку отказывают в праве на жизнь только по причине того, что он, мол, "ничейный". Глядя на окоченевающего зверька, Алексей думал о том, насколько жестока, дисгармонична, глупа и несправедлива может быть жизнь таких людей и в таком обществе, где они уже с самого детства начинают делить даже животных на "своих" и "чужих".
- - Ничейный! - с горечью вспомнил Алексей слова Славика. Когда дети скрылись из виду, Алексей, долго провожал их взглядом,а затем снял с шеи уже мертвого котенка петлю....

Ефросин Лунев