Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[ALBA]

ПАЛАЧ И ЖЕРТВА

Казнь...
Когда Высший Суд в очередной раз вынес мне свой суровый приговор - КАЗНИТЬ, я смог только иронично усмехнуться. Меня столько раз уже казнили всякими изощрёными и откровенно смехотворными способами, что я стал ходячей энциклопедией смерти, настоящей, профессиональной Жертвой.
Меня то и дело душили, топили в городском канале, вешали. В моё бедное горло вёдрами лили раскалённый свинец. Сжигали меня на костре, четвертовали и травили дустом. Дыбу я полюбил всей душой, эшафот стал навеки домом родным, а дубовая плаха - удобной постелью. Моей плодородной, смешанной с опилками кровью были сытно удобрены окрестные поля, родящие обильные урожаи для местных пейзан. Несколько поколений окрестного воронья вскормило своих вечноголодных птенцов искромсанной плотью моего терзаемого тела. Природа словно причащалась мной, постоянно и неизменно.... Все вокруг настолько свыклись с этой бесконечной экзекуцией, что месяц без моей казни считался людьми несчастливым, из ряда вон выходящим явлением, сродни солнечному затмению или, не приведи Господь, моровой язве. Заплечных дел мастера, каждый новый раз, попадались какие-то неумелые. Молодые, необученные - палачишки, одним словом. Я даже жаловался, было дело, в их позорную гильдию, самому Великому Магистру, да, всё без толку... Палаческие грамоты своим недалёким отпрыскам, по дешёвке приобретали богатые родители, а слушать моих советов эти напыщенные молокососы ни в какую не желали, лишь рубили себе с плеча да покрякивали,... рубили да покрякивали....
Председатель Суда в завитом, щедро побитом молью, парике и неопрятной на вид мантии, монотонно оглашал присутствующим обвинительный вердикт судейской коллегии. Прокурор и мои недалёкие адвокаты, словно безмозглые китайские болванчики, согласно и скучно кивали головами, а мне, вдруг, безумно захотелось смерти - настоящей, достойной смерти от твёрдых, уверенных рук сурового и беспощадного убийцы. Самой последней смерти... навсегда....
***
Жалобно заскрипели несмазанные металлические засовы, дверь в темницу медленно, с натугой, отворилась. Долгожданные мучители беззастенчиво ввалились в скорбный застенок обречённого на казнь, будто рой гигантских, потревоженных нерадивым пасечником, пчёл. Один, из незванных гостей - скороговоркой, по латыни, прочёл молитву за упокой души грешной, другой - привычно выстриг мне прядь седых волос на затылке, третий, тем временем, заклёпывал тяжёлым молотом широкие обручи кандалов вокруг моих исхудалых щиколоток.... Двое дюжих стражников схватили меня под бледные руки и поволокли сырыми, тёмными казематами острога к выходу или, вернее сказать, к исходу....
Дотащили, перехватили поудобнее.... Швырнули, с размаху, в грубо сколоченную дощатую повозку, запряжённую безразличным ко всему, угрюмым, палевой масти битюгом. Жирный напыщенный капеллан и мускулистый кузнец забрались следом, кузнец скоренько приковал моё тело ржавой цепью к невысокому столбу, а капеллану было просто по дороге - не пешком же идти домой уважаемому человеку. Бородатый возничий привстал на козлах, звонко щёлкнул кнутом по сытому лошадиному крупу: "Но!" - и, мы торжественно двинулись в сторону главной городской площади. Запели петухи - бессердечные глашатаи моей смерти, светало....
***
О, да! Среди многих десятков палачишек, палачат и палачиков всех мастей и фасонов - тех, кто не сумел меня прикончить до сих пор, ты, безусловно, смотрелся бы, как стройный кипарис на фоне чахлых осинок, как маститый профессор в толпе желторотых школяров.... Твоя благородная стать и гордая осанка.... Твой цепкий, пристально-оценивающий, пронизывающий до самых костей могильным холодом и полный неукротимой страсти взгляд из-под чёрного, бархатного капюшона.... Нежная жестокость скрыта в твёрдой линии холёных губ, едва различимых сквозь тёмную прорезь маски, сладкая беспощадность траурной аурой обволакивает изящные контуры твоего балахона...
Ты - Мой Палач! Я надеюсь! Я верю в тебя! Наверное, ты достоин Настоящей Жертвы. Попробуй, возьми меня! Но помни - "show must go on" - я не сдамся так просто. Я очень хочу умереть. Смерть снится мне ночами, дразнит меня наяву - это истинная правда, но мы ведь не в праве разочаровывать почтеннейшую публику - ей так по вкусу, так любы мои нечеловеческие мучения, мои безграничные страдания. Они люто полюбили меня за ту ненависть, которую я внушаю им, неизменно оставаясь живым после каждой казни, свершаемой надо мной с их милостивого позволения и молчаливого согласия.... Я ненавижу их за эту любовь и... люблю за эту ненависть.... Я - Жертва,... агнец для заклания,... вечный агнец....
***
Первый день той славной казни прошёл вполне достойно, познавательно и запомнился многим надолго. Вначале, меня иступлено секли кожаными сыромятными плетьми подмастерья. Весело летали брызги крови в ласковых лучах утреннего солнца, грубые нити арестантской рубахи переплетались с розовыми волокнами казнимого мяса в причудливые фантастические узоры. Мне было больно, моментами до отчаянного вопля, но в то же время... удивительно спокойно. Сам, Мой Палач, пока только примеривался, оценивал свои возможности и силы, тщательно изучал допустимый порог моей боли... моей слабости.... Тем временем подпалачники немного поколотили меня деревянными булавами по голове, да так, чтобы из ушей и носа лишь слегка выступила кровь, но не более того - нет слов, изящно! Затем, полностью содрав с меня окровавленные лохмотья, обнажённым привязали к дыбе и... растянули, хорошенько растянули, от души - я истошно заорал от накрывших меня, одновременно, волн: запредельной, невыносимой боли и неземного блаженства. Благодарные зрители дружно зааплодировали высокому искусству Палача. Кости хрустели и выскакивали из суставов, кожа с сухим треском рвалась, открывая старые раны. Сухожилия натянулись и пели, словно скрипичные струны, мой голос вибрировал им в унисон.... Бурные аплодисменты уже начали переходить в овацию, когда я сумел собраться с остатками духа и выхаркнуть вязкий кроваво-бурый сгусток прямо на палаческий треугольный колпак... Демонически захохотал, презрительно и страшно, выпуская красивые перламутровые пузыри из разбитого плетью рта. Теперь уже, симпатии зрителей всецело принадлежали мне... Толпа ревела от восторга, женщины бросали в меня цветы и кружевные, тёплые, пахнущие их разгорячёнными телами, лифчики. Палач же, абсолютно спокойно, обтёрся чёрным обшлагом рукава и тихим, ровным голосом приказал своим помощникам снять меня с дыбы.
Почти нежно, Палач провёл по моим губам влажной губкой, смыл запёкшуюся кровь с разбитого лба, огладил рукою рваные шрамы на моём оголённом торсе. Сквозь прорези в маске я уловил его, полный сострадания и... недоверия, взгляд. "Чему же ты не веришь, Палач?" - молнией пронеслось в голове: "Моей способности бороться?"
"Ха, ха, ха!" - беззвучно содрогалось изломанное пытками тело, пока шустрые подручные прилаживали толстую пеньковую петлю к моей многострадальной шее. Палач крепко взялся за ручку ворота, медленно повернул,... затрещала шестерёнка храповика, верёвка туго натянулась на блоках. Меня вознесло вверх, ближе к Богу, поближе к желанной Смерти. Я изо всех сил вцепился в верёвку над головой, как можно дольше не давая петле затянуться, но силы постепенно оставляли меня, и шею, наконец, сдавило - воздух больше не поил мои лёгкие, живительный кислород перестал поступать в кровь. Добрые, усталые глаза мои начали вываливаться из своих орбит, лицо очень скоро побагровело, нижняя челюсть отвисла и, из-под синего раздувшегося языка полилась струёй густая липкая слюна. Все члены повешенного тела в последний раз напряглись, бешено затанцевали в предсмертной судороге: "Какая сладкая смерть!"....
Палач внезапно отпустил стопор лебёдки и я, бесчувственным кулем, рухнул с полутораметровой высоты, прямо на настил эшафота, прямо в свою кровь и сопли, прямо в бурую лужицу натёкших слюней.... Всемогущий Бог лицемерно улыбнулся, Смерть обиженно фыркнула и, снова, отвернулась от меня....
***
Под жадный рёв бьющейся в экстазе толпы, под звонкий смех их счастливых детишек и бешеный лай их ополоумевших собак, опьянённых запахом живой человеческой крови, меня снова бросили на вонючую солому тюремной повозки и отправили обратно - в острог, заживать, приходить в себя... до завтра....
Как только я ощутил под собой привычную жёсткость тюфяка, так тут же забылся в тяжёлом горячечном бреду. Во сне меня преследовали неясные смутные тени: они схватили меня, привязали за ноги к хвосту необъезженной кобылицы и пустили её вскачь по пыльной дороге. Старый отшельник стоял на обочине в своей нелепой рванине и, словно предупреждая о чём-то, испускал в мою сторону яркие блики осколками цветных стёклышек, искусно врезанных в его волшебный посох: "Ты - жертва!".... "Ты - жертва!" - слышалось мне в завываниях холодного ветра, несущегося со склонов стоящих вдалеке гор... Капли, размеренно падающие из клепсидры, шептали по гречески, в такт: "Ты - жертва, ты - жертва, ты - жертва... вот....". Ветхие, страшные скелеты бесчисленными полчищами вылезали из сотен пыльных шкафов, их белые кости глухо бренчали: "Ты - жертва! Ты....". Дикий степной ковыль, без спросу пустивший корни на моей безымянной могиле, пел колыбельную: "Спи... спи... ты - жертва...!" Быстрый коршун зло проклекотал мне со свинцовых небес: "Ты - жертва, жертва!".... Хор фантомов крепчал, набирал силу, становился всё громче и яростнее: "Мы все - жертвы, мы хотим стать жертвами! И ты - просто жертва, как все... как все мы... просто жертва... просто....". Я смертельно устал от всей этой навязчивой какафонии, остановил биение своего сердца, захлопнул дверцы уходящего сознания, я захотел отключить звук.... Когда же из моего надорванного уха вылез огромный таракан и, вращая карими глазами, нагло потребовал свою чашечку кофе и свежий кусочек "Дор Блю", я выкрикнул, изо всех оставшихся сил, заорал во весь голос этим назойливым теням и призракам: "Хватит - прочь, изыдьте! Вы - просто жертвы! А я - ЖЕРТВА!". Закричал и... очнулся....
В неверном, дрожащем свете догорающего свечного огарка, над моим жалким ложем склонился Палач. Он так по домашнему пах мускатом, сладкой корицей и имбирём, да, и ещё чем-то, неуловимо знакомым и приятным,... непостижимо приятным.... Нежностью? Лаской? А, может быть...? Нет! Мой Палач - Женщина?!!!
Палач бережно натирал моё избитое тело душистыми маслами, врачевал мои страшные раны целебными бальзамами, гладил нежно седые виски и запавшие серые щёки, мягко целовал воспалённые глаза и потрескавшиеся, спёкшиеся сукровицей губы,... болящую от петли шею.... Он успокоил, утешил меня, сумев незаметно прикоснуться умелыми добрыми пальцами к каждой клеточке моей нездоровой души, он поднял мой дух, дал мне веру, а уже уходя, стоя в чёрном проёме дверей, тихо прошептал: "Show must go on"....
О! Ты - Настоящий Палач! Я доверяю тебе, я горжусь тобой.... Я ..... тебя....
***
- Отрезать ему яйца, негодяю! Четвертовать! Оскопить, чтоб другим неповадно было! - кричали нарядные Дамы и подбрасывали в воздух кисейные шляпки.
- Кастрировать мерзавца! Разобрать на кусочки и выпустить кишки! - орали мордастые Господа, поглощая фунтами свиные сосиски и пинтами тёмное пенистое пиво.
- Отлезать яйцы! Кастлиловать этава дулака! Намотать ево киски на эсафот... - азартно вторили беснующимся взрослым их чистенькие послушные чада - Мои Дети....
Одна лишь юная красавица Элли смолчала, незаметно спрятала выступившие из глаз слёзы в платочек и робко, бочком, удалилась с площади, придерживая дрожащими руками начавший уже заметно расти животик... Она направилась в ближайший костёл поставить за меня Богу свечку, уж я то точно знаю.... Интересно, знает ли Бог...?
***
Мой Палач потребовал тишины, полной, абсолютной тишины. Он просто поднял правую руку вверх, прямо и твёрдо. Толпа смиренно повиновалась властному жесту, застыв в сладостном предвкушении жестокого действа. Палач взмахнул другой рукой приглашённым на казнь барабанщикам, те послушно и чётко начали выбивать палочками торжественную дробь.
Двое помощников медленно провели меня по эшафоту, подвели к плахе и поставили на колени перед ней. С моей шеи сорвали медную цепочку - ничто не должно мешать правосудию - и наклонили тело вперёд, уложив голову на выщербленную колоду, прямо в удобную выемку. Старуха Смерть, заинтересовавшись, глянула на меня с небес....
Мой Палач высоко взмахнул остроотточенной секирой - толпа недоуменно вдохнула, удар - голова легко отделилась от тела и скатилась в корзину с берёзовыми опилками - зрители разочарованно выдохнули.... Дамы обиженно поджали красивые губки, Господа поперхнулись сосисками, захлебнулись своим пивом, обманутые детки заплакали навзрыд: "Как же так? Ведь мы жаждали Зрелища!"
"Милосердия!" - молча, с достоинством ответил им презренный палач....

***
Он осторожно приподнял мёртвую голову со дна плетёной корзины, чтобы попрощаться со мной... навсегда.... Стряхнул налипшие опилки, поднёс к своему, закрытому маской лицу, придерживая за холодные виски, сквозь ткань поцеловал в остывшие губы. Руки Палача были по локоть в моей крови, и сердце его обливалось кровью. Кровью был залит эшафот, расходились с площади праздные зрители, испачканые кровью с головы до ног. Несколько горячих алых капель долетело аж до самого неба.... Господь нахмурился, задумался о чём-то своём, о вечном.... Смерть ликовала и хлопала в костлявые ладошки....
Но.... мои глаза! Мёртвые веки дрогнули, глаза приоткрылись, вспыхнули изумрудным тёплым светом и с печальной благодарностью заглянули в тёмную бездну. Губы зашевелились и прошептали, чуть слышно, с упрёком :
- Как ты посмела не доверять мне, Женщина? Гляди! Я ещё жив.... И я - Твоя Настоящая Вечная Жертва....

Барамунда