Рассказы,художественные очерки,статьи , тюрьма,воля,жизнь,любовь Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[vlada]

Полуночное Cолнце

Махач Магомедов
Посвящается Зарипат Сурхаевой

Из грязи вырастает Красота,
Как странно все устроено в Природе,
И злоба в нас живет и доброта,
И чистые цветы растут в болоте.

Через два дня после суда меня перевели из "следственной хаты" в "осужденку". Так было положено по закону. Из осужденки же следуют два пути (это если не считать общедоступного пути - когда "ногами вперед"): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно - в переполненную "выше крыши" следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, т.е. спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне: от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. “Движение - это жизнь.” В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека не важным становятся ни пища, ни одежда, ни наличие курева и чая в сидоре, ни наличие самого сидора вообще. Каждый здесь занят отгадыванием двух “душещипательных” вопросов:
1. “Отменят приговор, или же дернут на этап?”;
2. “Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?”
Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой слабонервных до буйных, либо тихих “соскоков”. Чтоб не дойти до такого необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке “кто во что горазд”: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды /шашки /шахматы; другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтоб больше жить в сладком сне, чем в пугающей своей неопределенностью реальности.
Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18 - 28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом “жизненные корни”. Здесь же, у порога долгих лет неволи, людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого - деформированного решетками мира, привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги: на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на “черный” или на “светлый день” жизни.
Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих “заключительных” условиях “плавания на махачкалинском централе”.
Напротив зарешеченного окна (или просто - “решки”) нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие, разноцветные, капроновые нити. Из газеты и мыла делалась “стрела”, к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты, или из висящего на стене хаты плаката “Правила внутреннего распорядка в СИЗО” скатывалась плотная трубка: “духовое ружье”. Ночью, после отбоя из решки женской осужденки высовывался “штырь”, который, надо полагать, также скатывался из газеты или “Правил СИЗО”. Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем, и зацепить, таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2-3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носок или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и “дорога жизни и любви” сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась “дорожниками” путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка, темной капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного “попкаря” днем в момент вычислял “дорогу” и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и “ломке дороги” мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.
Ну а ночью “дорога жизни и любви” эксплуатировалась в полный рост, ибо это была не просто “дорога с соседней хатой”, а являлась тем тончайшим мостиком, что связывал нас с желанным (в любом виде) женским полом, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.
“Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст.144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет , ст.146 , срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя - маленкая.”
С маляв, примерно такого содержания, обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей “заочницы”(фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно “шлифуя”, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно.
Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (“откуда?”, “статья?”, “срок?”, “родня помогает?”, “какой рост /вес /объем груди /цвет волос?”) либо резко прекращается (с криком: “На хер мне эта дура /блядь /лешка /лярва /шкура) нужна! Кому по приколу пусть ей отписывает, а я - пас.”), либо переходит в более высокие сферы общения. Здесь уже задаются вопросы типа: “А у тебя уже был кто-нибудь?”, “Какие парни (девушки) тебе больше нравятся?”, “Тебя возбуждают поцелуи?”
Пройдя испытание и этой фазой общения, переписка ( если она вообще не прекратилась из-за вопросов типа: “А тебе нравится трахаться в машине / на пляже / хором)?”; “Сколько палок за ночь ты можешь бросить?” ; “А ты любишь заниматься оральным /анальным сексом?”) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию. Здесь партнеры начинают выяснять: "Какие сны тебе снились?"; “А видел(ла) ты меня во сне сегодня?”; “Ты меня очень хочешь?”; “А в какой позе ты хотел(ла) бы спать со мной?” ; “Будешь ли ты меня ждать до конца срока?”.
Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать - зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата (“для связки слов и красоты оборотов”), без сальных намеков и “секс-символов” в жестах, без подколов и капканов в предложениях. Осознав же эти моменты молодые “первоходы” либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле “прибалтывания заочницы”. Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь “корявости языка и дремучести мышления”, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: “Лучше х... в кулаке, чем пиз... в далеке.”
Как и в любом коллективе здесь были люди разного полета: от “колхозана”, до “профессора”. Потому и уровень общения с дамами был разнобойный: казалось, будто люди эти и разговаривают на разных языках.
“Зраствуй желаная Заирочка! Недаждус тот дня когда я смогу обнимать и ласкать тебя! Седня мой хлебник Хизри словил дачку с филтроваными сыгаретами и ништяками. Потому уделяем вам па вазможности. Хотим штобы жиснь твая был такойше красивай как эти сыгареты и сладкой как эты компеты. Заира я тебя очень люблю и каждую ночь ты мене снишся. Я хочу встретиться с табой кода откинемся. Хизришка тоже хочет пазнакомится с путевой девушкой. Патому ты найди ему нормалный вариант. Он парен сурезный и шедрый. Если Наташа исчо в хате то пуст отпишет Хизри-басмачу. Пойдем пока! Нежно гладю твой попка Мага-паселковый.”
“Добрый вечер, дорогая Лейла! Наконец-то наступило то долгожданное время, когда я могу послать Тебе свое признание в любви, которое вряд ли выразит все оттенки и глубину моих искренних чувств к Тебе. ...”- Далее на двух тетрадных листках красивым и убористым почерком, без ошибок, исправлений и помарок излагалась такая “песнь нежности и любви”, которой позавидовал бы лучший член союза писателей, и перед любовным натиском которой не устояла бы и статуя Командора, не говоря уже о “светлой надежде всей жизни”- фармазонщице Лейле (ст.147, срок 5 лет, и еще одна “делюга на раскрутке” в Астрахане). - “...Я буду счастлив, если Ты удостоишь меня своим вниманием и напишешь мне - согласна ли Ты, по освобождению, соединиться со мной навеки? Чтобы мы могли любить друг друга, и дарить друг другу ту теплоту и радость, которые делает людей по настоящему счастливыми в любых (даже в этих - тюремных) условиях. Ты жизнь моя, и я уже не представляю ее без Тебя и общения с Тобой. Навеки Твой, Тимур-Доллар.”
Доллар любил угонять машины: “Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены.” Он прославился как “половой гигант”, давно осознавший, что "женщины любят ушами и письмами", в отличие от мужиков, которые "любят глазами и жратвой". И хоть “фактурой” судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (“7-й тубучет после второй ходки”) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) “присунуть” ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем - не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.
Юноша “со взором горящим” по имени Аюб, залетел сюда по самой ходовой статье УК - 144 часть 2, что означает “кража с проникновением”. Будучи студентом “универа” (потому видать и погоняло ему здесь дали - “Студент”), Аюб ночью по пьянке разбил витрину “комка” и взял оттуда одну пачку сигарет (“Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка и бросил.”) и там же, после того как прикурил, был задержан ППСниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: “2 года лишения ... в ИТК общего....” (“Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.”)
Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона “дефективам” Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах созданных только для “траха” и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле - чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.
Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней “перекидывался малявами”. Заочницу звали Марьям. (“Дорожник”, подзывая Аюба, как-то сказал: “Это тебе от Марьям”. ) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные (еще не “обтертые” любовными изменами и цинизмом общения с продажными “профурами по вызову”) юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.
- Меня скоро видно на этап дернут. - Как-то обратился ко мне Аюб,- Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.
- Ну что ж делать, все мы там будем. - Ответил я, стараясь как-то подбодрить его, - Если на воле за тебя никто не бегает, ясное дело, что на твою касуху Верхсуд “положил”. Воровал ты или нет - это твои проблемы. Раз есть тюрьма, то надо ее заполнить. Нашел о чем переживать. Год - не срок, два - урок, три - пустяк, пять - ништяк. Твой двушник пролетит сам не заметишь.
- Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.
- Чего ж тебя сейчас волнует? - удивился я.
- Да девушку жалко бросать, - озадачил меня Аюб. Слово “девушка” резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили “баба” или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять - или он “крышей поехал”, или я что упустил?
- Ты о какой бабе речь затеял? - спросил я, недоумевая.
- Да о Марьям я. Ну - заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь о ком речь.
- Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше - “вольную”. Приболтаешь, может и на свиху приедет и баул подвезет. - Подбодрял я Аюба, не понимая - почему ему так жалко расставаться со этой Марьям.
- А ты с кем из женской хаты переписываешься? - спросил меня Аюб, хотя и сам знал, что нет у меня заочницы. В хате все на виду, тем более - хлебники мы с ним уже третий день.
- Пока не нашел еще достойную натуру. Да и толку им с меня мало будет - “фильтровых” у меня нет, “ништяков” тоже. - Ответил я Аюбу, не понимая - к чему он об этом спрашивает? - А ты с какой целью-то интересуешься?
- Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? - продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.
- Братан! Да я для тебя Луну и Солнце с неба достану. Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности. - Попытался я внести веселые ноты в разговор, - А в чем деликатность-то?
- Я вижу ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Более лучшей кандидатуры, что бы это дело доверить я больше не вижу.
- Твои слова, да прокурору б в уши. Глядишь мне вместо срока орден бы дали.- пытался развеселить я Аюба, - А зачем мне продолжать твою переписку?
- Переписка не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как и я - “Эльдар”. Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.
- А зачем продолжать? - Недоумевал я, - Вы что - мыльный сериал договорились написать? “Просто Марию” переделываете в “Просто Марьям”? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая ?
- Ну, статья у нее самая ходовая - “рубль сорок четыре”, как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не были. Но ментам то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но “попытку убийства” в дело присовокупил. За все, про все “наш гуманный” дал ей трешник "общего". Она чуть руки на себя не наложила. Слава Богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит - что не одна она здесь такая бедолага - сама успокоится. Короче - ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?
- Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такового нет, так что - как получится. - Согласился я, не осознавая толком - о чем я вообще буду писать этой Марьям?
Через день (он как чувствовал) Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: “Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется.”
Малява была на удивление краткой: “Добрый вечер Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши как твои дела и здоровье. И вообще - что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям.”
Сразу же захотелось также кратко и ответить, что Аюб (или - он же - “Студент”, и он же - “Эльдар II”) ушел на Тулу, и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я - “Эльдар III”. Открыть ей, таким путем, глаза на мир, и закончить этот, как мне казалось, “порожняковый базар”. Но что-то остановило. Может интересно стало (“А смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара?”), а может пожалел разочаровывать девчонку (“Да и обещнулся ведь я Аюбу.”). В общем - “Поехали!”- решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.
“Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо - меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда - дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.”
Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, потом Аюб, теперь вот я. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее "о параметрах" мне тоже неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала: или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой получался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.
Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной, особенно когда я вступал с ним в различные диалоги. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка, и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям - мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал, и даже не представлял - где и как этому можно научиться? Выходило, что - "на тюрьме", путем “шоковой терапии лишения свободы и всяческих удобств вольной жизни”? Вряд ли. Вдохновение мне давала не тюрьма, а тот светлый образ Марьям, что жил в моем сознании, поощряя все светлое и доброе, и осуждая все грязное и злое.
Через неделю я уже не представлял себе - как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремились достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью чистым воздухом духовных вершин. А вдохнувший хоть раз всей грудью уже не может дышать по иному. Его уже никогда не устроит бездуховность общения и грязь в мыслях. Я, наконец, понял, что низость половых отношений между мужчиной и женщиной и являются той “грязью”, тем “мерзким болотом”, на котором однако (при желании) можно вырастить прекрасные цветы. Эти цветы (видимо их и называют Любовью) способны своей красотой и ароматом затмить и оттеснить на второй план всю грязь, в которой они были зачаты, и на основе которой они и выросли. Я по новому осознал правоту Фрейда и понял - чего лишал себя в прожитой жизни. Я копался в грязи, не подозревая, что из нее можно вырастить Красоту и удовлетворить не только грешное тело, но и более высокую душу .
Постепенно, то, о чем я раньше писал для прикола (“Чтобы быть приятным этой наивной Марьям.”), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово “любимая” я писал с досадой (“Вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу.”), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании (а я уже верил, что она была такая же и в женской хате), давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.
Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились. “Если не перекинули в следственную, то значит готовься к этапу. Хорошо если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на “дальняк” - в столыпине?” - мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: “На кого оставить Марьям?” Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. “Не могу я огорчать мою дорогую Марьям. Кто-то должен быть ей здесь надеждой и опорой.” И я стал искать достойного кандидата на роль “Эльдара IV”.
Мой выбор остановился на Гаджи - “Рембо”. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень знаний. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют (“На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?”). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды “на веру”, или из-за того, что “сильное большинство” в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел “за справедливость”: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали “Рембо”. И хотя убийство было совершено в обоюдной “дуэльной” схватке на кинжалах (где Гаджи тоже получил ранение), и хоть Гаджи сам сразу же "явился с повинной” к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (“инвалидность 2 группы”) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи 7 лет лишения свободы (“Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах”).
Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры, и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий: христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры - какая из религий лучше. “Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине.” - эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.
Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. Как в свое время рассказал мне об этом Аюб-Студент. И также, как Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже - четвертого по счету).
- Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? - спросил Гаджи.
- А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? - ответил я вопросом.
- Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь.- Решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.
- Когда это будет? Через месяц, или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это, во-первых. А во-вторых, то что у тебя все равно отнимут лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? - спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.
- А ты то сам, как будешь без нее? Без ее любви не трудно будет тебе жить?- задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.
- Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала.- Подвел я черту под разговором.
Следующий день был этапный: на Россию. Непонятный “мандраж” начал теребить меня с подъема. “Не хватало еще заболеть перед этапом.”- подумал я, ловя себя на мысле, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили и начали обсуждать - в какую игру сегодня будем играть) дверь противно заскрипела. Чутье подсказало еще до того, как попкарь зачитал список. Я глянул Гаджи в глаза: “Ну, мы договорились. Пиши ей сердцем и душой. Ну чо, братва, пойдем пока!”- крикнул я уже сокамерникам.
Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего: “Постели оставьте, дежурный потом сдаст. Хозяйские простыни не ложите, все равно при досмотре отшмонают. Давай собирайтесь по шурику!”
- А записку можно хлебнику оставить? - спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком “опера”.
- Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают.- Засмеялся “опер”, глядя мне в лицо.
- И Марьям тоже? - недоверчиво спросил я.
- Какая еще Марьям? Та что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор, из уважения к вашим чувствам, и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму - почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя что ли такое, или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!
Молодой и сытый “опер” пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви. К тому высокому чувству, которое сумело, к его удивлению, прорасти и здесь, пробив все наслоения пошлости, отчаяния и режима, как нежный росток пробивает (на удивление всем) толщу асфальта, стремясь к свету и теплу Солнца. Пусть даже и полуночного.
Прошло пять лет. Я освободился, вернулся в родной город и устроился на работу. Все это время образ Марьям жил в моем сознании, периодически вступая в диалоги, разделяя со мной и радости, и печали. По началу, еще на зоне, я думал, что ЭТО временно и скоро пройдет, как и всякая болезнь. Но ЭТО не проходило. Более того, ЭТО стало для меня пугающе привычным, и наталкивало на мысль об умственном сдвиге “на почве неразделенной любви”- как об этих случаях пишется в художественной и медицинской литературе. Я пытался встречаться с разными женщинами, пытался бухать, даже пытался лечиться “от любовной тоски” у знахарей и экстрасенсов. Толку с этого было мало. И я постепенно смирился с образом Марьям, которая каждое утро желала мне удачного дня, а перед сном - “Спокойной ночи”. Тем более, что ни на моей работе, ни на моих отношениях с окружающими людьми ЭТО не сказывалось.
“...И вот однажды на горизонте заалел парус...”
Я шел с работы домой. И вдруг в толпе я увидел Марьям! Даже одежда соответствовала. Я сначала стоял, потом пошел за ней следом, решая: “Что это? Реальность или агония больного воображения? Мираж в пустыне перед умирающим от жажды, конченным идиотом?” Я шел, видя перед собой только спину Марьям и не замечая ничего более. Она остановилась. Оглянулась. И наши взгляды встретились. “Да - это она! Ошибки быть не может.”- Я понял, что если не подойду и не выясню “что к чему и почему”, то окончательно сойду с ума.
- Девушка вас не Марьям зовут? - спросил я ее, не веря в реальность происходящего.
- Нет. Вы наверно меня с кем-то спутали. Это бывает.- Ответила она мне приветливо.
Через неделю мы поженились.
“...И оценив силу любви, сжалились Боги над Пигмалионом, и оживили Они мраморную Галатею...”

[trofej]

Могильная зона (рассказ)


-Стоять! Лицом к стене! - раздался едкий голос "надзирателя".

Воспитательный ум, полученный образованием имел уже оплот твёрдости, но сломился перед чертой, за которой лежал безбрежный океан неизвестности. Чувство страха мгновенно повергло в сознание своего ничтожества.

-Фамилия? - всё так же едко не меняя дикции вопросительно произнёс старшина.

- Кротов, - наполовину сиплым голосом ответил осужденный.

- Полностью. И год рождения, - злобно зарычал блюститель порядка.

Кротов сжался, втянул голову в плечи и неуверенно, слегка заикаясь произнёс: - Кротов, Георгий Иванович, 1958 года рождения.

"Надзиратель" подошёл к двери, открыл сначала нижний, затем верхний засовы и не глядя на замок, вставив ключ и несколько раз с лёгкостью повернув его, открыл тяжёлую, обитую железом дверь.

- В камеру! - язвительно скомандывал старшина в тот миг, когда повеяло сыростью, от которой тусклый свет будто с радостным трепетом выскользнул на свободу.

Кротов вошёл в камеру, слегка вздрогнул, когда с глухим лязгом закрылась дверь, огляделся и подойдя к столу увидел на одной из досок искусно вырезанный и так же искусно перечёркнутый крест-накрест трефовый туз.

- Чтобы это значило? - подумал он, - где я?

Он всеми силами пытался отогнать мысль об уголовной жизни, в которой оказался случайно, о её неписанных законах, за которыми он видел всемирный потоп неизвестности, но не мог справится с давлением вопроса, который никак не давал покоя.

- Где я? - дважды повторил он и увидя на стене рамку, в которой явно было что-то написано, быстрым шагом направился к ней. Увидев "Правила поведения осужденных в следственном изоляторе", он с насмешкой и каким-то неизвестным облегчением подумал, - если это тюрьма, то откуда писаный закон?

Зная из формы общественного сознания, что в тюрьме нет и не может быть ни писанных правил, ни законов, как и в игре в карты, он стал внимательно перечитывать все пункты, будто цепляясь за соломинку, в которой видел спасение. Найдя в пятом и девятом пунктах противоречие, где в одном осужденный имеет право, а в другом обязан выходить на прогулку, Кротов сразу же оживился и опустив глаза в нижнюю часть правил в надежде увидеть фамилию отвечающего за них лица, в первое мгновение с сожалением, а затем ещё более оживившись прочитал, - за пределы подразделения не выносить.

- Мошенники! Ворьё! - сказал он, когда дождь вопросов ещё не имеющих ответа, но появляющийся силуэт спасательного круга, с радостью стучал по его подстриженной голове.

В это время зашумели засовы, застучали повороты ключа, заскрипела дверь, послышился тот же едкий голос контролёра и в камеру твёрдой походкой вошёл "заключённый".

- Как жизнь бродяга?! Здорово! - твёрдо и уверенно поздоровался незнакомец.

Кротов, как и в первый раз вздрогнул, после глухо закрывшейся двери, а дождь вопросов мгновенно сменил густо упавший туман. Он не знал, как быть и что ответить. Твёрдость и уверенность незнакомца поразила и смутила его.

- Что молчишь? Я говорю, здорово, - всё так же твёрдо, но более уверенно повторил вошедший.

Видимо, он заметил моё смущение, - подумал Кротов и приподняв голову, расправив плечи и сделав шаг вперёд, протянул руку и с подражающей незнакомцу твёрдостью ответил: - Здорово, бродяга.

Незнакомец увидев неестественную твёрдость Кротова, протянул руку и то опуская, то поднимая глаза с еле заметной насмешкой громко сказал: - Держи "машину"! Меня зовут "Седой", а имя Степан. А тебя как зовут.

- Георгием меня зовут, - окончательно смутившись ответил Кротов.

- Вижу впервые ты в этих местах, не столь отдалённых, - иронически сказал "Седой" и добавил, - но ничего, не беда, главное не слушать, что тебе говорят, главное слышать, - философски заметил он и направился к столу.

Кротов не зная, как быть, что сказать, стоял у стены и смотрел ему в след. Но чувство собственного достоинства, до сих пор подавленное обвинением вдруг осмелело и вопросительно слетело с его языка: - Скажи пожалуйста, Степан, где мы находимся, - в тюрьме, или в плену?

"Седой" удивлённый вопросом Кротова, посмотрел на него проницательным взглядом и после не долгой паузы одобрительно сказал:
(Продолжение следует)

Могильная зона (Продолжение)

- А ты делаешь успехи, дружище. Интересно, из какого источника зародился, я бы сказал, такой глубокий вопрос?

- Теоретически, из какого источника не знаю, - опять смутившись ответил Кротов, - но ненависть и презрение контролёров, выраженные в злобных и мстительных командах, а к тому же писанный закон, - он резко показал пальцем на "правила", - дают ощущение не иначе, как в плену.

- Недооценил я тебя, Георгий, - с чувством вины признался "Седой", и помолчав некоторое время, как бы обдумывая, с чего начать или припоминая что-то, продолжил: - Однажды в одном из номеров журнала "Нева", в рассказе Л.Сомойлова "Перевёрнутый мир", мне довелось прочитать и обратить внимание на слова одного видного учёного, оказавшегося в этих местах, видимо, по стечению обстоятельств. И вот, что он говорит: - "Официально - действительно не тюрьма, а "следственный изолятор". Раньше было в ходу название "дом предворительного заключения", а теперь вот "следственный изолятор". Признатья, от меня ускользали эти официальные тонкости. Тюрьма есть тюрьма, какими бы обтекаемыми словами её не называли, хоть картонажной фабрикой".

- Я думаю, Георгий, - глядя с одобрением сказал "Седой", - если бы этот видный учёный задался поглубже твоим вопросом, то эти официальные тонкости показались бы ему лесоповалом. Суди сам, почему, когда пишешь заявления на имя начальника тюрьмы и от заключённого, то заявления не принемают, а требуют переписать на имя начальника и даже не следственного изолятора, а учреждения у/я такого-то и не от заключённого, а от объвиняемого или осужденного, но никак, повторяю, не от заключённого? Неужели у него, у видного учёного, - я часто вспоминаю этот рассказ и удивляюсь, не хватило ума за те полтора года, как он пишет, проведённые ТАМ, докапаться до истины?

Кротов не понимая, рассуждает ли он или объращается с вопросом к нему, который для него был так же загадкой, решил перевести разговор, показав при этом своё признание и согласие, в более понятную для него плоскость.

- Иногда, "Степан", - он посмотрел ему в глаза, в надежде заострить его внимание, - случается так, что учёность, которая сама по себе не даёт права на название умного человека, - в жизни принемается за ум.

Увидев в глазах "Седого" одобрение и благодарность, Кротов с увлечением и приподнятым чувством продолжил своё рассуждение: - Бывает и то, что такие качества, которые назвать можно второстепенными - ибо они сами собою не составляют ещё ума, как например хитрость, - доставляют человеку славу умного только потому, что они более других в глаза бросаются.

Кротов мог бы ещё много говорить на затронутую тему и о важнейшем и необходимом виде ума, как здравый рассудок, без которого - он был убеждён, все прочие виды ума бродят, сами не зная, где и зачем, как стадо без пастуха. Но в этот момент раздался глухой, но громкий и непонятный Кротову стук в дверь, за которым последовала всё та же едкая и презрительная команда: - Отбой! Немедленно спать!

Кротов хотел было возмутиться, начал что-то говорить глядя на глухо закрытую дверь, но голос из-за двери остановил его: - В карцер захотел? - язвительно заорал "надзиратель".

- Ложимся старшой, не ори, - недовольно крикнул "Седой" из дальнего угла камеры.

Кротов взглянул на Степана, который спокойно продолжал что-то искать в своём вещьмешке, потом на дверь и в недоуменнии отправился к нарам.

К тому времени Степан вынул из мешка найденный кисет, в котором обычно хронят махорку, весело бросил его из одной руки в другую, с улыбкой посмотрел на Кротова и так же весело сказал: - Не бери в голову, друг мой. Не обращай внимания, он шутит, - и сделав паузу, смеясь добавил, - но он шутить не любит.

Не будь "Седого" в камере, думал Кротов, пока он что-то искал в своём вещьмешке, я бы ему сказал за его унижение и оскорбление пару "ласковых" слов. Подумаешь - карцер. Напугал, - вслух произнёс Кротов.

"Седой" с пониманием посмотрел на него продолжая перебирать свои личные вещи в мешке и достав старое, похожее на половую тряпку казённое полотенце, стал аккуратно, со знанием дела на равные полоски разрывать его. Затем молча насыпал из кисета чай в спичечный коробок, умело обвязал алюминевую кружку, так чтобы её можно было подвесить, достал сигареты, закурил и не стуча по бетонному полу спокойно направился к санузлу. Выбрав удобное место у перегородки, отделяющий санузел от жилого помещения, чтобы как можно меньше его было видно через смотровой глазок, "Седой" искусственно и как бы по привычке громко кашлянул и свет от зажжённой спички, как живой осветил его измученное лицо. Затем он зажёг факел, который был заранее приготовлен, присел на корточки и с любовью поднёс огонь к кружке, подвязаной в углу между перегородкой и стеной. Пламя прилипшее ко дну кружки сияло ярким и нежным огнём. Временами казалось, что не процесс приготовления и не сам чай важен "Седому", а захватывающая и увлекающая его до безумия "игра с огнём".

Глядя на невиданный никогда процесс, Кротов ощущал непонятное для него чувство, из которого неслись вопросы рождающиеся в тайных норах его памяти. Переведя взгляд с дивного свечения на "Седого", который в этот момент уже бережно засыпал чай в парящую воду, хотел было поделиться приливом озарения, но то неведанное ему чувство билось у него в немом рту.

На чьей же стороне истина, как узнать, - он злобно думал глядя на дверь, когда "Седой" вторично поднёс факел ко дну кружки, завершая свою сказочную как жизнь - игру.
(Продолжение следует)

Могильная зона (Продолжение)

Степан не обращая внимания на Кротова, чуть дыша, а затем и вовсе остановив дыхание, будто на мгновение замер, вдруг облегчённо вздохнул, глядя на переворачивающийся с благодарностью под нагревом чай и лёгким движением поднеся факел к ноге и делая выдох, твёрдо придавил его, как бы ставя на этом точку. Затем нежно снял кружку, перенёс её в дальний угол камеры и аккуратно накрыв "золотинкой", с облегчением поставил под нару и поднимая глаза на Кротова вопросительно заговорил: - Значит, говоришь не напугал? А знаешь, Георгий, какая у него пасть? Ведь он проглотит и глазом не моргнёт. Это они в давние времена псами были, а сейчас все рыси и одной масти, - разбудив в себе гнев со злобой проговорил "Седой".

Кротов поднял голову и хотел что-то возразить, но Степан остановил его, - в плену мы, Георгий, в плену. И главное, что в плену мы не у них, - он взглядом бросил на дверь, а у этих, - он с ненавистью посмотрел на окно. - Поэтому, если хочешь их обыграть, то сначала научись проигрывать.

- А причём здесь люди? - с возмущением спросил Кротов.

- Видишь ли, Георгий, - понижая голос и погружаясь в размышления и как бы не зная, с какой глубины начать, вдруг остановил дыхание и повторил, - видишь ли, Георгий, с одной стороны, всё просто, но сложно, с другой, потому, что люди не хотят согласится с тем, с чем связана их прямая вина, за которой они видят расплату.

- Я не понимаю тебя. О чём ты? - в недоумении произнёс Кротов.

- Понимаю, - с твёрдой убеждённостью согласился "Седой". Я ведь проехал десятки тысяч километров в заквагонах, побывав при этом в учреждениях разных видов режимов и даже двух учреждениях, так называемого тюремного типа. И тебе, думаю, очень трудно будет понять меня.

- Я постараюсь, - напрчь забыв о своих личных мыслях сказал Кротов.

"Седой" весело посмотрел под нару и медленно, переводя взгляд на Георгия, лукаво сказал: - Но прежде, надо принять яду, друг мой.

- Всё есть яд и всё есть лекарство, - весело улыбаясь своей сметливости, ответил Кротов.

- О, если бы все понимали это, - доставая кружку, с сожалением сказал "Седой".

Бережно поставив её на стол и прикурив погасшую сигарету, он со знанием дела, налив из алюминевой кружки в кружку эмалированную и обратно, чтобы расшевелить и снять весь кофеин с чайного листа, тяжело вздохнул, несколько секунд подождал, посмотрел на смотровой глазок, затем опять налил тёмную жидкость в кружку эмалированную и сделав два глотка нежно передал, как он выражался "элексир жизни" Кротову.

Весь процесс, до подведения черты, проходил в глубоком молчании. Сделав последние два глотка и поставив кружку на стол, "Седой" затушил сигарету, посмотрел на Кротова и медленно поднимаясь и направляясь к нарам, бодро сказал: - Теперь можно и порассуждать. Ложись, Георгий, на свою нару и попробуем тосануть Колоду, в которой и наш удивительный мир и наша несчастная жизнь.

Кротов не очень понимая, о какой Колоде идёт речь, но заворожённый философскими ориентирами "Седого", пересел на нару, посмотрел на него и осторожно спросил: - О какой колоде, Степан, ты говоришь?

- О какой? Да о той, в которой перебор не бывает, а у кого и бывает, - долго не думая ответил он и добавил, - или о той, говоря словами Гегеля, из которой выростает добро, как из зерна стебель.

- Лучше сменить тему, - подумал Кротов и спонтанно бросил интересующий вопрос: - А за что ты сидишь, Степан?

"Седому" явно не понравился такой крен и уход от предыдущего разговора, но бескорыстный интерес Кротова заставил его смириться и, так как у него не было убедительного ответа на этот вопрос, он решил ещё раз попытаться внести ясность.

- Понимаешь, Георгий, в плену не сидят, в плену работают. А тот, кто не работает, того мучают. Значит на твой вопрос, за что меня мучают, - он помолчал, как бы обдумывая, что сказать, и продолжил, - скорее всего, что иным животным, которые отличаются от обычных только механическим устройством рта, в корне не нравится моя логика вытекающая из естественного права. А как я, скажи, могу к ним иметь уважение или любить их, - он бросил взгляд на окно, - если у них официально не тюрьма, а следовательно любой вынесенный приговор от имени народа - есть нечто иное, как исключительно прямой обман.

- Ты хочешь сказать, - медленно растягивая слова начал Кротов, - что выносимые судом приговоры не могут опираться на Уголовный Закон, поскольку сам Закон не имеет официальной опоры?

-Я хочу сказать, - спокойно, но с чувством гнева продолжал заканчивать свою мысль "Седой", - что любой вынесенный приговор - есть ничто иное, как крик петуха, которого, уже подходит время, Жизнь на кол посадит, да так, чтобы этот кол через мозги вылез.

- А почему на кол? - нерешительно спросил Кротов, видимо, робея и стыдясь, что его вопрос инфантилен.

"Седой" саркастически улыбнулся и злобно ответил: - Потому что у каждого в жизни Мира есть своё место, - а у петуха где? - вопрос, - на колу! - ответ.

В интонации "Седого", с какой он закончил свою мысль, Кротову послышился такой оплот твёрдости, который ему казалось, мог повергнуть в смятение любого и он как-то невольно задался вопросом: - А не кол ли и является той точкой опоры, о которой мечтал Архимед? Возможно, - задумываясь и доставая знания из глубоких нор памяти, он медленно начал погружаться в размышления.

Тем временем "Седой" поднялся с нар, закурил и в тот миг, когда облако дыма затмило и без того тусклый свет, с облегчённым выдохом заговорил: - Мир - Колода, как говорил Ломоносов, Жизнь - Банк, рок мечет, я играю...

Кротов не отвечал ему и "Седой", как бы не обращая внимания на него продолжил свои рассуждения вслух: - А знаете ли вы, - он снова посмотрел на окно, - что ваше безумие и дикость напрямую зависят от непризнания того чистого колодца здравомыслия, который ничем иным, как канализационным отстойником не назовёшь?

"Седой" хотел было дать объяснения своим словам, но Кротов встревожанный вопросом, показавшийся как обращением к нему в том числе, опередил его: - Послушай, Степан, - напрочь отбросив свои рассуждения, сердито сказал он, - если хочешь сказать, что люди - это безумные животные, то прежде всего скажи, кого ты относишь к людям, а затем ты обязан назвать тот поворот Истории, где они потеряли веру в Человека, лишившись его лица.

Хорошо, - видя свой смысл жизни в доказательствах и будто он проник в "тюрьму" с этой целью, "Седой" наполнил лёгкие дымом и с удовольствием выпустив его, увлечённый обвинением продолжил, - но поскольку ты частично ответил сам на первый вопрос, то я лишь добавлю, что люди по моему убеждению это ещё и те, кто признаёт жизнь вопроса и ответа и по степени ответственности их, как за свои слова, так и поступки, я их делю на добрых и злых. А чья ответственность и признание равны нулю, таких, разумеется, - он покосился на окно, - я отношу, мягко говоря к нелюдям.

- Согласен с тобой, но никак не со взглядом на окно, - возвышая голос, сказал Кротов.

- Хорошо, - ещё более довольный, сказал "Седой"

Имея внутреннее убеждение, что нет человека, который мог бы ответить за оскорбление всех людей, Кротов пристально посмотрел на "Седого", и с ехидной улыбкой и как бы шутя, сказал; - давай, давай, но про кол не забывай.

- Ты прав, Георгий, но на колу, скажу тебе, тоже можно играть, если ноги до земли достают, - то ли шуткой на шутку, то ли всерьёз, ответил "Седой", - но это с одной стороны, а говоря об ответственности, с другой, каждый должен понимать о наказании за повод, дающий право спросить, - кто ты такой? Надеюсь, ты понимаешь что рождение именно этого вопроса рождает ошибку, кстати, длительное время не признание которой ведёт к расплате.

Кротов внимательно слушал "Седого", но никак не мог понять, для чего нужна такая преамбула, если это понятно и в детском саду?
(Продолжение следует)

Могильная зона (Продолжение)

Так вот, Георгий, - заметив непонимание, сказал "Седой", - раз ты с нетерпением ждёшь от меня доказательств за оскорбление тех, кто находится за забором, то не кажется ли тебе, что я их не оскорбляю, а называю нелюдьми лишь по той причине, что они более тридцати лет дают повод осужденным задать им вопрос, - кто вы такие, если не на словах, а на деле вы нас не в тюрьме, а в плену эксперементальных учреждений и даже не как животных содержите?

- С условиями содержания я бы мог согласится, но ведь условия зависят от этих, - бросив свирепый взгляд на дверь, сказал Кротов.

- Ошибаешься, Георгий, поскольку условия, согласен, зависят от этих, а вот ответственность, - он пальцем показал на окно, - ложится на них, так как эти являются лишь исполнителями воли их, - увидев ещё не твёрдое согласие, закончил "Седой".

- Конечно убедительно, но..., - начал было Кротов, но "Седой" перебил его, как бы продолжая его мысль.

- Но как доказать, что мы не в тюрьме, а в плену? Это ты хотел сказать?

- Да. Но я ещё хотел сказать, где тот поворот, когда не стало тюрем и заключённый оказался в плену?

Не успел Кротов договорить, как "Седой" добовляя подхватил начатый им вопрос: - Где его начали воспитывать, учить жить, ставить на "путь исправления", а иными словами просто издеваться над ним.

Кротов твёрдо знал, что мера социальной защиты есть мера оборонительная, а значит воспитание осужденных, как мера наступательная, несомненно, воспринимается ими не иначе, как издевательством и он кивая головой показывал "Седому" своё полное согласие.

- Ну, что ж, - Степан сделал небольшую паузу, достал из вещьмешка и положил на стол свои тетради и глядя на них сказал, - если ты действительно хочешь найти тот поворот, который как эхо в гарах отзывается сегодня, тогда слушай и не перебивай меня.

Положа руку на тетради, которые, видимо, будут подтверждением сказанных слов, "Седой" посмотрел на дверь и в полголоса заговорил: - В этих местах, Георгий, как говорят не столь отдалённых, я оказался не по Его величеству случаю, хотя и он сыграл чуть ли не главную роль. В эти места я проник по своей воле и причиной тому был как раз интерес к тому зловещему месту, о котором я и хочу поведать сейчас. А доставерность моих слов, умозаключений как раз и будет подтверждаться сознательным проникновением в так называемую тюрьму с этой целью.

-Невероятно, - с удивлением глядя на "Седого", сказал Кротов.

- Возможно, но факт, - слегка ударив по тетрадям ладонью, ответил "Седой" и начал свой рассказ.

- Прошло уже много лет, Георгий, когда однажды мне в руки случайно попала книга о теории Томаса Мора, в которой меня заинтересовала, сначала не так сама теория, а смерть Томаса Мора, которому было дано право выбора, - либо полное отречение от своей теории, либо отсечение головы. Но и не его преданность теории удивили меня, а сама казнь, где сначала ему отрубили голову, а затем насадили её на пику. Почему на пику? - думал тогда я, и чем так провинился, заметь не практик, а всего лишь теоретик, да к тому же в теории которого нет бедных? Так вот, Георгий, чем больше я углублялся в его теорию, тем больше видел практику того казарменного коммунизма, в государстве которого живу сам. То есть, как теория Томаса Мора, так и страна советов последних лет на практике состояла, во-первых, из элитного слоя, который в начале 70-х годов уже показал свои первые плоды, во-вторых, из слоя середняков, которые устраивались поудобнее, по принципу, - не подмажешь - не поедешь, или хочешь жить - умей вертеться. И эти два основные слоя так смазывались и вертелись, так крутились и катились, что не мудрено, как видишь, докатились.
Но главное не в этом, а в том, что теория состояла ещё и из третьего низшего слоя, но не бедного, потому что состояла на гос. обеспечении, но временно изолированного от общества. То есть в теории не было тюрем, а значит ни заключённых, ни преступников, а лишь, повторяю, временно изолированные от общества находящиеся на полном гос. обеспечении, точно так же как мы сейчас с тобой. Ну, чем, скажи, не "малина", если одевают, обувают, кормят, лечат и даже, обрати внимание, подохнуть не дают, - "Седой" от души рассмеялся и продолжил, - то есть, если ты сейчас, к примеру, не вынесев чудовищных издевательств захочешь умереть, а "надзиратель" заметит, то мало того, что будешь избит, но понесёшь ещё наказание и пойдёшь в карцер. А если человек, скажи, не имеет права на смерть, - даже глупо как-то, то могут ли быть у него вообще какие-нибудь права? Поверь, Георгий, - искренне продолжал "Седой", - что проделывая в заквагонах путешествие по "моровским" учреждениям многих республик, мне на каждом шагу давали понять, а иногда и прямо говорили, что я ничтожество. И поверь, что их слова я не мог посчитать прямым оскорблением, так как они не отрицали, что и они такие же ничтожества, но разница между нами в том, что я не хочу согласится. Конечно, трудно поверить, Георгий, но вот в тетради у меня выписано из одного журнала признание зам.полита учреждения: - "Во время инструктожа воспитателей, я вынужден говорить им о специальных методах унижения личности осужденного и о том, как гнуть его и ломать, если человеческое достоинство в нём ещё теплится. Делаю это не по собственной воле, а тоже по инструктажу". - Поэтому, Георгий, они не отрицают, что они ничтожества, поскольку первично нечистями и мерзостями они считают тех, кто заставляет их быть ими.

Кротов внимательно слушал и когда хотел что-то возразить тихо покашливал. Но "Седой" понимал, что из-за недостаточных знаний он не может его понять в том плане, каком хотелось и он решил сформулировать вопросы так, как они бы правильнее и точнее отвечали на себя. Он немного подумал и сказал: - Трудно, Георгий, передать то, что самому досталось с трудом. Поэтому в подтверждение сказанному лучше будет, если ты сам постараешься ответить на мои прямо поставленные вопросы. Вот послушай первый: - если в тюремных камерах никогда не было и не могло быть писанного закона, то с какого времени в бывших тюрьмах, нынешних учреждениях появился этот закон?

- Подобным вопросом я уже задавался, - промолвил Кротов.

- Это не плохо, с довольной улыбкой сказал "Седой".

- Но удовлетворяющего ответа не получил, - добавил Кротов.

- Ну, что ж, - с чувством понимания начал "Седой", - поскольку я вижу, что ты не плохо ориентируешься в окружающем мире, то послушай более объёмный вопрос: - Если в 50-х годах, по мнению солидных буржуазных экономистов, принципиальных противников марксистской теории, Россия переживала черезвычайно быстрый экономический рост на протяжении последнего десятилетия и Советская экономическая угроза была велика и быстро нарастала, то какие изменения произошли в теории Мира в конце 50-х, начале 60-х годов, когда кричали на весь Мир и обещали показать последнего вора в 80-м году? Кстати, вследствии чего безыдейная организованность привела к стремительному, как нравственному, так и экономическому падению. Или почему с тех пор Закон, являясь мерой оборонительной, стал не только карать изоляцией, а оскорбительным, жестоким обращением и чудовищным издевательством? - Не наводит ли тебя, Георгий, этот вопрос на мысль, что не слишком ли много совпадений на одно время? - "Седой" с ухмылкой, вопросительно посмотрел на Кротова, который в это время задумчиво глядел на бетонный пол, и прищурив один глаз продолжал отвечать на свой поставленный вопрос. - Я вот, к примеру, помню, что в 50-х годах во всех школах висели плакаты; -"ошибка - это поступок, за который не можешь ответить." или "признание ошибки - не является ошибкой, а не признание есть двойная ошибка". То есть со школьного возраста эти знания у детей были первыми ориентирами их правильного и не правильного жизненного пути. А как ты думаешь, Георгий, если бы мы имели возможность поинтересоваться у кого-либо, - что такое ошибка, то какой получили результат?

- Не знаю, - смутившись сказал Кротов.

- А я знаю, - громче обычного сказал "Седой", - потому что катаясь по стране, я задавал этот вопрос сотни раз в надежде найти хотя бы одного, но - увы. Мне отвечали, что ошибка - это когда делаешь что-то не то, или неправильно, - он кашлянул привлекая внимание Кротова и продолжил, - а как, я говорил, определить, что правильно, а что нет? Ведь знать, что можно, а что нельзя - это равно ничего не знать. Важно, говорил я, необходимо знать, почему можно и почему нельзя. - Он сделал небольшую остановку, устало посмотрел и тяжело вздохнув, сказал: - И после каждого такого разговора, друг мой, в их глазах я видел полнейшую тьму.

В то время, как Кротов внимательно слушал его, усталое лицо "Седого" вдруг оживилось и он помолчав немного, под приятными воспоминаниями заговорил: - Но когда я им объяснял ценность этого знания, да ещё приводя примеры, в их глазах появлялся, хоть мерцающий, но свет. Но дело, собственно, не в этом, - с увлечением продолжал "Седой", - главное, кому эти знания встали поперёк дороги и почему их спрятали от детей? Мало того, в начале 60-х годов изменено уголовное законодательство и на этот период падает исчезновение многих терминов и не только с большой буквы, такие как тюрьма, вор, заключённый, надзиратель с заменой их на учреждение, временно изолированный от общества, подследственный, контролёр и т.д. и т.д., - не переводя дыхания закончил "Седой".
(Продолжение следует)

Могильная зона (Заключительная часть)

У Кротова были кое-какие воспоминания о начале 70-х годов, когда он, якобы, видел стремительное нравственное падение по всей стране, но подумать, что растление душ происходит вследствие изменений в Теории Мира он не мог и не хотел верить сейчас, хотя жажда веских доказательств его влекла.

- Убедительно, конечно, Степан, но не совсем, - сказал Кротов.

- Я знал, что тебе может не хватить этих доводов, потому что у тебя нет твёрдых знаний и не может быть, поскольку ты, - он покасился на дверь, - такой же, как они, - и сделав паузу добавил, - в том числе, - изменив при этом тактику с принуждения убеждением на убеждение принуждением.

Кротов не понимая из-за сделанной "Седым" паузы, что означают слова "в том числе", то ли "надзиратели", то ли он, в том числе с "надзирателями", вдруг самопроизвольно опешил и встретившись с острым взглядом "Седого", неожиданно для себя, начал оправдываться: - Ты меня не правильно понял, Степан, я хочу сказать, что да, убедительно и очень, но нет, как бы тебе сказать, нет ярких доказательств, - с чувством большого сожаления на последние слова, сказал Кротов.

"Седой" засмеялся над своим мастерским умением убеждать и подняв руку в направлении "правил поведения осужденных в следственном изоляторе", сказал: - А этот яркий "фонарь" не является для тебя ослепительным доказательством?

Кротов молчал не зная как ответить, а Степан тем временем продолжал: - Кстати, Георгий, ты не знаешь, почему все секретари КПСС были "гениральными", а единственный Хрущёв "первым" и как раз в тот период, когда обещали повесить на тюрьму золотой замок?

Кротову было не по себе за сравнение его с "надзирателями" и он продолжал молчать, но с большим вниманием и чувством уважения слушал "Седого", который продолжал сыпать вопросами доказывающие его бесспорную правоту.

- Короче говоря, Георгий, обещали показать последнего, а заворовались, или, мягко говоря, заигрались все, - с сожалением, сказал "Седой".

- Согласен, что многие, но не все, - придя в себя сказал Кротов.

- Ты имеешь ввиду контролёров?, - иронически заметил "Седой".

- Да причём здесь "надзиратели"? - вспылил Кротов, опуская голову и принимая вид бодающего быка.

Увидев недоброжелательное восприятие к насмешке, "Седой" решил быстро развеять его. - Ты хочешь сказать, что есть лицо, которое на сегодняшний день признало ошибку во всеобщей народной беде? Ошибаешься, друг мой, - мягко сказал "Седой", - во-первых, чтобы признать, надо прежде заплатить, а во-вторых, многие, конечно, забыли о ней, хотя забвение не снимает ответственности, но, а те кто не забыл, для них она горче смерти, поскольку для них нет выхода - тупик, - он строго посмотрел на решётку, через жалюзи которой еле просматривалась кромешная тьма.

За долгие годы проведённые в заключении, "Седой" хорошо усвоил и пришёл к окончательному убеждению, что если жизнь Мира состоит из вопроса и ответа, то Тюрьма - это не только зеркало, посмотрев в которое видишь лицо государства, а прежде всего, место ВОПРОСА на Земле, при отсутствии которого выростает немыслимая безответственность. Поэтому отсутствие официальных тюрем он ставил в вину всем без исключения, добавляя при этом, что любой вынесенный приговор - есть приговор от имени народа. Общаясь с осужденными, он часто саркастически рассуждал, что откуда в государстве может взятся преступник, если Закон или Черта, через которую переступает человек, официально не Черта или официально не Тюрьма? Или, если в государстве, где несправедливо заключают в тюрьму, - единственное место справедливого человека - тюрьма, как писал Торро, - то о какой справедливости может идти речь, если этого места нет вообще?! Все его рассуждения и умозаключения связанные с уголовным миром вытекали из системы логических связей, в источнике которых лежала Колода. Основы Теории были настолько усвоины, что твёрдость убеждений окончательно заставили Кротова согласится с ним.

- У меня нет вопросов, Степан, - сдаваясь, сказал Кротов, - с твоей логикой нельзя не согласится.

"Седой" оживился, вновь прикурил погасшую сигарету и покачивая головой, сказал: - Но тогда получается, Георгий, что если постановление прокурора о предъявленном тебе обвинении или мой приговор считать документом, то это одно и тоже, что считать бумагу наждачную бумагой туалетной, - закончил он и довольный своим сравнением рассмеялся сам и до слёз рассмешил Кротова.

Несколько минут спустя, после продолжительных эмоций сопровождающихся дополнительными острыми сравнениями, "Седой" затушил сигарету и обращаясь к Кротову со стремлением ещё более его убедить, сказал: - Вобщем, Георгий, о том Повороте, от которого сегодня веет возмездием можно говорить много, но давай попытаемся ответить на вопрос, - почему никто не вспоминает о Теории, о её систематизированной, логически связанной совокупности знаний и представлений об окружающем Мире? Может быть в конце 50-х годов никаких изменений в Теории не было, а было её уничтожение? Между прочим, Георгий, из этой Теории или Колоды, как тебе будет угодно, первым вытекает Уголовный Закон и чем выше его признание, тем сильнее власть Народа - подлинная Демократия. Но такие простые понятия, скажу тебе, неприемлемы политическим деятелям, потому что их личная власть утрачивает силу переходя в руки Народа. Они изо всех сил стремяться переложить эти понятия на внушительный академический язык, потому что, повторяю, самый ненавистный для всех политиков - есть Уголовный Закон, так как там, где кончаются признания одного, начинается власть другого.

Кротов соглашаясь с такими выводами и видя в них точку опоры, поднялся с нар, взял шариковую ручку и направился к двери, где висели, как в красном углу "правила поведения осужденных". Отступив от слов "за пределы подразделения не выносить", он с ненавистью, презрением и жестоким злорадством, написал: - Как верёвочка не вейся, а конец придёт!

"Седой" с искренним пониманием посмотрел на Кротова, затем на перечёркнутый крест-накрест трефовый туз и угрожающим голосом дополняя, сказал: - Всё имеет свою грань, а значит свой конец.
Рассказ написан в 1994 году - "trofej"

Сообщение отредактировал 666 - 6.11.2009, 23:11